Сергей Бондарчук. Его война и мир — Ольга Палатникова — страница 4 читать онлайн бесплатно

Юрий Бондарев,писатель

Автор повестей «Батальоны просят огня», «Последние залпы», «Родственники»; романов «Тишина», «Горячий снег», «Берег», «Выбор», «Бермудский треугольник»; прозаического цикла «Мгновения». Многие произведения экранизированы. Один из соавторов сценария киноэпопеи «Освобождение».

Великий художник

Несколько лет назад я с чрезвычайным интересом прочитал книгу Сергея Бондарчука «Желание чуда», очень личную, искреннюю, пожалуй, единственную в своём роде по исповедальности. Это качество особенно ценно, ибо оно почти отсутствует в области теории искусства.

Сергей Фёдорович Бондарчук – мастер мирового кино, он стоит в первом ряду самых выдающихся режиссёров, и не только потому, что талант его измерен божественными качествами, но и потому, что он отрицал всякие праздные изыскания в области «чувствований», публицистический очерк о самом себе и претенциозные изыскания о роде человеческом. Незаурядный его дар – это решительное отношение к действительности, выявление в человеке противоположных полюсов – боли и милосердия, света и тьмы, проклятия и благословения.

Высоту чувств – смех и слёзы, раздумья о жизни – вызывает лишь погружение в самую глубину нашего существования с его сложностью, печальной насмешливостью над человеческой юдолью и скорбными противоречиями.

Среди других своих картин он создал три несравненных шедевра: «Судьба человека», «Война и мир», «Они сражались за Родину». Их нельзя сопоставлять с другими мировыми шедеврами, потому что на них навсегда поставлена личная печать Бондарчука, я бы сказал точнее: в них что-то очень личное, неподдельное, неотделимое, подобно печати на романах Льва Толстого. Между двумя титанами много общего: чистота, философское мышление, любовь к мужеству, искренность и честь, ненависть к аморальности и фальшивым истинам.

Как в литературе Лев Толстой, так и Бондарчук в кинематографе способны были заражать читателя и зажигать зрителя забытыми или потухающими чувствами, но вместе с тем и непримиримостью к духовному уродству. Способны были вызывать увеличение любви, добра, совестливости, мудро сознавая, что человеку ещё не хватает нравственной воли, что его еще надо «очеловечивать».

К концу XX века в американском кинематографе начинает буйно властвовать грошовая экзотика, детективно-порнографическая чепуха, средневековый кровавый бурелом. Герои насилия, кулака и пистолета, бритоголовые герои жестокости и секса переходят из картины в картину, мощно оттеснив на обочину серьёзное национальное кино других стран, захватив, точнее, купив первое место в мировом прокате. Вавилон «яростным блудом своим напоил все народы» – что ж, так говорится в Апокалипсисе. Вспоминая своё пребывание в США, я готов полностью согласиться со словами прекрасного писателя Ивлина Во – «страна бездомных и заблудших».

И добавил бы, что ложь, разврат, растленность, бесстыдство, извращённость «великого города» из Библии легкодумно приняла Америка как форму жизни, маскируясь демократическими свободами.

Самая богатая страна показала со всей разительностью, что изобилие предметов, мещанская сытость за счёт ресурсов других государств, внешне красивенькая жизнь в дешевой масскультуре – всё это не ставит целью облагородить разумением человека, а наоборот – утвердить дьявольский процесс военной силы и одновременно обнищания разума. Утвердить бездушность обывателя, лишённого сострадания к другим народам.

Весь этот вавилонский яд, опустошающий душу, Америка рассчитанно и продуманно дала испить всему миру через средства массовой информации, телевидение и киноэкран. В течение двадцати лет был отравлен и загнан в угол французский, немецкий, испанский, польский, наконец, русский кинематограф. В музыке вытеснена естественная мелодия, более того – оглушающее сумасшествие марсианских ритмов овладело планетой и, конечно, нашей послушной страной. Американизация России происходит с такой быстротой, с таким натиском, что уже нет смысла говорить об унизительной оккупации, о глупом обезьяничанье, копировании или любви к милому попугайничанью. И нет смысла с горчайшим отчаянием вспоминать слова Жоржа Садуля, автора знаменитой «Истории киноискусства», утверждавшего в своём исследовании, что даже довоенный кинематограф СССР, богатый по формам, по жанрам, по темам, занимал первое место в мире.

Это же можно сказать обо всей нашей культуре, в которой творили таланты Шолохова, Леонова, Булгакова, Эйзенштейна, Бондарчука. Великие художники Советского Ренессанса, возвышались гигантскими островами над довоенной и послевоенной американской и западной культурой, их художественные открытия привлекали к себе внимание, уважение и восхищение истинных ценителей мирового искусства. Сергей Бондарчук приковывал к себе особое внимание незаурядностью мышления, самоуглублённостью, образованием и знаниями и, как это ни странно, лёгким юмором, который, видимо, помогал ему жить в часы трудные, горькие, а их было предостаточно. Какую бы нелепость ни писала о нём озлобленная «перестроечная» критика, ненавидящая любой талант, Бондарчук был режиссёром удачи, ибо никогда не говорил о правде «вскользь» и не пытался выпрямить кривую тень. Он понимал, что слава – это пойманный сачком ветер, росинка, быстро высыхающая на траве под утренним солнцем, облако, уплывающее на закатном небе, понимал, что даже красота и женская любовь, к сожалению, не вечны. Удача, эта капризная жар-птица, не считается ни с заслуженным именем, ни с великолепно сшитым фестивальным костюмом, ни с солидной внешностью и жестами гения. Удача приходит к тому, кто одержим в своём таланте, беспощаден к себе, даже неистов в работе, достигая поднебесного разумения, без чего немыслима жизнь режиссёра, создающего свои «семь дней творения», вторую земную действительность.

Сергей Фёдорович Бондарчук оставил после себя вторую земную реальность населенную навеки людьми, сошедшими к нам с экрана, живую реальность, сотворённую с гениальной художественной силой.

Всегда буду помнить этого красивого, сильного, породистого человека, из тех редких людей, которые украшают землю и оправдывают существование рода человеческого.

Я благодарен судьбе, что у меня с Сергеем Фёдоровичем, несмотря на разные характеры, сложились добрые дружеские отношения, с полным взаимопониманием, полным совпадением литературного и кинематографического вкуса, хотя по стечению временных обстоятельств он не успел снять ни одной картины по моим романам. Тем более я уже был связан обязательствами с другими режиссёрами.

Хорошо помню долгий наш разговор об искусстве как об удвоении духа в сознании, о Толстом, о Христе, фильмы о котором стали появляться в разных странах. Ибо история Христа – самый лучший из всех сюжетов о современности. Мы говорили о том, что люди распяли Христа, ибо не доросли до его философии братства, до его нравственных законов, до его заповедей, до образа его жизни. Распяли собственную совесть – и после распятия великого проповедника земной мир ускорил своё движение от плохого к худшему. Но тут же помню и фразы Бондарчука: «Русское искусство есть и пребудет вовек. Оно не имеет право смиренно-мудро ходить по жизни».

Александр Шилов,народный художник СССР

Портреты современников, деятелей литературы и искусства, цикл «Солдатские матери», пейзажная живопись.

Он облагораживал душу человеческую

С Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком меня познакомил Вячеслав Овчинников – с моей точки зрения, один из самых талантливых композиторов нашего времени, истинный наследник традиций великой русской классической музыки. «Война и мир», «Они сражались за Родину», «Степь», «Борис Годунов» – в этих выдающихся картинах звучит потрясающая музыка Овчинникова. Знаю точно, как высоко ценил Сергей Фёдорович его талант. Вот Слава на правах любимчика и привёл меня в гости к Бондарчукам в день рождения Сергея Фёдоровича.

Спустя какое-то время Сергей Фёдорович заглянул ко мне в мастерскую. Ходил, рассматривал мои работы и рассказал, что недавно в Италии посетил выставку современных западноевропейских художников.

– Там уже абстракцией никто не занимается, – как мне показалось, с воодушевлением поведал Бондарчук и утвердил: – Никто!

Я, помнится, добавил:

– Абстракция уже всем надоела.

– Да. Надоела.

Сейчас уже не вспомню, на какой из моих картин задержался его взгляд, но никогда не забуду, как он улыбнулся, вздохнул полной грудью:

– Как же всё-таки прекрасно реалистическое искусство!

Почему-то захотелось обратить его внимание на мою работу 1975 года «Смоленский пастух».

– О! Это классика. Прекрасно. – Сдержанно сказал и доброжелательно.

Я был счастлив и показал только что законченный портрет старой деревенской женщины.

– У неё очень тяжелая жизнь, Сергей Федорович, я назвал картину «Судьба».

Он долго смотрел на эту бабушку, опустившую лицо на натруженные руки, и услышал я лишь печально-раздумчивое: «Гмм…».

Мы договорились, что я напишу его портрет. Этот период моей работы отражён замечательным режиссёром-документалистом Борисом Карповым (светлая ему память) в фильме «Достучаться до сердец людей». Позируя мне, Сергей Фёдорович говорил о сходстве актёрского портрета в кино (то есть, вероятно, крупного плана актёра) и портрета живописного, и что к изображению лица актёра на экране он предъявляет те же требования, что и художник-портретист. Конечно, я не смогу воспроизвести те суждения Бондарчука в точности (много лет прошло) но за смысл ручаюсь:

– Когда такой художник, как Рембрандт, пишет портрет, – размышлял Сергей Фёдорович, – он с гордостью осознаёт, что его произведение будет жить во времени. Значит, это не застывшее лицо, а бесконечное продолжение жизни человеческой. Так же и в кино: в портрете человека на экране режиссёр с актёром должны высветить характер, отобразить мир души. То есть воплотить образ человека так, чтобы и через много лет на него смотрели с таким же пристальным интересом, с каким мы вглядываемся в людей, запечатлённых на портретах великих живописцев.

Я думаю, что экранные портреты, созданные актёром Сергеем Бондарчуком в «Тарасе Шевченко», «Судьбе человека», «Войне и мире» – вечны. И относительно творчества живописца прав был Сергей Фёдорович. Тысячу раз прав! Мне от якобы художников неоднократно приходилось слышать: «А я так вижу». Изуродует человека и заявляет: «Так вижу»! Наверняка, глядя на «труды» таких «мастеров», у которых вместо портрета на холсте три крючочка и две запятые, про людей, живших в наше время, потомки ничего хорошего не подумают. Художник должен бережно относиться к натуре, которую пишет. С любовью.

Когда я писал его портрет, начинались съёмки «Бориса Годунова», и Сергей Фёдорович, наверное, жил образом главного героя. Я считаю, что трагедию царя Бориса он сыграл прежде всего глазами своими. Глубина в его глазах бездонная. А ведь глаза выражают внутреннее состояние души.

Смотреть завершённый портрет Сергей Фёдорович пришел вместе с Ириной Константиновной и дочерью Алёной. «Думы мои, думы», – прочитал он нараспев, разглядывая своё изображение. Потом говорил, что нет в этом портрете никакого штукарства, что всё согласовано, подчинено единой цели – выявить дух человеческий. И опять свернул на заветную тему: «Так и для актёра главная задача – проникнуть в жизнь человеческого духа». Ещё мне запомнилась реакция Ирины Константиновны. Сергей Фёдорович сидел перед своим портретом в кресле, а она стояла у него за спиной, положив руки ему на плечи, и тихо восклицала: «Очень интересно!» Взволнованная, счастливая, она не скрывала чувств, не скрывала, что любуется мужем.

