Когда она замолкала, было видно, что она о чем-то думает. Иногда она делала мне знак подождать и торопилась продолжить, чтобы я не успела ее прервать и вставить слово.
– Я так любила классическую музыку. К примеру, Баха. Ходила слушать в Таксиме. Раньше оперы не было. Еще был ресторан «Новотный», в Тепебаши. Там были хозяевами русские братья, пятеро или шестеро. Иногда там играли на фортепиано. Готовили в «Новотном» очень вкусно, если мы выбирались поужинать, то только туда. К сожалению, больше нигде нельзя было послушать классику. Еще ходили на концерты, приезжал Артур Рубинштейн, приезжал Иегуди Менухин. Когда я под руку с Максом заходила в концертный зал, чувствовала себя королевой. По вторникам мы с друзьями играли в карты, во что-нибудь несерьезное. Но наряжались мы, как будто шли на важный прием. Нас было восемь человек. Каждый раз одевались по-новому, изящно накрывали на стол. Старались как могли.
Мадам Ардити меня совсем запутала. Она говорила нервно, даже страстно. Но я уже начинала сомневаться в ее рассказе, она наверняка путала и принимала Макса за кого-то другого.
– Мадам Ардити, вы уверены, что говорите про профессора Максимилиана Вагнера?
– Разумеется, – ответила она в высшей степени уверенно. – Даже если его самого забудешь, его музыку забыть нельзя.
Ладно, кажется, теперь мы заговорили о том самом Максе.
– Вы помните «Серенаду»?
– Вы смеетесь, дорогая? Как же можно забыть эту райскую музыку! Всякий раз, когда я слушала, она уносила меня в небеса.
И она затянула мелодию тоненьким, часто надрывающимся голоском, покачиваясь, будто танцуя: «Лаа-лалалаа-лаа-лалаа», – напевала она, качая головой. Когда она стала жестикулировать в такт вальса, рукав ее старого фланелевого халата задрался, обнажив костлявую правую руку с пятнами на потемневшей грубой коже. Эта печальная картина в сочетании с выражением абсолютного счастья на ее лице пробуждали какую-то жалость. Затем она жестом подозвала меня. Когда я подошла, она взяла меня за руку и с большим трудом встала с кровати. Держась за меня, исхудавшая старушка в халатике пыталась раскачиваться из стороны в сторону, будто вальсируя, под бессмысленное «ла-ла-ла». Из ее пения ничего нельзя было разобрать, расслышать мелодию не получалось. Вскоре я не выдержала и, прервав пение, которое, казалось, никогда не закончится, усадила ее на кровать как можно бережнее, как хрупкий предмет.
– Мадам Ардити, я слышала, что вещи Макса остались у вас.
Она кокетливо подмигнула мне:
– Милочка, у кого еще им быть?
Старушка все время намекала, что у нее с Максом был роман, но это совершенно не сочеталось с тем, что рассказывал Макс, с его состоянием, когда он ждал Надю.
Я, наконец, решила, что мадам Ардити все перепутала и ничего толком не помнит. Разочарованная, я приготовилась уходить. Но в этот самый момент в комнату вошла медсестра:
– Я вижу, у вас гости, Рита-ханым. Пора принимать лекарства.
– Рита-ханым? – удивилась я.
– Да, – подтвердила медсестра, – она у нас уже четыре года.
– Но я думала, что это Матильда Ардити.
– Вы перепутали. Мадам Матильда в той комнате.
Она указала на дверь слева. Оказалось, что к комнате примыкала еще одна, и мадам Ардити жила там.
Гречанка госпожа Рита, чей обман обнаружился, не решалась на меня взглянуть. От прежнего веселья не осталось и следа, она выглядела, как застенчивый ребенок, и показалась мне очень милой. Хотя она меня и обманула, мне стало жаль эту одинокую старушку. Я подошла и взяла ее за руку:
– Очень приятно было с вами познакомиться, госпожа Рита. Мы приятно побеседовали. Я приду еще.
Она с надеждой посмотрела на меня:
– Вы не злитесь?
– Нет, зачем злиться? Мне было очень интересно.
– Благослови тебя Аллах, – сказала она и перекрестилась.
«Вот вам Стамбул, – подумала я, – мусульманская молитва и православное крестное знамение. В этом городе молитвы, религии, культуры давно переплелись».
Я расцеловала бедную старушку в щеки и прошла в дальнюю комнату. Мадам Матильда была в худшем состоянии, чем ее соседка. Она лежала будто мертвая, полузакрыв глаза. Казалось, ей хочется как можно быстрее попрощаться с этим миром. Однако из ума она не выжила.
– Госпожа Ардити?
Она лежала на боку, уткнувшись лицом в подушку. Не меняя позы, двигая лишь глазами, она слабым голосом спросила:
– Что вам нужно?
Голос был таким тихим, что я с трудом расслышала. Своей маленькой фигуркой она напоминала обиженную девочку.
– Мадам, меня зовут Майя Дуран, я работаю в Стамбульском университете. Я бы хотела кое-что у вас спросить.
– Спрашивайте!
– В сороковые годы вы жили на улице Насип, верно?
– Да.
– Тогда у вас был сосед, профессор Максимилиан Вагнер. Помните его?
