Затем я познакомился с Надей. Она изучала историю. Помню, я сперва подумал: «Какая славная девушка». А через несколько дней уже говорил: «Какая красивая девушка». Еще через неделю: «У нее прекрасные глаза». А потом: «Ее лицо, глаза, фигура словно созданы гениальным художником». Я заметил, что думаю о ней и вне занятий. Когда я утром собирался идти в университет, меня охватывало сладкое волнение, что я ее увижу. Она буквально захватила мои мысли: за приемами пищи, игрой в квартете, когда я вечером ложился спать… Ее изящные, словно летящие движения и чудесные губы, сложенные как у обиженного ребенка, не выходили у меня из головы. Она ни о чем не подозревала, а я примерно за месяц влюбился в нее без памяти. Шел 1934-й. Гитлер был у власти уже год, и тот знаменитый закон…
– Закон о гражданской службе.
Макс удивился:
– Откуда вы знаете?
– Я же сказала, читала. Но вы продолжайте.
– Это был страшный и неожиданный удар. Мои университетские преподаватели-евреи были вынуждены уйти с работы. Тогда же началось давление и на студентов-евреев, им стало невозможно учиться. Учащиеся в университете нацисты сеяли ужас вокруг себя. Надя упорно продолжала ходить на занятия, но однажды я увидел, как во дворе к ней пристали гитлеровцы, и немедленно вмешался.
– Да, – вставила я, – невеселые вещи происходили вокруг. Взять тот же день бойкота евреев.
Я рисовалась своими знаниями, но на самом деле мне хотелось чуть задержать рассказ профессора. Мне было так интересно, так волнительно, что я намеренно тянула, чтобы быть немного более готовой.
– Да, вы правы. Бойкот евреев был первым варварским актом, придавшим нацистам смелости. Они нагрянули и к отцу Нади в его ателье и жестоко избили беднягу.
– Разве не мог немецкий народ остановить это зверство?
Максимилиан улыбнулся:
– Вы явно читали книгу Хирша. Хирш так и не простил немцев за то, что они молчали в те дни, но я считаю, он не вполне прав.
– Почему?
– Народ может действовать только организованно. А по одному люди беспомощны перед лицом жестокости, таков уж закон. Немцы не могли ничего поделать. Но политические партии и другие организации, конечно же, виновны.
– Все равно не понимаю. Как можно молчать, когда притесняют твоего соседа?
Максимилиан посмотрел мне прямо в глаза.
– Вспомните, что происходило 6–7 сентября 1955 года, к тому же прямо здесь, в Пере. Разве не разграбили все греческие лавки, разве группы дикарей не вышли на охоту за всеми, кто не был турком и мусульманином? Разве это не было линчеванием?
– Было.
– Так смогли ли обычные люди как-то воспрепятствовать?
– Насколько я знаю, нет. Только несколько турок спасли жизнь своим соседям грекам и армянам.
– То есть это были поступки отдельных совестливых людей.
– Да.
– Поймите меня правильно. Я говорю это не для того, чтобы обвинить турецкий народ или сравнить произошедшее со зверствами нацистов. В истории каждой страны происходило такое, и простой народ не в силах сопротивляться. Что я вам сказал немного ранее? Всякая власть убивает! Где-то меньше, где-то больше.
– Я поняла, профессор, вернемся к вашему рассказу.
– Вы ведь обещали не говорить «профессор»?
Я положила ладонь на его руку.
– Невольно вылетело. Хорошо, Макс, пожалуйста, продолжайте.
Он шутливо погрозил пальцем:
– Чтоб такое больше не повторялось!
Я рассмеялась. Теперь я расслабилась и была готова слушать.
– Хорошо, Макс… Вы рассказывали, что нацисты пристали к Наде во дворе университета. Что было потом?
Он не ответил, только устремил взгляд в точку на белой скатерти. Некоторое время он сидел так, не шевелясь. Затем, словно описывая то, что видит, заговорил монотонно и без пауз.
Маленькая красная лампочка диктофона мигала, не переставая.
Официанты подходили, подливали вино, меняли тарелки. Иногда профессор продолжал рассказывать, не обращая внимания, а иногда ждал, когда они уйдут, отпивал немного из бокала, даже говорил пару слов на другую тему. Потом он снова смотрел в одну точку на скатерти и продолжал с того места, где остановился.
Иногда я не могла слушать. Порой хотелось закрыть лицо руками и разрыдаться, порой – вскочить с места и кричать, громко протестовать. Но я старалась, насколько было возможно, сохранять спокойствие, следила, чтобы не сделать лишнего движения и не отвлечь его.
Там, где я не могла больше вынести, я делала вид, что слушаю, а сама старалась занять мысли другим. Только бы мне не помешать ему рассказывать, думала я. Даже если я сейчас не слушаю, диктофон все равно все записывает. Потом я смогу послушать в нужном мне темпе, делая перерывы.
Однако в какой-то момент я не выдержала и вскочила на ноги. К глазам подступили слезы, сдавило горло. Ничего не говоря, я пошла в туалет. В ту минуту у меня не было сил что-либо говорить.
Когда я вернулась, его не было. Я испугалась и в панике взглянула на стол: диктофон был на месте, красная лампочка мигала.