Портрет Сергея Бондарчука экспонировался на очень мне памятной моей выставке на Кузнецком мосту зимой 1983/84 года. Потом семья Бондарчуков приобрела у меня портрет. Он и сейчас висит у них дома.

Двор их дома выходил на улицу Неждановой. Вскоре на эту улицу переехал и я. Сергей Фёдорович любил пешие прогулки в наших окрестностях. Я тоже сторонник активной ходьбы. Мы подолгу бродили по нашей немноголюдной, патриархальной улице и вели серьёзные, откровенные беседы. Опустели без Сергея Фёдоровича эти уголочки старой Москвы, осиротели. А улицу, названную в честь великой певицы Антонины Васильевны Неждановой, улицу, помнившую шаги многих знаменитых деятелей русской, советской культуры, теперь переименовали в Брюсов переулок…

Потом началась перестройка. Настроение у Сергея Фёдоровича стало резко портиться. Он делился со мной своими тревогами, очень беспокоился, что кинематограф может утратить моральную опору, говорил, что на экран полезло какое-то недостойное штукарство. Он чувствовал, что на него началась охота, что его преследуют все эти, почувствовавшие вдруг силу, фигляры от искусства. Затем состоялся съезд кинематографистов, где на него стали навешивать оскорбительные ярлыки, а у него звание было только одно: он истинный Народный артист СССР. Свидетельствую: Сергей Фёдорович Бондарчук очень гордился этим званием и очень дорожил таким всенародным признанием. Насколько я знаю, единственным на том съезде совестливым художником оказался Никита Михалков. Талантливый, любимый зрителями актёр и режиссёр, он понимал значение Бондарчука в нашей культуре и поднял свой голос в его защиту. Это выступление делает Никите великую честь.

В первые перестроечные годы искусство Бондарчука пытались закопать поглубже, забыть о нём, стереть из памяти народа. А ведь о нём написаны горы статей в газетах и журналах всего мира. Сколько восторженных слов посвящено его батальным сценам, сколько раз я слышал речи, что в мировом кино равных им нет. Как художник, я убеждён, что в создании на экране этих потрясающих батальных сцен Сергею Фёдоровичу помогало его увлечение, даже пристрастие к живописи и ваянию. Мне кажется, ему даже был не нужен художник картины. Он сам мог пусть не написать батальное полотно, но искусно и правдиво воссоздать его в живых картинах. Только так, исходя из своего художественного видения мира, он и снимал. Опять-таки, сужу как художник: он феноменально чувствовал характер, психологию героя, которого «писал» на экране, поразительно выстраивал движение в пространстве, мизансцену. Ведь у него не просто даны картины сражений («Смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий…»), нет, каждый бой он связывал с пейзажем, и вовсе не для того, чтобы достичь какой-то уникальной живописности на своём батальном кинополотне. Сергея Фёдоровича волновало, как состояние природы влияет на душу человека, как эта вечная красота, омрачённая войной, отражается на его характере, действиях. Это всё говорит о том, что Бондарчук – мощный философ и психолог. Но я всегда буду его ценить, прежде всего, за то, что он работал сердцем. Он проникал в сердце того героя или героини, которых выносил на экран, всем сердцем он горевал их горем и радовался их радостям.

Портрет Сергея Бондарчука. 1994 год.

Художник Александр Шилов

Ни разу ни в одном фильме Бондарчука, ни в одном его кадре я не видел пошлости. Того, что сейчас, как из помойного ведра, сыплется с экрана и считается хорошим тоном. А он всегда был интеллигентным, даже когда играл простого работягу, а потом солдата в «Судьбе человека». Для меня сказать про этот фильм: «гениальный» – значит ничего не сказать. Эта сцена с мальчиком в полуторке, когда Андрей Соколов срывающимся голосом говорит: «Я твой отец», – и пятилетний Ванюшка кричит: «Папка, родненький, я знал, что ты меня найдёшь!» Когда я это вижу и слышу, у меня сердце готово разорваться. Думаю, что у Сергея Фёдоровича тоже рвалось сердце, когда он снимал эти кадры. Так проникнуться горем, мучениями маленького сироты, который жутко жил, как бродяга; так выразить детское страдание и недетскую печаль может только художник с тонкой, обострённой, отзывчивой душой. И вот на наших глазах голодный, оборванный, никому не нужный ребёнок признал в добром, измученном Андрее отца… Эти распахнутые доверчивые глаза, в которых вопль души… Ничего подобного в жизни я больше не видел. По силе, по пронзительности, по высоте духа аналога этой сцены ни в нашем, ни в мировом кино я вообще не знаю. И горько осознавать, что сегодня мы, обладающие творениями такого грандиозного мастера кино, как Сергей Фёдорович Бондарчук, заполняем экран скабрёзностью, фальшью, примитивизмом, ничего не дающими ни уму, ни сердцу. А его искусство – высоконравственное. Именно такое искусство необходимо душе зрителя бесконечно, пока жив человек.

Я вообще преклоняюсь перед людьми с раненой, обожжённой, сопереживающей чужой боли душой. Такие люди не способны на подлость. Для тех, кто посвятил свою жизнь творчеству, лишь данного природой таланта, а также трудолюбия, я считаю, недостаточно. Только люди, обладающие таким, как у Сергея Фёдоровича, отзывчивым, сострадающим сердцем, только они способны на высокие взлёты в искусстве. Каким бы манящим мастерством человек ни владел – в любом виде искусства, будь он писатель, композитор, художник, или кинематографист, – если душа его безучастна и эгоистична, он не способен затронуть сердца зрителей. Поэтому велика заслуга таких художников, как Бондарчук. Они как маяки в море, как родники в пустыне. Им надо памятники ставить и на их искусстве воспитывать юные души.

…Наша дружба продолжалась и крепла. Встретимся, обнимемся, и он обязательно зайдёт ко мне посмотреть новые работы. Помню, как однажды мы увиделись в кабинете тогдашнего председателя Верховного Совета Руслана Хасбулатова, который ещё возглавлял комиссию по культуре. Много в ту комиссию входило известных деятелей, и многие на том заседании вели себя весьма скверно. Серьёзное собрание, посвящённое развитию национальной культуры, чуть ли не в посиделки превратили: у кого пластинки не выходят, у кого книги не издаются, кому денег на съёмку фильма не дают. Дайте, издайте, выпустите, иначе мы за вас голосовать не будем. Мне даже пришлось дать резкую отповедь не в меру настойчивым ораторам. Сергей Фёдорович – всегда само достоинство – ничего не клянчил. Он вообще был убеждённый государственник. И на тот совет по культуре пришёл заниматься важным государственным делом, а не личную выгоду искать. Без преувеличения, таких ответственных, бескорыстных людей, как Бондарчук, всегда было мало, а в наше нечестное, стяжательское время – особенно мало.

…Общаться нам всегда было очень интересно. Рисовать и лепить – кажется, не было для него на досуге милее занятия. Как-то у Сергея Федоровича на даче они со Станиславом Говорухиным писали этюд. Я им натюрморт поставил и наблюдал за их стараниями. Уже было заметно, что он слабеет: поработал немножко и прилёг на диван: плохо себя почувствовал. Мы, конечно, виду не показали, но поняли, что он серьёзно болен. О том, насколько серьезно, знала только Ирина Константиновна, но мы с Говорухиным просто физически это ощутили. Но надеялись на лучшее… Однажды собрались на этюды на Николину гору, тогда ещё Александр Руцкой к нам присоединился. Облюбовали живописное местечко, и опять они писали, а меня попросили провести что-то похожее на мастер-класс. Мне было очень дорого столь основательное отношение Сергея Фёдоровича к изобразительному искусству. Он прекрасно разбирался в живописи. А когда рисовал, на лице никакой самоуверенности не отражалось (это сейчас сплошь и рядом: только возьмет кисть в руки – уже Рафаэль). Сергей Фёдорович не уставал учиться, держался как внимательный ученик. С моей точки зрения, художник он был интересный, одарённый. Я храню его рисунок, вернее, набросок: сидели друг против друга, разговаривали, и он пером нарисовал меня в профиль. Счастливые это были дни…

…Мы решили, что я напишу второй его портрет. И опять во время работы мы много говорили о жизни, о том, что происходит вокруг нас. Душа его терзалась, не мог он видеть, каким унижениям подвергается классическое русское искусство, как оно хоронится в угоду тому примитивному антиискусству, что захлестнуло нашу культуру с Запада. Очень близки были мне его переживания. Есть люди, лица которых с годами становятся более выразительными. А Сергей Фёдорович был весь как оголенный нерв. В его глазах просвечивали одиночество, спрятанная и непреодолимая тоска. Ведь он прекрасно знал, на какие гнусные деяния способна человеческая натура. К тому времени он познал и клевету, и предательство. Самым главным для меня в этом портрете было выразить боль его души. Когда я его писал, у меня тоже душу щемило. В страданиях выражение лица и глаз особо построенное. Может, это неподобающее сравнение: недавно я увидел загнанную лошадь, она лежала на дороге, не могла подняться и смотрела на прохожих. И такая нечеловеческая в её взгляде сквозила тоска… Вот и в глазах Сергея Федоровича, когда он мне позировал в тот последний раз (ведь я тогда даже представить не мог, что не пройдет и года, и он уйдет навсегда), чувствовалось что-то похожее на безысходность и муку, как у того благородного животного. В глазах Бондарчука отражалась вся его жизнь, все духовные испытания, через которые ему пришлось пройти, особенно в последние годы. Но, несмотря на это, он стоит, расправив плечи, с гордо поднятой седой головой. Красавец. Поэтому я его писал с величайшим волнением и по сей день дорожу этим портретом несказанно.

Ещё в то время Сергея Фёдоровича угнетали обстоятельства, связанные с его сценарием об Александре Македонском. Он какое-то время был без работы, поэтому чувствовал себя ещё хуже, и вдруг от таджикских кинематографистов поступило предложение сделать большую картину о Македонском. Он увлёкся этой темой, а проходных тем и фильмов у него не было. Подчеркну еще раз: в любую работу он вкладывал не только мастерство, опыт, талант, но и сердце своё, сердце вдумчивого, трепетного художника. Сценарий был уже готов, вот-вот должны начаться съёмки. И в этот период в Таджикистане полыхнула трагедия, началась междоусобица, чуть ли не гражданская война. Какое уж тут кино – если приветливый, покоряющий горной красотой Таджикистан после развала Союза был залит кровью. С горечью воспринимал Сергей Фёдорович эти жуткие события. Надежды на создание кинокартины о великом полководце таяли…

Помню, в начале перестройки, когда у власти был Горбачёв, на Съезде народных депутатов выступил председатель КГБ СССР Владимир Крючков, и это выступление показали по телевидению. Смысл его речи сводился к следующему: в США существует чёткий план не только по развалу Советского Союза, но и по развалу России. Он приводил много примеров в доказательство своего утверждения, но я не поверил, подумал: запугивает нас гэбист, сгущает краски. Так ведь про СССР миллион раз всё подтвердилось! Не дай Бог, если сбудется предупреждение о России…

Я абсолютно убеждён – и здесь никакой Америки не открываю, что в мире всё совершается с позиций силы. Вопрос, в чьих руках меч. У разрушителя Гитлера или у созидателя, например, у Екатерины Второй. Ведь почему правители государств во все века в любой стране – возьмите Италию, Францию, Германию, Россию времен Екатерины, да и других наших царей, – почему они пристально следили за искусством? Потому что, какое искусство, такая и душа человека. Раньше великих художников ко двору приближали, относились к их творчеству благосклонно. И художники вдохновенно творили, воспевали нравственную красоту человека и свет разума. И мы, оказавшись среди собраний Эрмитажа или Лувра, Сикстинской капеллы или Дрезденской галереи, восхищаемся великим искусством гениев прошлого. Сейчас в нашей стране искусство «отпущено на свободу». Но это не свобода, а безразличие властей предержащих. Искусство либо возвышает человеческую душу, либо – разрушает. У директора ЦРУ Алена Даллеса была такая установка: если уничтожить все духовные ценности, существующие в России, её народ можно победить без единого выстрела. Ведь если людей отлучить от полного светлых чувств и мыслей искусства, они превратятся в стадо. Останется найти «пастуха», и он поведёт, куда прикажут. Сейчас всё агрессивней воцаряется пошлость. Гибнет наше национальное, великое искусство, и Россия рассыпается изнутри, потому что опустошается душа народа. А угаснет народная душа – погибнет страна. Нравственной идеи в нашем обществе сегодня нет.