Снова двигая лишь глазами, она сурово посмотрела на меня:
– Отчего бы не помнить? Что вам нужно о нем знать?
Все в ней говорило, чтобы я побыстрее оставила ее в покое.
– Когда профессора высылали из страны, он попросил оставить его бумаги вам.
– Так он и оставил.
– Где они сейчас, госпожа Ардити?
– Пришел человек из немецкого консульства и все забрал.
– Кто это был, вы помните его имя?
– Лицо его помню, у него были заостренные черты. Но имя сказать не могу, что-то на «с».
– Скурла?
– C’est possible[111], имя как будто знакомое.
Какая прекрасная память была у этой женщины. Она помнила детали, которые забыли бы даже более молодые люди.
Выходя из «Артиджианы», я думала не о Скурле, а о Матильде и Рите. Я не очень разбираюсь в произношениях, и поэтому не смогла отличить речь гречанки от еврейки. Рита, конечно, обвела меня вокруг пальца, но все равно она мне понравилась.
В старости я бы хотела быть такой как Рита, а не как Матильда. Рита была милой сумасшедшей, и ее затуманенный разум позволял ей играть в веселые игры. У бедной же Матильды старческое тело предало ясный молодой ум, и теперь она ждала смерти, как приговоренная к казни, прекрасно осознавая все вокруг. В старости чаще всего тело и разум не отказывают одновременно, что-то одно дольше сохраняет молодость. Ответ на трагический вопрос «а что же лучше?» я в полной мере узнала сегодня: когда разум уходит первым, человек умирает более счастливым.
К сожалению, Макс не испытает этого счастья. Не пройдет и полгода, и он умрет в здравом уме среди скорбных воспоминаний о прошлом. Мне хотелось ему помочь: если я, по крайней мере, найду ноты «Серенады», это доставит бедняге большую радость в последние дни жизни.
Выйдя из «Артиджианы», я увидела, что начался снегопад. Улицы уже замело, на плечах прохожих, на кровлях, на ветвях высаженных вдоль дорог деревьев скапливались белоснежные хлопья. Они скрывали всякое уродство, наполняя меня радостью. Под снегом Стамбул превращался в город из сказки. Мечети, церкви, синагоги, мосты над Босфором белели, в воздухе плыла легкая дымка. В такую погоду синие воды Босфора становились бирюзовыми. Вот и сейчас город стремительно облачался в свой белый наряд. Я снова вспомнила бабушку Мари. Снег – это не только одеяло Анатолии, но и сказочный плащ Стамбула. Или, по крайней мере, его центральных районов.
Шагая под снегом, я продолжила идти по следам Макса. Пешком преодолев не очень большое расстояние от Харбие до Шишли, я, спросив несколько раз дорогу, разыскала улицу Ольчек[112]. Свернув на нее с проспекта, я легко нашла здание католической миссии. Построенное, как я узнала позже, в 1849 году, оно сразу привлекало внимание изяществом архитектуры и арочной входной дверью.
На стене дома висела табличка, на которой вокруг непонятной мне фигуры было написано Nuntiatura Apostolica, а под ней надпись по-турецки – «Представительство посольства Ватикана в Стамбуле». Значит, Макс пришел сюда, прошел через эту дверь и встретился здесь с монсеньором Ронкалли, после чего получил католическое свидетельство о крещении для Нади. Боже мой, в каком городе мы живем! И кто из людей, которые прятались от усиливающегося снегопада на автобусных остановках, в магазинах и под козырьками домов, это осознавал? Сколько людей из пятнадцати миллионов знали о космополитичной истории города?
Однако я не имела права никого винить. Еще неделю назад я тоже жила в совсем другом городе. И хотя я изучала литературу и немного разбиралась в истории, все это оставалось за пределами моей повседневной жизни.
В Бейоглу (который, оказывается, так называется из-за сына венецианского дожа Альвизе Гритти) люди ходили по улице Истикляль, бывшей «Гранд Рю де Пера», и никто не поднимал головы и не смотрел на скульптуры, украшавшие величественные здания. Толпы молодых людей в темной одежде, шагая среди ароматов кебаба, тостов, колбасы, лахмаджуна, смотрели под ноги и друг на друга. Но сейчас не время об этом думать. Отыскивать следы Макса под снегопадом становилось веселой игрой. Я села в такси и сказала водителю:
– К Золотому Рогу, пожалуйста. В больницу «Ор а-Хаим».
Проезжая по мосту через Золотой Рог, я подумала, что чайки тоже в хорошем настроении, как и я. Они оживились и как-то особенно весело ныряли в море. Переехав на берег, где находился район Балат, мы поехали вдоль залива. По левую сторону были стены древнего Константинополя, а по правую, со стороны воды, располагалось несколько очень любопытных зданий, и самое примечательное из них – Болгарская церковь, построенная целиком из железа. Все детали были изготовлены в Вене, а затем доставлены в Стамбул по Дунаю.
Вскоре таксист остановился напротив больницы «Ор а-Хаим». На берегу залива рядом с красивым историческим зданием находилась новостройка. Я вошла через чугунные ворота и, миновав многочисленных пациентов, обратилась на стойку информации. Я сказала, что работаю в ректорате Стамбульского университета и хотела бы увидеть директора больницы.