Вскоре пришел профессор. Он вдруг будто отдохнул, на лице была улыбка. Возможно, рассказывая свою историю, он хоть немного снимал с души тяжесть.
– Простите, Макс, я вас прервала.
– Не страшно, – проговорил он тоном мудрого человека, пережившего величайшее горе. – Даже хорошо, что мы передохнули.
Мы немного продлили наш перерыв: выпили вина, попросили официантов убрать со стола и принести фруктов. Затем он снова вперил взгляд в скатерть и продолжил рассказывать тем же образом. Иногда он щурился, и его лицо искажала боль, а иногда во взгляде проблескивала надежда, и глаза светились приглушенным светом, как две из сотен лампочек отеля «Пера Палас». То, что он видел в этой белой точке, причиняло ему страдание, потом вселяло надежду, которая разбивалась о жестокую реальность. Но его голос оставался таким же монотонным.
Когда он рассказывал, его лицо все больше оживало. Я чувствовала, что ему становится легче от того, что он делится тяжелым грузом на сердце. Ведь ему оставалось жить менее года, кто-то должен был узнать его историю.
Ресторан потихоньку пустел. Становилось тише, и голос профессора звучал отчетливей. Официанты клевали носом в стороне, давая понять, что ждут, когда последние посетители встанут и уйдут.
Я мягко коснулась его руки. Он не обратил внимания и продолжал говорить, а закончив рассказывать эпизод, поднял голову и посмотрел на меня.
– Не обижайтесь, но кажется, нам пора вставать, – прошептала я, – кроме нас, никого не осталось.
Он растерянно оглянулся.
– Конечно, конечно.
Он поднял руку и попросил счет. Главный официант уже держал чек в руках – он сразу подошел и положил его на стол. Макс написал, в каком номере живет, и расписался. Уходя, я оставила немного чаевых. Мы прошли в лобби.
– Я обязательно должна дослушать вашу историю, – сказала я. – Бар тоже скоро закрывается. Хотите, поищем другое место на улице?
– Нет, не будем выходить в такой час. Поднимемся ко мне в номер, я угощу вас напитками из мини-бара.
Наверное, так было удобнее всего. Все равно Керем у отца, нет необходимости возвращаться домой к определенному часу. Мне действительно хотелось узнать, чем все закончилось. Ничего страшного, если я посижу в его номере час-другой, однако звонить Ильясу в такое время будет неправильно. Ну и пусть, сяду в одно из такси, ждущих перед отелем.
Мы с Максом зашли в знаменитый лифт и под взглядами ночного дежурного на ресепшн поднялись наверх. В номере мы расположились в уютных креслах, Макс достал из мини-бара коньяк.
Наполнив бокалы, он продолжил:
– Я могу многое вам рассказать о своей жизни в Стамбуле, о преподавателях и об университете в тот период, но чувствую, что сейчас не время.
– Вы правы. Пожалуйста, расскажите про Надю. Вы сумели ее найти?
Он покачал головой.
Мы некоторое время посидели в тишине, затем начали пить.
Профессор дошел в своем рассказе до конца 30-х годов. Когда он собирался с мыслями, чтобы продолжать, я вспомнила о бедной бабушке Айше. Ее беды начались вскоре после этого времени.
Профессор словно накапливал силы, чтобы рассказывать так же плавно, как в ресторане. Как люди, готовящиеся к долгому и тяжелому путешествию, он сел поудобнее и заговорил на приятные темы.
Постепенно бутылка опустела. Макс улыбнулся, словно был рад отвлечься, переведя разговор на другую тему, и поднялся с места. Подойдя к телефону, он заказал бутылку коньяка «Мартель». Мы молча ждали, когда ее принесут, и чем дольше молчали, тем невыносимей становилось напряжение. Наконец официант принес коньяк, и мы снова наполнили бокалы. Все так же монотонно он продолжил с того места, где остановился в ресторане.
Я сразу включила диктофон на журнальном столике. Красная лампочка начала мигать.
Сперва я слушала, не шевелясь, затем начала ходить по комнате, чувствуя желание что-то сделать, как-то вмешаться. Конечно, я не могла ничего изменить в событиях шестидесятилетней давности. Но у меня никак не получалось смириться.
Я вела запись, и мне не нужно было бояться, что я что-то упущу из рассказа профессора. Время от времени мне помогало думать о другом.
Я размышляла о своем времени, о людях вокруг меня. Такого кровопролития, такого страшного горя не было. Но люди все равно днем и ночью думали, как бы еще усложнить жизнь, сделать ее невыносимой, причинить больше несчастья, и делали для этого все. К счастью, им не всегда выпадал удобный случай, как это было в годы молодости профессора.
Я заметила, что Макс охрип. Вскоре он совсем замолчал. Было видно, что он очень устал и страшно побледнел. Его морщинистые руки дрожали. Он устал и физически, и морально. Но в любом случае мы приближались к развязке. Он еще немного поговорит, затем я уложу его спать и пойду.
– Вы очень устали, Макс. Но осталось, наверное, чуть-чуть, и я оставлю вас отдыхать.
Его ответ меня очень удивил:
– Нет, осталось не чуть-чуть. Главная история только начинается.