Порой слышу: «Слишком мрачные у вас мысли, а вот в галерее Шилова всегда много молодёжи». Конечно, приятно замечать, как около моих картин затихают стайки старшеклассников или студентов, не говоря уж о моих доброжелателях старшего поколения. Тем не менее, я настроен пессимистично. Прискорбно, что нынешние руководители страны так поверхностно относятся к культуре. Государственным деятелям, как воздух, необходимо сосредоточатся на идеологии в искусстве, идеологии, исповедующей совесть, честь, доброту, сострадание. И очень важно, чтобы государственные люди, которым будут поручены вопросы идеологии, были высоко образованны в гуманитарном плане, прекрасно знали всё, что является достоянием и славой русской культуры. Сергей Фёдорович Бондарчук – часть этого достояния. Своим искусством он облагораживал душу человеческую, пробуждал гордость за наше Отечество.

Игорь Таланкин,народный артист СССР

Режиссёр фильмов: «Серёжа» (совместно с Г. Данелия), «Вступление», «Дневные звёзды», «Чайковский», «Выбор цели», «Отец Сергий», «Звездопад», «Время отдыха с субботы до понедельника», «Осень, Чертаново», «Бесы», «Незримый путешественник».

Он свято верил в свой народ

Впервые о Сергее Фёдоровиче Бондарчуке я услышал в середине прошлого уже века. Тогда я и не помышлял связывать свою судьбу с кинематографом. После окончания режиссёрского факультета я был направлен во Львов – в театр Прикарпатского военного округа. И оказалось, что главный режиссёр этого театра Алексей Матвеевич Максимов до войны преподавал мастерство актёра Бондарчуку в театральном училище Ростова-на-Дону. Замечательный Максимов – видный на Украине театральный деятель, лауреат Сталинской премии – первым и рассказал мне о нём, уже в то время он очень высоко оценивал Бондарчука. Но я как-то мимо ушей пропустил рассказы Максимова, потому что в ту пору мне было «до лампочки», что происходит в кино.

Однако к концу пятидесятых мы с женой сорвались в Москву, я поступил на Высшие курсы кинорежиссёров, которые на «Мосфильме» организовал Пырьев. Среди педагогов курсов был классик Советского кино Леонид Захарович Трауберг. Вскоре он начал снимать историко-революционный фильм «Шли солдаты», который молодёжь называла «Куда и зачем шли солдаты?». В качестве режиссёра-практиканта у Трауберга я отправился в Ленинград. Там, на натурных съёмках этих «шедших солдат» и состоялось моё знакомство с исполнителем одной из главных ролей, тогда уже прославленным актёром Сергеем Бондарчуком. Когда он узнал, что я ставил в театре у Максимова, то обрадовался мне так, будто через много лет встретил друга-однокашника. Он очень хорошо помнил свою довоенную юность в Ростовском театральном училище, чтил своего первого учителя в искусстве, и даже процитировал мне высказывание Алексея Матвеевича, которое запомнил на всю жизнь: «вдохновение актёра зиждется на трёх китах: талант, желание и знание». Рассказал, что следит за судьбой Максимова, что поздравил с присвоением звания Народного артиста Украинской ССР. Бондарчук был вообще человек, благодарный людям.

В нём не было высокомерия. Ни капельки. Ему было совершенно не важно, какого ранга человек перед ним. Прежде всего, он уважал достоинство человека, вне зависимости, шофёр этот человек или министр. Производственный персонал съёмочной группы, в отличие от некоторых, никогда за прислугу не держал. Неподдельный, живой интерес к самым разным людям – редкое качество для знаменитого актёра. Повидал я популярных актёров, которые зациклены на себе, ублажаются только собственной персоной и обожателями, которые, если упадёшь пьяным, поднимут, до дома доведут и не будут трепаться об этом на каждом углу. Устремления таких артистов сводятся к беспечной, сладкой жизни в своём уютном мирке. Большой, «прекрасный и яростный» мир, где кто-то радуется, кто-то страдает, самовлюблённых артистов не притягивает. Сергей Фёдорович в этом смысле – натура совершенно иная. Он в актёрском мире стоял особняком.

Ещё у него была такая отличительная черта: он всегда приходил на работу, на съёмку – и как режиссёр, и как актёр – в белой рубашке, при галстуке и в идеальном костюме. Во ВГИКе этой своей манерой он прививал студентам уважение к профессии актёра и режиссёра. Выглядел при этом не как чиновник – «белый воротничок», а как стильный мужчина, причем высокого стиля. Мало кто блистал такой изысканностью. Пожалуй, ещё только один актёр – Алексей Баталов. Это не показная рафинированность, это внутреннее состояние, которое формирует и поведение человека, и его отношение к окружающим, манеру разговора. Хотя по жизни Сергей не очень любил костюмы…

Пристальная заинтересованность миром человека, складом его личности – такая позиция свойственна по большей части режиссёрам, поэтому Сергей Фёдорович и стал режиссером. Но как артист, Бондарчук, несомненно, принадлежит к плеяде русских актёров-личностей; тех великих мастеров, о которых мы читали, которых кому-то посчастливилось видеть на сцене. Он принадлежит к тем актёрам, чья высокая человеческая стать проявляется в любой сыгранной роли, в любом из старых, но не стареющих классических русских кинофильмов.

Никогда в совместной работе с ним, будь то наш дебют с Георгием Данелия «Серёжа» или мои картины «Отец Сергий», «Выбор цели», у нас не возникало ни серьёзных конфликтов, ни даже маломальских разногласий. Мы понимали друг друга с полуслова, иногда общались даже не фразами – междометиями, у нас был особый человеческий контакт. Общение с ним, большим художником, многому меня научило. Творческая энергия исходила от него постоянно, и тот, кто оказывался способным уловить его высокий творческий дух, мог расти в интеллектуальном, духовном плане только от одного с ним общения.

Вообще он был человек парадоксальный. Когда вокруг всё кипело, колготилось, – мог оставаться наглухо закрытым. Или – при бешеном от природы темпераменте, когда в нём клокотала энергия, держал себя в руках, подавлял свой неистовый темперамент за счёт могучей воли. Но уж когда выходил из себя, становился страшен – из него плескала лава.

Его считали счастливчиком. Сыграл первую роль в кино – бешеный успех, первая режиссёрская работа – сразу потрясение, все приняли, мировой экран… Естественно, тут же появились недоброжелатели и завистники. В этом смысле ему было сложнее жить, особенно в последние годы.

Он очень доверял мне, а я верил в него. Он знал все мои фильмы, и как режиссёр я его устраивал. Поэтому никаких проблем в смысле приятия-неприятия у нас с Сергеем Фёдоровичем не было, как не было у меня проблем, простите, и с другими крупными актёрами за пятьдесят лет моей работы в кино.

Трудновато пришлось, пожалуй, только раз – в начале «Отца Сергия» – по очень простой причине: он сам напросился на роль и, разумеется, уже имел свою выношенную концепцию, которую кое в чём пришлось ломать. Действительно, я не собирался его снимать. Вчитывался в Толстого, и виделся мне другой типаж: выходец из древнего дворянского рода, белая кость, эдакий худой аскет, а не казак Бондарчук, не эта мрачная, притягательная глыба. Да и никакой светскости в нём вроде нет, а Касатский – всё же князь.

Однажды, после какого-то приема в Кремле идём мы по Новому Арбату мимо Военторга (ныне снесённого красавца-здания). И вдруг он говорит:

– Слушай, может, попробуешь меня на Касатского?

А Лиля (жена) мне – в другое ухо:

– Какой чарующий тембр голоса!

Я опешил, потому что не ожидал от него такой прямоты, хотя отношения у нас были очень близкие. Отказать сразу как-то неловко, назначил кинопробу. Сейчас уже не помню, какую сцену мы выбрали для пробы, но помню, что он тогда не пустил меня в гримёрную. Грим ему делал Михаил Чикирёв, превосходный художник-гримёр, работавший с Сергеем, начиная с «Отелло» и не расставшийся до своего последнего дня. (А я знал Мишу ещё с юности)… Когда Бондарчук вошёл в павильон уже в костюме и гриме и сказал: «Я готов», – сразу стало понятно, что никаких проб снимать не нужно. И чего я время терял и при этом неприятелей наживал, ведь на роль отца Сергия пробовались известные, отличные артисты, кое-кто потом на меня на всю жизнь обиделся, Любшин, которого я очень люблю, обиделся смертельно… И чего я кого-то пробовал, искал, ассистенты по разным городам шастали… Вот же он!

«Отец Сергий». Плакат к фильму

Сергей очень серьёзно готовился к роли. Он столько сам себе придумал, работал с такой отдачей, что иной раз приходилось его немножко «тормозить» – нельзя же в одной сцене сыграть весь фильм. До сих пор прекрасно помню съёмки парной сцены отца Сергия с Пашенькой, которую играла Алла Демидова. Два актёра разной школы, разной страсти, но оба грандиозно одарённые, они превращали каждый дубль в потрясающий спектакль. Тогда на площадке свершалось нечто редкостное: сработал момент соревнования. Демидова – моя актриса, Бондарчук впервые встретился с ней в партнёрстве и словно говорил: «Ну что ж, сейчас покажу тебе, каков я есть». Это было такое столкновение темпераментов и характеров, что даже смотреть со стороны было наслаждением.

У Толстого князь Степан Касатский – человек с бешеным нутром, которое он сам обуздать не может. Все актёры, которых я пробовал до Бондарчука, в глубину такого нутра не шли. А Сергей выделял именно необузданное нутро. Когда он появлялся на площадке и начиналась репетиция, все вокруг затихали, у некоторых даже руки начинали дрожать. Порой казалось, что его эмоции неуправляемы, как прорвавшийся из-под земли гейзер. Но на самом деле всё находилось под его контролем, он где-то на подсознательном уровне регулировал свои эмоции. А это – мастерство высшей пробы. Он собой грандиозно управлял даже чисто энергетически. Мог во время небольшой паузы заснуть – полностью «выключиться» то минут на пять-десять, то на часок, в зависимости от обстановки. За эти короткие перерывы он полностью восстанавливался и опять мог работать на «полную катушку».

Иногда он ходил, мурлыкал какие-нибудь три нотки, вроде улыбался. На самом деле он в этот момент был очень сердитый. И – наоборот. Однажды (кажется, на репетиции сцены искушения) у него произошёл такой выхлест эмоций, что я даже испугался. Из него вдруг хлынул такой поток чувств, что он натурально зарыдал крупными слезами. Это был урановый реактор, клокочущий котел.

Но не подумайте, что он был лишь человеком эмоции, художником, действующим по наитию. У многих почему-то было ощущение, что Бондарчук берёт своей природой. Он действительно прирожденный талант, но при этом и очень образованный человек. Он был книгочеем и книголюбом, у него была огромная библиотека, множество редких изданий, раритетов. Он поразительно работал над сценариями своих картин: каждая страничка испещрена его рисунками, пометками, раскадровками, проработками любой детали. Он влезал во все интересующие его вопросы, что называется, «с потрохами». Когда он играл Курчатова, то на половину вопросов, касающихся теоретической и практической физики, ответить мог; во всяком случае, во время работы над фильмом «Выбор цели».

Великий актёр Бондарчук сыграл Курчатова как фигуру трагическую. Я не знаю, кто, кроме него, мог так мощно, выразительно сыграть этот внутренний душевный надрыв великого человека. Хотя типажно они, как и в случае с Касатским, расходятся. Курчатов был сухопарый, но Сергей добился такого перевоплощения, что стал похож на него и внешне.

Поначалу мы придумали много всяких «интеллигентских» штучек для этого героя, хотя в реальности всё было проще, жёстче и страшнее. Такие личности, как Курчатов и иже с ним, прекрасно понимали: если американцы первыми сделают атомное оружие, оно будет употреблено против нас. Надо защищаться без всяких «интеллигентских соплей» – позиция была чёткой и понятной. Курчатов, создавая бомбу, отдавал себе отчёт, какое смертоносное оружие он производит на свет, но только такое оружие и могло спасти страну. Бондарчук тоже так думал.

Кстати, для несведущих. Не так давно рассекретили материалы американских и британских спецслужб о планах ядерных ударов по СССР. Им тогда не хватило единиц оружия. Только это их остановило. И вскоре возник паритет.

В глубокомысленные разговоры во время работы мы с ним не пускались. Сергей не любил этого. Я тоже считаю, что режиссёру вести интеллектуальные беседы с актёром бессмысленно – это всё от лукавого. Есть конкретная сцена, есть конкретное поведение, есть задача, есть действие – и занимайтесь этим. Актёры не любят трепачей, вянут и сохнут на глазах, у них начинают лица плавиться. Актёры раскрываются перед режиссёрами, которые не «вешают лапшу на уши», а всерьёз снимают фильм или ставят спектакль. Кстати, таким взаимоотношениям с актёрами я учил свои пять режиссёрских мастерских, которые выпустил во ВГИКе. А меня тому же учили в ГИТИСе Мария Иосифовна Кнебель и Алексей Дмитриевич Попов. Я знал режиссёров, которые так красиво говорят, такое наворачивают, что дух перехватывает, а элементарной сцены слепить не могут. Важно не «ля-ля», а угадать человека для роли, потом помочь ему пойти верной дорогой, подпирая и утверждая в нём то, во что он поверил. В этом смысле с Сергеем работать было необыкновенно легко – с ним почти ничего и обговаривать-то не надо было.

В творческом плане Сергей Фёдорович общался только с людьми талантливыми, с теми, кого уважал. Как истинный художник, он имел право на избирательность. Однажды он чуть не перессорил меня с друзьями. Потому что в дружбе всегда есть ревность. Сказал по телевизору в прямом эфире: «У меня только один друг – это Таланкин»… Мы подружились не за картами и не за бутылкой. Мы сошлись на почве искусства, как это ни высокопарно звучит. Друг друга уважали, почитали как художник художника. Заканчивали картину, и каждый понимал: это здорово, но пространных обсуждений не устраивали. Про мои «Дневные звёзды» он как-то проговорился, что это – гениальный фильм, после которого уже нельзя снимать так, как снимали раньше. И, пожалуй, это единственное, что он когда-либо сказал мне о моём творчестве. Нам не надо было хвалить друг друга, не в этом было наше общение, к тому же априори присутствовало взаимное уважение к таланту. Если и говорили, то об искусстве коллег. Отсюда складывались и человеческие взаимоотношения. Мы могли общаться даже на чувственном потоке, без слов, глаза в глаза – когда ты смотришь человеку в глаза, ты же понимаешь, правду он говорит или лжёт.

Надо отдать должное Сергею Соловьёву. В конечном счёте, он проявил себя как порядочный человек: публично извинился за тот беспредел на Пятом съезде кинематографистов, и за себя и за всех прочих. Правда, извинения последовали через значительное время, но это была не игра, не политическая конъюнктура. Это было покаяние.

К Богу, к православию Сергей Фёдорович шёл поступательно, победив в конце жизни сильное влияние Толстого. Это сейчас стало модно восстанавливать храмы – иногда священники деньги на храм берут у бывших бандитов – нынешних богатеев; слава Богу, есть такие, кто не берёт. А Бондарчук восстановил один храм в середине шестидесятых(!), во время съёмок «Войны и мира», за счёт бюджета фильма. В «Войне и мире» эпизоды выноса иконы Богородицы пред Бородинской битвой и народного молебна – это эпизоды, снятые православным человеком. Про «Судьбу человека» Витторио де Сика сказал: «Это христианский фильм»[8].

Первую панихиду по Серёже служили у нас на дому через сорок минут после его ухода. Дима (сын) привёз священника. А я и сейчас очень часто общаюсь с ним, иногда во сне, иногда наяву, мысленно…

Бондарчук – многолик, как всякий великий художник. Ту часть своей души, где совершалось творчество, он не очень-то распахивал. К каждому, кто его знал, кто с ним общался, он поворачивался разными гранями. Его невозможно охватить целиком, во всём объёме. Он был очень ранимым; бывал скрытен и замкнут, осторожен при встречах с некоторыми людьми. Иногда был замечательно компанейским, мог чудесно вести застолье. Свидетельствую: он привечал всех, приходящих к нему – будь то сельские старики на натуре «Отца Сергия», или молодые физики-кандидаты наук в коридорах Курчатовского института на «Выборе цели». Как депутат, он принимал множество народа. Его всегда окружало множество разных людей. Они толпились, суетились, рвались побеседовать, не давали отдохнуть, раздражали семью… Кто-то с дарением, кто-то с прошением. Он никогда никого не отталкивал. Вопрос: «Не устаете ли от людей?» – он воспринял бы как никчёмный. А я всегда твёрдо знал: людской круговорот ему необходим, как воздух. Сергей Фёдорович Бондарчук свято верил в свой народ. И жить вне этой веры не мог.

Глеб Панфилов,народный артист России

Режиссёр фильмов: «В огне брода нет», «Начало», «Прошу слова», «Тема», «Валентина», «Васса», «Мать», «Романовы – венценосная семья», «В круге первом», «Без вины виноватые».

Начало

Летом 1964 года мы, трое слушателей Высших режиссёрских курсов: Гурам Габескирия, Имант Кренберг и я, – были направлены на практику к Сергею Фёдоровичу Бондарчуку, на картину «Война и мир». Шли мы в съёмочную группу с волнением и некоторой даже тревогой: понимали, постановщику такой огромной, сложной картины наверняка не до практикантов. Так и оказалось. Принял нас не Бондарчук, а генеральный директор «Войны и мира» Виктор Серапионович Циргиладзе, величайший в своём цехе директоров. Мы были польщены. Правда, глянул он на нас без особой радости и распорядился:

– Этих ребят в Ленинград, в экспедицию берём, но поселить в казарме, всех рядышком.

Однако ж «казармой» оказалась новая тогда гостиница «Киевская» – в конце Лиговского проспекта. Номер – на троих, только с умывальником, но чистый, просторный, так что нас всё вполне устраивало. Мы же себя ощущали без пяти минут режиссёрами, которые вот сейчас на практике у великого режиссёра и у великого директора. И в том, что нас так хорошо поселили, что сразу выдали суточные, что постарались создать комфортные условия, – во всех этих чисто бытовых деталях сказалось внимание к нам Виктора Серапионовича, его уважительное отношение к молодым людям. Это было замечательно, и это характеризует Циргиладзе как человека чуткого и интеллигентного.

Отношение к будущему фильму в кинематографической среде было разным. Всё-таки Сергей Фёдорович ставил в кино главный русский роман. Была, судя по всему, и зависть, и слухи ходили всякие, в том числе и недоброжелательные. Но подавляющее большинство относилось к этой работе Бондарчука с интересом, уважением и ожидало картину. Мы, конечно же, принадлежали к большинству.

В первый съёмочный день в Ленинграде, на канале близ Конюшенной площади, снимали проходы Пьера и Андрея.

Сергей Фёдорович появился на площадке в гриме и костюме Пьера Безухова – таким мы впервые и увидели его. Произошла мгновенная узнаваемость, и это нам очень понравилось. Понравилось, что такого Пьера мы приняли сразу и безоговорочно.

Бондарчук поздоровался с нами и занялся своими делами. Но вскоре мы заметили, что он поглядывает в нашу сторону. Приглядывается. Мы тоже поглядывали на него и на всё происходящее вокруг.

Перед поездкой на практику я, конечно, перечитал роман: четыре дня и четыре ночи – запоем. Это было счастье – без отрыва, не отвлекаясь, в радость читать и читать Толстого. С остановками, размышлениями… Впечатление было огромное. С этим я и отправился на съёмки «Войны и мира». Я был, что называется, в материале. Всё, что совершалось на площадке, становилось для меня конкретным, осязаемым. Сергей Фёдорович глубоко понимал Толстого.

С Бондарчуком было интересно: он умел внимательно слушать и неброско, глубоко говорить. Призывал в собеседники, предлагал поразмышлять вместе. И если слышал толковую мысль, принимал с благодарностью. Мастер. Художник. Все, кто вместе с ним выходят на площадку, – его союзники, участники творческого процесса. Каждый старался внести свою посильную лепту в общее дело, и, когда удавалось, Сергей Фёдорович обязательно отмечал это. А удавалось потому, что съёмочная группа была необычайно хорошо подготовлена. Это не просто трудовое усердие, а знание материала, эпохи. Например, один из директоров фильма Коля Иванов знал о войне 1812 года не меньше, чем историк-аспирант. И ассистент режиссёра-постановщика Володя Досталь знал не меньше выпускника истфака. Эти два талантливых человека, хоть и разных поколений, во многом схожи: ярким темпераментом, озорством, обаянием, и, главное, оба обладали блестящими организаторскими способностями. Оба – люди слова и дела.

Многое повидал я с тех пор, многому научился, но и сейчас считаю съёмочный коллектив картины «Война и мир» образцовым во всех отношениях. И оказавшись в таком коллективе, мы, троица практикантов, не гнушались никакого труда. Круглое катать, плоское таскать – мы тут как тут, любые погрузочно-разгрузочные работы – с удовольствием. Такое наше отношение к делу было замечено и положительно оценено и Бондарчуком, и Циргиладзе, и всей съёмочной группой. Вскоре к нам стали относиться, как к своим.

Прошло денька три-четыре. И вот на съёмках в Летнем Саду Сергей Фёдорович отзывает нас и усаживает рядышком на скамейке:

– Вот что, ребята, я так предлагаю: дам-ка я вам сцену. Каждый сделает свою режиссёрскую разработку. У кого получится лучше, нет, вернее, чья работа покажется мне более подходящей (до чего же всё-таки он был деликатен: не «лучшей», а «подходящей»), тот эту сцену и будет снимать.

Кто-то из нас засомневался:

– Так мы и поверили – самостоятельно снимать…

А Бондарчук отрубил:

– Даю неделю.

Он задал сцену приезда в отчий дом Николая Ростова после боёв под Аустерлицем. Ростов вместе с Василием Денисовым появляются неожиданно, и «не помнившая себя от восторга» четырнадцатилетняя Наташа с криком: «Голубчик, Денисов!» – бросается на шею к незнакомому усачу, расцеловывает его, чем приводит в смущение всё растроганное семейство и вгоняет в краску бравого гусара.

Прошла неделя. «Экзамен» состоялся на той же самой скамейке в Летнем Саду. Мы решили, что будем сдавать свои режиссёрские разработки по старшинству. Я шёл вторым. Было мне тогда ровно тридцать. После окончания Уральского политехнического института (теперь знаменитого на весь мир как альма матер первого президента России) я поработал инженером на заводе, и вот учился на Высших режиссёрских курсах. Излагаю я свою концепцию, «своё видение» этой сцены и чувствую исходящее от Сергея Фёдоровича одобрение, чувствую, что моё решение эпизода нравится. Это придало сил – я, рад стараться, подробнее рассказал о своих задумках, что-то детализировал. Выслушал он всех троих, подумал немножко и сказал, что сцену в доме Ростовых будет снимать Глеб. Я даже не сразу понял, что речь обо мне. А он добродушно:

– Правда-правда, готовься…

Я заволновался: очень интересно было попробовать. Работать самостоятельно мне предстояло в павильоне «Мосфильма», после возвращения из Ленинграда. И еще мы тогда договорились, что Имант и Гурам будут рядом, помогать.

…Я помню тот съёмочный день на «Войне и мире»! Я помню эти первые минуты! Пришли актёры. Первым вошёл игравший Василия Денисова Николай Николаевич Рыбников, обаятельный, добрый человек, любимый всей страной и мной, в частности. Появился Олег Табаков – Николенька Ростов – молодой, ироничный, талантливый. Впорхнули две очаровательный девушка – Люся Савельева – Наташа и Ира Губанова – Соня. Не спеша вошёл корифей МХАТа Виктор Яковлевич Станицын, исполнитель роли графа Ростова. Все ко мне отнеслись тепло. Во всяком случае, мне так показалось. Я поглядывал на Сергея Фёдоровича и встречал его одобряющий взгляд, дескать, всё будет нормально, не теряйся, вперёд! В какой-то момент я опять оглянулся, а его нет. Мне сказали: он ушёл, чтобы вам не мешать. И я понял, что должен работать, должен руководить. Оператор Анатолий Петрицкий – у камеры, второй режиссёр Анатолий Чемодуров – неподалёку, мои друзья Имант и Гурам – на изготовку. Ну, думаю, попробую. Говорю Петрицкому: сцена небольшая, снимаем по порядку – так будет виднее, как она начнёт развиваться. Начали готовить первый кадр: это сюда, это туда, это унесите, это здесь поставьте. Ну что ж, давайте попробуем. Это замечательное «давайте попробуем» спасительно для режиссёра, именно в тот съёмочный день я это и понял. С тех пор и на всю жизнь, и это не преувеличение, для меня нет формулы лучше. Я и сейчас так работаю: «попробуем-поищем». С годами стал добавлять «поищем». Вот и тогда начали пробовать, искать… я что-то откорректировал, высказал актёрам незначительные замечания, или – мягче – просьбы. И потекло. Сняли первый кадр, второй, третий. В третьем кадре я придумал, чтобы люстры, укрытые тюлем, падали прямо на камеру, возлагал большие надежды на такой головокружительный, экспрессивный кадр. На самом деле он оказался вовсе не главным; потом на просмотре я увидел, как промелькнуло в кадре что-то падающее, и того воздействия, которого я хотел достичь, когда делал разработку, не получилось. С тех пор и на всю жизнь я понял, что надо продолжать искать и в процессе съёмки, не останавливаться на том, что придумано и раскадровано за письменным столом, не цепляться за найденное. То есть любая режиссёрская разработка – не догма, а лишь повод для начала работы на съёмке. Всё лучшее имеет свойство оставаться, а то, что умозрительно, но не суть важно, отпадает, и на его месте возникает что-то новое, более значительное интересное.

Счастливые супружеские пары: Ирина Скобцева и Сергей Бондарчук, Алла Ларионова и Николай Рыбников

«Они сражались за Родину». Репетиция с Василием Шукшиным и Вячеславом Тихоновым

Как пролетела смена, не заметил.

– Как? Уже? – только и спросил у Чемодурова.

– Уже. Ты не волнуйся. Мы же всё сняли.

И тут появился Сергей Фёдорович:

– Ну, как?

– Не знаю, Сергей Фёдорович, едва успел.

– Молодец. Проявят материал – посмотрим.

Он был тактичен, внимателен! Педагог и товарищ! По-моему, перед съёмкой он всей группе наказал: «Смотрите у меня! Чтоб работали как со мной!». И все меня слушались, как великого мастера. Ведь мы уже столько времени провели рядом в Ленинграде, я даже был его дублёром – надевал костюм Пьера Безухова; мне казалось, мы уже стали товарищами. С тех пор дружеская атмосфера на съёмочной площадке стала для меня главным в работе.

И всё-таки что же такое практика в жизни студента? Это творческая мастерская! Она сродни мастерской художника или скульптора. Поначалу ученики растирают краски, месят глину, бегают за вином и закуской,… а потом начинают пробовать себя в деле, осваивают ремесло под наблюдением мастера. И при этом – постоянные разговоры о жизни; о художниках, писателях, артистах; об искусстве. И всё это вместе уже Школа Мастера.

Во время практики я много фотографировал Сергея Фёдоровича: у кинокамеры, репетирующего с актёрами, играющего Пьера. Вернувшись в Москву, сделал фотоотчёт: напечатал сорок снимков размером 30х40. 25 сентября – в день рождения Сергея Фёдоровича в его кабинете накрыли стол и устроили мою фотовыставку. Это был мой подарок имениннику. Он не ожидал, обрадовался, благодарил. Я был счастлив. Практика наша закончилась…

Изредка я встречал Сергея Фёдоровича. Однажды он поинтересовался:

– Когда закончишь курсы, где думаешь работать?

– Сергей Фёдорович, мне же ещё диплом надо сделать. Ну а вообще – куда возьмут.

– Так давай ко мне в объединение!

Я подумал: ничего себе «давай»! Конечно, приятно, что он пригласил к себе работать. Но я понимал: между приглашением и действием – огромная дистанция, и её надо пройти, надо соответствовать. И я, окончив курсы, уехал в Ленинград и десять лет проработал на «Ленфильме».

Конечно, за эти годы мы общались с Сергеем Фёдоровичем. Он смотрел мои фильмы. После «В огне брода нет» сказал: «Молодец. Сильно!». Мою вторую картину «Начало» также оценил весьма положительно и спросил о дальнейших планах. Я рассказал про свой сценарий о Жанне д’Арк.

– Дай почитать.

Сценарий ему понравился.

– Давай с ним ко мне в объединение.

Но в Госкино постановили: про Жанну д’Арк – позже, сейчас мы ждём от вас новый фильм о нашей современнице. Так возникла картина «Прошу слова», и я остался в Питере.

А Сергей Фёдорович уехал на Дон, в степи, снимать «Они сражались за Родину». Я туда ему написал письмо с просьбой отпустить ко мне на съёмки Васю Шукшина. И он отпустил! Из такого далёка! Из сложнейшей киноэкспедиции! Там была задействована армия, и натура – не павильон: всеми съёмочными планами «командовала» погода. Однако ж Шукшин к нам прилетел. На целых три дня!

Позвать Шукшина из донских степей в Ленинград – был не каприз. Я полагал, что роль драматурга, который мучительно «пробивает» постановку своей пьесы у мэра города, должен сыграть подлинный писатель и драматург. Придуманная мною биография драматурга Феди как бы подтверждалась биографией самого Василия Шукшина.

Сергей Фёдорович проявил уважение к моей работе, а Васе Шукшину в самый разгар натурных съёмок своей военной эпопеи дал возможность сыграть ещё одну роль, пусть небольшую, но значительную, даже знаковую для него роль. Это была настоящая товарищеская поддержка. Спасибо Сергею Фёдоровичу.

Я снял сцену знакомства мэра Уваровой с драматургом Федей. Шукшин улетел обратно с уговором, что на съёмки своей второй сцены пожалует к нам через две недели… Через несколько дней пришла горькая весть: Шукшина не стало. И тогда, чтобы оставить его в картине, я решил эпизод второй встречи мэра и драматурга перевести в их разговор по телефону. Озвучил эту роль замечательный ленфильмовский артист Игорь Ефимов. Оставшаяся в «Прошу слова» сцена – последняя неоконченная актёрская работа Василия Макаровича…

Наконец-то я решился переехать в Москву, и, естественно, позвонил Бондарчуку:

– Сергей Фёдорович, ваши слова «давай ко мне» остаются в силе?

Никаких расспросов, никаких «перезвони через неделю». Кратко и радушно:

– В силе!

Это был ответ друга.

Мы с Инной Чуриковой по-прежнему были нацелены на «Жанну д’Арк», но об этой работе нас попросили пока не беспокоиться и настоятельно предложили снять новый фильм опять-таки на современную тему. Это и была «Тема». Именно с ней в январе 1976 года я пришёл на «Мосфильм» в объединение Сергея Фёдоровича Бондарчука. Он прочитал сценарий:

– Интересно. Но трудно тебе придётся.

В «Теме» была история про отъезжающего, бегущего с Родины человека.

– Может, тебе выбросить эту сюжетную линию? – как бы испытывая меня, предложил Сергей Фёдорович. – Пройдёт легче.

Ну да! Выброшу – и картины не будет.

Правильно, – укреплял меня Бондарчук, – не будет.

Сняли мы «Тему» – как песню пропели. А потом в Госкино картину приняли и закрыли в сейфе. В объединении за меня переживали.

В Первом творческом объединении киностудии «Мосфильм» под руководством Сергея Фёдоровича Бондарчука атмосфера была демократичной и честной. Всё шло от личности худрука. Сергей Фёдорович собрал в своё объединение людей незаурядных, преданных делу, прекрасных профессионалов. Директор Лидия Васильевна Канарейкина – милая, добрая женщина, но натура сильная – она же была директором киноэпопеи «Освобождение»! Доброжелательные умницы-редакторы: Ольга Козлова, Ольга Звонарёва и мой бессменный редактор, и не просто редактор – настоящий боевой товарищ – Ирина Сергиевская. Часто захаживал в объединение соавтор Сергея Фёдоровича по сценарию «Война и мир» Василий Иванович Соловьёв, фронтовик, одарённый драматург, интеллигент. Впоследствии он стал нашим главным редактором.

«Тема» моя лежала «на полке». Но поддержка единомышленников не давала пасть духом. Объединение в картину верило. И я продолжал работать. Сначала снял фильм «Валентина» по драме Александра Вампилова «Прошлым летом в Чулимске». Дальше была «Васса», по мотивам пьесы Максима Горького «Васса Железнова». Сергей Фёдорович в ту пору снимал «Красные колокола». С «Вассой» мне крепко помог тогдашний директор «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов. Замечательный, умный, по-настоящему государственный человек, он любил и понимал Горького. В 1983 году наша «Васса» удостоилась Главного приза Московского международного кинофестиваля. В объединении радовались. Я слушал добрые лестные слова, но, глядя в глаза своих дорогих коллег, чувствовал, все понимают: несмотря на победу, боль из-за запрещённой «Темы» никуда от меня не ушла. И когда в 1986 году, через семь лет после завершения, фильм «Тема» вышел на экраны, а в 1987 получил «Золотого Медведя» – Главный приз Международного кинофестиваля в Западном Берлине, это был общий праздник.

– А дальше что? Какие планы? – пожимая мне руку, спрашивали Сергей Фёдорович и Василий Иванович.

– Дальше – снова Горький. «Мать».

Они переглянулись, и в один голос воскликнули:

– Шутишь?!

– Не шучу! – ответил я.

Они опять переглянулись.

– А вы что? Против? – не удержался я.

– Ты что… – Василий Иванович немножко смешался.

– Вольному воля, – сказал Сергей Фёдорович.

Действительно – воля. Вольно мне дышалось в той благодатной творческой атмосфере.

…С картиной «Мать» Сергей Федорович меня искренне поздравил, предсказал успех…[9]

Большинство людей с годами утрачивают свежесть и шарм молодости, но редко встречаются такие, кто становится ещё интересней и привлекательней. Сергей Фёдорович Бондарчук относился к этому меньшинству. С возрастом он обретал ещё большее благородство и, позволю себе сказать – красоту. Ослепительная седина не старила – украшала его. Он выглядел молодым, энергичным, подтянутым европейцем. Вернее – русским аристократом.

Вадим Юсов,народный артист СССР

Оператор-постановщик фильмов: «Обыкновенный человек», «Иваново детство», «Я шагаю по Москве», «Не горюй!», «Андрей Рублёв», «Солярис», «Они сражались за Родину», «Красные колокола», «Карл Маркс. Молодые годы», «Борис Годунов», «Чёрный монах», «Паспорт», «Прорва» и других.

Честной господин

Такова уж особенность операторской профессии – мы работаем с разными режиссёрами, которые, разумеется, и творческие величины разные. Быть может, мне повезло больше, чем моим коллегам, – я работал с замечательными мастерами. Я своих режиссёров сам с собой обсуждал, старался их распознать в процессе прочтения сценария, в предварительных разговорах, и, когда понимал, что картина, над которой мы начинаем трудиться, будет хорошая, успокаивался. Анатолий Дмитриевич Головня, патриарх нашего операторского цеха, говорил по этому поводу: «Лучше плохо снять хорошую картину, чем хорошо – плохую».

Сергей Бондарчук, Андрей Тарковский, Георгий Данелия, Лев Кулиджанов – цельные личности, со своим богатым художественным миром, в который они предлагают мне, оператору, войти, зовут в единомышленники. Вникать в иной мир – наука тонкая, требующая труда и духовного соучастия. Поэтому я считаю нашу профессию благодарной: мы расширяем свои познания за счёт познания других людей, мы обогащаемся духовно за счёт их эмоционального видения окружающего мира, за счёт их творческих установок. Мир Бондарчука для меня был миром захватывающим, отчасти понятным, отчасти – непонятным. Но у меня нет желания разгадывать внутренний строй этого мира, потому что моё восприятие субъективно – что-то важное для меня в Сергее Фёдоровиче кому-то покажется не столь значимым. И наоборот.

Прежде всего, он являл для меня пример достойного мужчины. Не мужика, а именно мужчины – и по отношению к женщине, и по отношению к делу, и по отношению к начальству. Он ни перед кем не раболепствовал, ни перед кем не суетился. Но и не вёл себя развязно. Я ходил с ним по нескольким высоким кабинетам – он не открывал ногой дверь, он уважительно разговаривал со всеми секретарями обкомов, но не заискивал перед ними, даже если ему что-то очень нужно было от них. Он умел вести разговор достойно. Конечно, его авторитет у советской власти был высок чрезвычайно, кроме того, начиная с «Тараса Шевченко» и «Судьбы человека», его любила вся страна – так что мало кто мог ему отказать.

Существует картина «Страницы рассказа», о которой, наверное, знает лишь узкий круг специалистов – историков кино. «Страницы рассказа» – так называлась первая экранизация «Судьбы человека», хотя понятие «экранизация» для той работы, пожалуй, не совсем подходит. Это была дипломная работа выпускников высших режиссёрских курсов Кржижановского и Терещенко. Рассказ Шолохова, напечатанный в газете «Правда», вызвал большой резонанс в обществе, молодые режиссёры тоже находились под впечатлением и решили ставить свой диплом по «Судьбе человека». На главную роль они пригласили Сергея Бондарчука. А снимать позвали сразу трёх операторов – В. Боганова, Н. Власова и меня. На дипломные фильмы выделялись очень маленькие деньги, поэтому снять хорошую работу было совсем не просто. Ход придумали такой: какие-то фрагменты действия – лагерные сцены, побег на автомобиле – будут разыграны. А почти весь текст рассказчика – Андрея Соколова – Бондарчук прочитает в концертном костюме: смокинг, бабочка, лаковые туфли – со сцены. Сняли, как задумали. Фильм показали Шолохову, наверное, он впечатлился, потому что после просмотра позвал всех нас к себе на московскую квартиру, накормил, напоил с казацкой щедростью. Думаю, что участие в этой скромной ленте и привело Сергея Фёдоровича к идее поставить «Судьбу человека» по-настоящему. Через год он это осуществил вместе с замечательным оператором Владимиром Васильевичем Монаховым, который, кстати, был первым моим шефом на «Мосфильме», как и Фёдор Борисович Добронравов: я работал у них ассистентом на картине «Попрыгунья». Так что кинематографическая жизнь свела меня с Сергеем Фёдоровичем очень давно.

А познакомились мы ещё раньше, в ресторане Дома кино. Потом, в 1957 году, я снимал картину «Обыкновенный человек», одну из центральных женских ролей в ней играла Ирина Скобцева. Снимали мы верстах в сорока к северо-западу от Москвы, в посёлке Снегири, рядом с дачей легендарного лётчика В. К. Коккинаки. Влюблённый Сергей Фёдорович часто прикатывал к нам на съёмочную площадку. Ждал перерыва, чтобы прогуляться с Ирочкой наедине, и уезжал в Москву. Однако и со мной побеседовать коротенько успевал.

Спустя десятки лет он позвал меня снимать «Они сражались за Родину». Я в это время вместе с Эдгаром Смирновым написал сценарий для телефильма по роману С. Хэйра «Чисто английское убийство» и собирался дебютировать с ним как режиссёр. Я надеялся, что до начала съёмок у Бондарчука свой фильм поставить успею и дал согласие. Но так получилось, что запуск в производство моей первой режиссёрской работы задержался на несколько месяцев из-за того, что многокамерная система, которая применялась на съёмках телефильмов, была занята на картине «Авария» Витаутаса Жалакявичюса. Мне назвали сроки, когда я смогу приступить к «Чисто английскому убийству», но они уже совпадали со съёмками «Они сражались за Родину». Проблема выбора. А что выбирать? Раз дал слово, должен держать. Я отказался от своей режиссёрской задумки в пользу фильма Сергея Федоровича[10].

На всех моих картинах технические решения придумывались мною. Не всегда задуманное реализовывалось – из-за недостаточной технической оснащённости «Мосфильма». Потому придумывали свои средства. На съёмках «Они сражались за Родину» для эпизода танковой атаки мы проложили специальную дорогу на столбах – эстакаду. Я не проектировал это приспособление, я дал задание, исходя из того, что мне нужно, и зная, как это сделать. Для этого сооружения нужен был алюминий, который считается стратегическим металлом, и его не так-то просто было получить в необходимых количествах. Только благодаря Бондарчуку нам дали алюминиевые трубы, изготовили конструкции, потом на Волгоградском оборонном предприятии всё собрали. Стоило это по тем деньгам 137 тысяч рублей – сумма для бюджета картины по тем временам значительная. И отдать такие деньги на приспособление для оператора? У дирекции только при упоминании о моих запросах лица кислыми становились. Тогда мы с Сергеем Фёдоровичем поехали к первому секретарю Волгоградского обкома КПСС, посидели, поговорили, и… первоначальная сумма превратилась в 37 тысяч рублей. Итак, нужное нам сооружение установили, задуманные кадры сняли. Но во время съёмки был момент, когда я, что называется, «висел на волоске». А произошло следующее. Снимали наступающий на полном ходу фашистский танк. Я сидел на специальной площадке за двумя спаренными камерами. Площадка крепилась к находящейся на высоте тележке, которая передвигалась по эстакаде. Мои ассистенты двигали тележку параллельно движению танка. Танк должен был разрушить кузницу и мчаться дальше. Кузница была настоящая, значит, мы могли снять только один дубль. Но один момент не предусмотрели: когда танк проломил кузницу, на его башню осела крыша из натуральных брёвен и осталась на ней, как шапка. Теперь на нас нёсся не танк, а какой-то «летучий голландец», тяжёлые брёвна могли бы сбить операторскую площадку, и меня – в лепёшку, а камера уже зависла в определенном положении. Мои ребята быстро поняли надвигающуюся опасность и вовремя сместили тележку в сторону, танк с убийственной шапкой прошёл в полуметре от меня. Так опасно дался нам эпизод вражеской танковой атаки под Сталинградом. Бондарчук всё это понял, поэтому после съёмки пригласил к себе, и мы вдвоём выпили за благополучную развязку.

Сергей Фёдорович очень внимательно относился к организации съёмочного процесса. «Они сражались за Родину» снимались в голой степи, до ближайшего населённого пункта километров пятнадцать-двадцать, но в бытовом плане мы неудобств не чувствовали. На Дону стоял теплоход, где жила основная часть группы. Кроме того, на берегу построили четыре щитовых домика, с несколькими комнатушками, где можно было отдохнуть в короткие перерывы. Бондарчук позаботился о том, чтобы мы были обеспечены всем необходимым – едой, водой, лекарствами. Всё это организовать за тысячу километров от Москвы киностудия не могла. Помогли военные – любили они Сергея Фёдоровича. По распоряжению Генштаба был сформирован армейский полк. Рядом с нами находились танковая, конная, минёрная, сапёрная части, рота водоснабжения, словом, уникальное воинское подразделение, созданное исключительно ради фильма «Они сражались за Родину». Сапёры и минёры со своим оборудованием прошли всю выбранную нами территорию и извлекли из земли целый арсенал неразорвавшихся мин, снарядов, бомб, оставшихся в донской степи с войны. Минёры в процессе обнаружения всё уничтожали. Наряду с пиротехническими средствами использовался тротил. Взрывов было не счесть. Но никто не пострадал – организовано всё чётко, да и группа «воевала» на совесть.

Кадр из фильма «Они сражались за Родину».

На переднем плане – Георгий Бурков, Василий Шукшин, Сергей Бондарчук

С оператором Вадимом Юсовым

Конечно, по характеру Сергей Фёдорович – лидер. Но властвовать над людьми, распоряжаться судьбами – совсем ему это было не по нутру. Вообще, к людям он относился по-особенному: не зацикливался на каком-то поступке, даже проступке человека, а воспринимал его целиком, со всеми достоинствами и недостатками. Это свойство, как я понимаю, людей редких, обладающих широтой мышления, широтой восприятия.

Хотя режиссёр на площадке обязан быть лидером, но форма этого лидерства другая – творческая. Требователен к себе Сергей Фёдорович был бесконечно. Кинематограф был драгоценной сутью его жизни. К съёмочной смене всегда подготовлен стопроцентно, всегда во всеоружии. Никогда не предлагал раскадровать предстоящий эпизод вместе, всё делал сам. Протянет мне свою раскадровку, а дальше я могу интерпретировать её по-своему. Он не требовал неукоснительного исполнении его решения, своей раскадровкой он объяснял своё видение. Я мог в его придумках что-то поменять, но это было надо аргументированно объяснить. Конечно, случались трения, но я не видел в нём ни упрямства, ни занудливой дотошности, только в твёрдости его характера убеждался…

По-особому строг к себе он был в актёрской работе. Со стороны на себя не взглянешь, вижу его только я. Конечно, он доверял мне, но в какой степени? Что я мог высказать актёру такого таланта, как Бондарчук? По его состоянию в кадре – ничего. Мог только поправить его по композиции кадра: «чуть левее – чуть правее». На «Они сражались…» я старался, чтобы он даже не видел мои глаза, мою реакцию. Я считаю, что оператор вообще не должен показывать актёру своего участия в работе, чтоб случайно не растревожить процесс актёрского творчества.

На «Борисе Годунове» у нас была система визуального контроля. Я систему воспроизведения через монитор не люблю, потому что она неполноценная. Хотя понимаю желание режиссёров как можно быстрее увидеть будущий кадр. Для меня же на «Годунове» этот видеоконтроль был мучением. Снимаем сцену смерти Бориса. Бондарчук в царском костюме подходит к монитору, смотрит материал, недоволен. Понимаю, недоволен прежде всего собой.

– Давай, Вадим, дубль.

Снимаем. Сцена сложная. Снова смотрит.

– Давай ещё.

– Сергей Фёдорович, – не сдержался я, – у вас получилось хорошо, не верьте монитору, на экране ваш монолог будет выглядеть иначе. Зачем вы себя изводите?

Суровый, горящий взгляд. Он боялся ошибиться, потому что Борис Годунов был для него всю жизнь заветным образом, как и Тарас Бульба, которого ему власть не позволила сделать.

И «Борис Годунов», и «Они сражались за Родину» – для него были сокровенны. Забыть, изменить хоть слово у Пушкина или Шолохова – не дай Боже! Правда, однажды он позволил вольность в шолоховском тексте, и только одному актёру – конечно же, Шукшину. Василий Макарович объяснял, почему хочет изменить несколько реплик у Лопахина, предлагал свою речь, какая ему ближе по душе. Надо было видеть, как он слушал Васю… Есть такое понятие: «слушать сердцем», я это наблюдал воочию: именно сердцем слушал Бондарчук Шукшина, да и все, кто был рядом на площадке, – тоже.

Только у двух режиссёров я видел в работе единодушие всего коллектива – у Тарковского и у Бондарчука. Тарковский и Бондарчук. Эти два художника для меня близки. Обоих я люблю. Но разницу между ними знаю. Андрей – человек эгоцентричный, ранимый, зачастую несправедливый в своих оценках. Бондарчук не мог нести в себе идею уничижения человека, если этот человек его когда-то обидел, он в этом отношении – мудрец и добряк: он прощает. Андрей тоже не злопамятен. Но он – мятущаяся душа – таил в себе обиду до конца, хотя обида эта порой оказывалась надуманной, навязывалась или окружением, или аберрацией его сознания. Яркий тому пример – ситуация с призом Международного кинофестиваля в Каннах 1983 года, членом жюри которого был и Сергей Фёдорович. Тогда за фильм «Ностальгия» Тарковский получил главный приз жюри[11]. Но это не «Гран-при» фестиваля. Самый главный и почётный приз в Каннах – «Золотая пальмовая ветвь». И среди «доброжелателей» Андрея пошли пересуды, что против присуждения ему «Пальмовой ветви» голосовал Бондарчук.

В следующем, 1984 году членом жюри Каннского кинофестиваля был и я, поэтому знаю всю систему присуждения наград этого самого престижного мирового киносмотра изнутри. Там невозможно выступать против кого-то бездоказательно, по настроению или исходя из личных антипатий. Разумеется, Бондарчук не мог высказаться против своего соотечественника. А главное – он не мог так поступить со своих мужских позиций. Я это знал всегда, а позже мне представился случай в этом удостовериться. Во время работы над фильмом «Красные колокола» мы ехали с Сергеем Фёдоровичем и Ириной Константиновной на машине из Флоренции в Рим. Дорога длинная, машина хорошая, шоссе в отличном состоянии, у нас доверительные отношения… Я уже московскую молву знал и напрямую спросил:

– Сергей Фёдорович, вы действительно проголосовали против «Пальмовой ветви» для «Ностальгии»?

– Вадим, картина тягучая, я такую манеру киноповествования не жалую. Тяжело мне было смотреть поначалу «Ностальгию», но когда дошло до сцены со свечой, внутри всё перевернулось. В итоге фильм мне понравился.

Не мог он врать. И стало ясно: Бондарчук перед Тарковским чист, это «верные люди» настраивали Тарковского против него. Кроме того, есть ещё одно косвенное доказательство в пользу Сергея Фёдоровича. В жюри Каннского кинофестиваля работают достойные люди, и никто не позволит себе разгласить, что происходило на заседаниях, так как конфиденциальность – главное условие работы в жюри. Может быть, Бондарчук не голосовал за Главный приз для Тарковского, но то, что он не «топил» Андрея, – для меня несомненно.

Должен заметить, что из всех картин Тарковского он особенно отмечал «Иваново детство» и «Андрей Рублёв». Именно после этих фильмов Сергей Фёдорович и предложил мне работать вместе.

У нас были дружеские, товарищеские отношения, но девять лет разницы и моё почтительное отношение к нему не позволяли мне претендовать на бесшабашно-приятельские отношения. Никакой фамильярности с моей стороны быть не могло. Но духовно он был мне очень близок, и, по-моему, он чувствовал это. Правда, вне работы мы не так уж часто встречались, а, встречаясь, не всегда были задушевными собеседниками, хотя бы в силу того, что по эмоциональному складу мы – разные. Но я его воспринимал и воспринимаю как очень близкого человека. Даже более – как родного. И это не пафос приближения к великому человеку – я не хочу сокращать дистанцию между нами, мы, мол, с ним были «вась-вась», не вправе я сейчас быть ближе к нему, ушедшему…

Фильмы Бондарчука обладают удивительным свойством: они со временем воспринимаются иначе, чем при первом просмотре, как будто обретают некое новое качество. Например, «Война и мир» поначалу мне казалась абсолютно неравноценной «Войне и миру» Толстого. Я даже выступил с критической речью после просмотра кинопроб на худсовете «Мосфильма». А сейчас преклоняюсь перед этой картиной как перед глобальным и по-настоящему глубоким кинопроизведением, где всё поразительно, в том числе и операторская работа Анатолия Петрицкого. Он создал художественный образ пространства фильма. А что такое – художественное пространство «Войны и мира»? Это же – историческая Россия! Россию, вышедшую на поле брани с пришедшим в 1812 году на нашу землю врагом, создала творческая группа под главенством Бондарчука. Грандиозная работа!

Когда в «Красных колоколах» у нас в одном эпизоде снималось по восемь-десять тысяч человек, Сергей Фёдорович управлялся с этой массой, как искушённый полководец – опыт имел основательный. И от меня требовал таких же точных решений.

Вообще, на «Красных колоколах» он страдал, хотел даже от картины отказаться, я уговорил остаться. В сценарии были эпизоды, правду которых мексиканцы никак не принимали, многое приходилось переснимать. Работать с Франко Неро (он играл героя, Джона Рида) на первых порах было трудно. Актёр-звезда, со своим устоявшимся обликом, который неизменен годами, он не позволял ничего менять в своей внешности. Бондарчук просил, например, для какой-то сцены сбрить усы.

– Усы не трону! Меня зритель знает таким, таким я и останусь – не важно, что там происходит с этим американским журналистом.

Другая проблема – языковая. Актёр и режиссёр говорят на разных языках – как общаться? Далеко не каждый переводчик способен передать все нюансы того, что требует режиссёр от актёра. Можно понять друг друга в трактовке образа, но не во всех тонкостях.

В «Красных колоколах» Бондарчук сделал такие подвижки в осмыслении, в показе революции, которые до него никто не сделал. Он первым приблизился к той правде революции, которая, только когда станет можно, будет растиражирована перестроечными журналистикой, беллетристикой и телевидением. Когда же делали картину мы, то даже намекнуть на участие в той драме таких исторически значимых фигур, как, например, Троцкий или Антонов-Овсеенко, было непозволительно. А в картине Бондарчука они есть. Учёный совет Института марксизма-ленинизма принимал картину в полном составе. Академики, профессора, доктора и кандидаты исторической науки после просмотра готовы были нас раздраконить. Не сладко б нам пришлось, если бы первым не выступил директор института и не поддержал картину. Сейчас «Красные колокола» пребывают в забвении, но, думаю, они ещё пробьют! Придёт время для серьёзного анализа и этого создания Сергея Федоровича. Мыслитель, историк, он в своём кинематографическом отображении тех противоречивых событий не допустил никакой фальши. Он остался честен перед своим искусством. Он остался честен перед нашим историческим прошлым. Для меня он навсегда останется примером – жизненным, человеческим, творческим. Не много я встретил на своём веку людей, о которых мог бы так сказать…

…1942 год. Умирает моя бабушка. Она лежит на кровати, по сути, на смертном одре. Возле неё только я, и она спокойно, без всякого трепета перед смертью наставляет меня: даёт простые житейские советы, рассуждает о премудростях жизни, указывает, каким я должен быть, чему следовать, чего избегать. Я и сейчас, перевалив за восьмой десяток, стараюсь соответствовать бабушкиным наставлениям. Точно так же и Сергей Фёдорович Бондарчук никуда от меня не ушёл. Я часто возвращаюсь мыслями к нему. Я не говорю: каждый день…, но думаю о нём постоянно. В старину таких, как он, встречали поговоркой: «Пожалуйте, честной господин!» Именно честной! То есть прямой, неуклонный по совести своей и долгу, надёжный в слове. И как подумаю, что свела судьба с таким человеком, чувствую в себе силы, чувствую, что те, кто дорог сердцу, хранят меня в нашей земной сложной жизни.

Клим Лаврентьев,народный артист России

Режиссёр документальных фильмов: «Трудный хлеб», «Помост», «Алексей Берест», «Сотворение хлеба», «Прощание с Шолоховым» и других.

Жизнь – повсюду

Уж так распорядилась судьба, что из всех кинодокументалистов последнюю прижизненную съемку Михаила Александровича Шолохова довелось осуществить мне. Работал я тогда режиссёром Ростовской-на-Дону студии кинохроники. Вообще-то постоянным оператором, снимавшим Шолохова, считался старейший мастер нашей студии, мой учитель Леон Борисович Мазрухо. С тридцать первого года, и вплоть до Великой Отечественной войны, кроме Мазрухо, Шолохов ни одному кинематографисту себя снимать не позволял, вся известная шолоховская хроника тех лет создана именно Леоном Борисовичем. Во время войны фронтовой оператор Мазрухо за съёмки весной 1945-го воздушных боёв над Берлином получил Сталинскую премию. В начале шестидесятых, когда годы брали своё и потяжелела кинокамера в руках, он стал кинорежиссёром, деятельным, хорошим, снял много интересных документальных картин, в том числе и о Михаиле Александровиче. Каждый раз, отправляясь к Шолохову в Вёшенскую, Мазрухо звал меня с собой, но я отказывался составить компанию – стеснялся. Однажды он вернулся из Вёшек и рассказал, как Михаил Александрович его пожурил:

– Лёва, ты же такой мудрый еврей! Как же тебе не стыдно! Ведь до сих пор нет фильма о казачьих песнях. Сколько нам с тобой осталось? Умрём, и никто не обратится к этой теме. Да и сейчас такой фильм можешь сделать только ты.

Разве могла такая идея остаться на нашей студии без ответа? Леон Борисович снял двадцатиминутный цветной фильм «Песни тихого Дона». Когда же он повёз показывать картину Шолохову и его землякам, я всё ж отважился и поехал на премьеру в Вёшенскую вместе с ним. Однако поехал не как праздный сопровождающий, а взял своего оператора Сергея Харагезова, чтобы снять об этой премьере сюжет для кинохроники. На просмотре в знаменитом вёшенском доме культуры я сидел с Шолоховым в одном ряду и, так как картину знал наизусть, смотрел не на экран, а наблюдал за реакцией Марии Петровны и Михаила Александровича и подавал Серёже знаки, когда включать камеру. Шолохов в середине фильма заплакал. Слёз он не вытирал, и они образовывали под глазами прозрачные выпуклые разводы. Лицо пожелтевшее, испещрённое резкими морщинами, орлиный нос, и свет ещё падал так, что оно казалось мраморным, похожим на скульптуру, по которой текли живые слёзы… В зале зажёгся свет. Несколько минут тревожной тишины. Вижу, Леон Борисович переживает, волнуется. Шолохов вздохнул:

– Молодец, Лёва, молодец. – И больше ничего не сказал.

После просмотра Мазрухо предложил зайти к Шолохову в дом, закусить, но я опять-таки из-за стеснения не решился, хотя был уже не начинающим, а много поработавшим 35-летним режиссёром. И вот направляются они потихоньку к усадьбе, а мы с Серёжей держимся чуть поодаль и только слышим, как под ногами у Шолохова снег: хрум-хрум. Я потихоньку приблизился к Мазрухе и вполголоса говорю:

– Леон Борисович, попросите Михаила Александровича – снять его вместе с вами.

И скорей от него ходу, чтоб, не дай бог, не поставить в неловкое положение.

– Стой! – приказал Мазрухо и обратился к Шолохову:

– Михаил Александрович, познакомься, это мой ученик, Клим Лаврентьев, режиссёр нашей студии, хороший, способный парень.

Шолохов протянул руку, сердце у меня колотится, но стараюсь справиться с волнением и обращаюсь к нему уже сам:

– Михаил Александрович, можно вас снять вместе с Леоном Борисовичем? Есть только один ваш общий кадр, давний, с тридцатых годов. А ведь он вас всю жизнь снимает.

Шолохов согласился с охотой, и мы сняли эту прогулку. Заснеженная станичная улица, красивая донская зима и растроганный фильмом о песнях донских казаков Михаил Шолохов – таким стал последний кадр, запечатлевший живого классика.

Наш великий земляк ушёл в 1984 году. К тому времени я уже был первым секретарем Ростовского отделения Союза кинематографистов СССР, и по указанию отдела пропаганды ЦК партии мне было поручено сделать материал о похоронах Михаила Александровича. Тогда я впервые увидел, как серьёзно готовятся подобного рода мероприятия. Всю ночь в здании Ростовского-на-Дону обкома КПСС заседала комиссия, весь ритуал обдумывался до мелочей: не только траурный митинг, почётный караул и делегации, отрабатывался даже маршрут «Скорой помощи». Снял я эти похороны, материал быстро проявили – сроки были сжатые – и я попросил разрешения закадровый текст к фильму написать самому. Не потому что самонадеянно считал, что лучше меня никто не сложит рассказ об этом печальном событии. Просто мне казалось, что я, внимательно следивший за всей церемонией в объектив кинокамеры, прочувствовавший ту горестную атмосферу, смогу взять в тексте тот нужный тон, который придаст фильму человечности и избавит его от чрезмерной, надрывной трагичности, от излишнего пафоса. Пишу я закадровый текст, слово за словом, фразу за фразой, и вдруг, обдумывая очередное предложение, внутренне слышу голос Сергея Фёдоровича Бондарчука; его интонации, мягкий тембр, придыхания, его неповторимые паузы – паузы философа, мыслителя.

Мне довелось познакомиться с Сергеем Фёдоровичем в 1978 году, когда он приехал к нам в Ростов-на-Дону с картиной «Степь». Сидели мы перед сеансом в кабинете директора кинотеатра, и я говорил ему, что сцена проводов на фронт в «Судьбе человека» будто бы подсмотрена на перроне города Харькова, когда мама, старший брат и я провожали папу на войну. И я каждый раз, когда смотрю фильм, поражаюсь – как всё похоже: так же рыдала мама, а я цеплялся за полу папиной шинели и кричал; так же, когда тронулся поезд, мы побежали за ним.

А ещё в «Судьбе человека» взял меня за душу его голос, особенно его исполнение авторского текста. Наверное, ещё и поэтому четверть века спустя после выхода этой великой картины я даже думать не хотел о другом артисте, который озвучит наш фильм. Только Бондарчук, так проникновенно передававший все своеобразие и могущество шолоховской прозы, только Бондарчук, товарищ, единомышленник Михаила Александровича, должен выступить за кадром в этом, конечно же, скромном (всего-то двадцать минут экранного действия), чёрно-белом хроникально-документальном фильме о похоронах Шолохова. Тем более что в тот траурный день Сергей Фёдорович в Вёшенскую приехать не смог.

На съёмки фильма «Судьба человека» приехал Михаил Шолохов.

Рядом Сергей Бондарчук и Ирина Скобцева

«Степь». Репетиция с актёрами.

В бричке: отец Христофор – Николай Трофимов, Кузьмичёв – Владимир Седов, на облучке Егорушка – Олег Кузнецов

Не успел я поставить в тексте последнюю точку, а начальство уже торопит: «Диктора запиши побыстрей, из Госкино звонили, срочно требуют картину!» Пошёл к директору студии с идеей записать Бондарчука, но он на меня даже руками замахал:

– Вечно ты придумываешь что-то немыслимое! Нет, нет и нет!

Но я не отступил, и тут же из его кабинета позвонил в Москву, на квартиру к Бондарчукам. Трубку взяла Ирина Константиновна, отнеслась ко мне дружелюбно, но сказала, что Сергей Фёдорович сейчас очень занят на озвучивании «Бориса Годунова», работает даже по субботам и воскресеньям.

– Отлично! – обрадовался я и успокоил директора. – Раз свою картину озвучивает, наверняка найдет времечко и для нашей текст записать.

Директор крякнул с досады, выдал мне денег, и в субботу первым рейсом я вылетел в Москву. «Мосфильм», несмотря на выходной день, гудел, как улей. В ворота постоянно въезжали машины, у окошечка бюро пропусков выстроилась очередь, и на улочках студии, и в коридорах полно народа. Так насыщенно и полнокровно жило тогда наше кинопроизводство. Пришёл я на тон-студию, подошел к тон-ателье, где работала группа «Бориса Годунова»; дверь закрыта; ну, думаю, буду ждать до победы. Наконец-то выходит Сергей Федорович, импозантный, в очках, сигаретку разминает. Узнал меня, поздоровались:

– Ты чего здесь?

– Да вот, Сергей Фёдорович, сделал картину о прощании с Михаилом Александровичем, заказ ЦК и Госкино, сроки горят, приехал просить вас записать закадровый текст.

Говорю, а про себя думаю: сейчас откажет! И к кому же мне тогда из московских артистов обращаться? Конечно, были у меня запасные варианты, хотя знаю: кто бы из наших замечательных артистов ни стал к микрофону, никто не сделает так, как он. Вдруг Бондарчук спрашивает:

– А где изображение?

– Со мной.

Я достал две коробки с киноплёнкой.

– Ну, давай зарядим.

В свою смену! Я даже чуть растерялся, потому что знаю, как дорого для любого кинематографиста рабочее время и как часто его не хватает, чтобы успеть сделать всё, что наметил. Небольшой зал тон-ателье заполнился людьми: члены группы, актёры, технические работники. Смотрели в полной тишине, я никаких объяснительных реплик по ходу просмотра не вставлял, иногда Сергей Фёдорович задавал вопросы: кого-то он не узнал, о ком-то спросил. Закончился фильм. Долгое молчание. Ну, думаю, срезался, не впечатлило его увиденное. А он неожиданно громко вздохнул:

– Так. Спасибо. На сегодня все свободны, кроме звукооператора. Давай текст.

Взял две странички текста, внимательно прочитал, один раз, второй, я даже замер: как бы не стал его править или, того хуже, заново переписывать. Нет. Подошёл к микрофону, положил текст на пюпитр:

– Я готов. Давайте писать.

– Подождите, Сергей Фёдорович, – подал голос я, – а разве изображение на экран не пустим?

– Зачем? Не надо.

– Но в фильме, помимо чисто изобразительных эпизодов, много синхронных съёмок, о Михаиле Александровиче говорят известные, уважаемые люди, а в дикторском тексте есть фразы официального характера и есть фразы-размышления. Всё-таки экран что-то подскажет…

– Не надо, Клим, – сказал решительно и дал команду звукооператору – Начали!

Значит, он сразу запомнил весь фильм, его ритм, его настроение. И дальше я сидел тихо, будто удивлённый пацан, впервые увидевший, как работает артист над закадровым текстом в документальном фильме, а не как режиссёр, которого считали совсем не последним в кинодокументалистике. Прочитал он первый раз. Читал как новеллу, но не отстранёно, а так, будто сам шёл в траурной процессии по вёшенским улочкам, вглядывался в заплаканные лица, поднялся на самую верхнюю точку станицы и увидел сверху горюющее людское море.

– Ну, как?

– Да что как, Сергей Фёдорович? У меня никаких вопросов нет.

– Давай ещё раз.

Теперь пришла моя очередь спросить: зачем?

– Всё-таки давай ещё разок. Что? Плёнки, что ли, жалко?

Записали. Я направился в аппаратную забирать материал.

– Подожди. Есть у тебя в тексте одна фраза, надо бы над ней ещё поработать.

Он искал особое дыхание, интонацию. Читал и слушал, слушал и читал. Дублей сделали не меньше пяти, но остановились на втором:

– Так, кажется, будет хорошо.

И улыбнулся. Я протянул ему бухгалтерскую ведомость и деньги: как положено – 75 % от его, самой тогда высокой актёрской ставки – 75 рублей за смену. По-моему, он даже чуть обиделся, но сказал мягко:

– Ну что ты. Не надо.

…Прошло лет десять. Я уже работал в Москве секретарем Союза кинематографистов России. И мы с тогдашним председателем нашего Союза Сергеем Александровичем Соловьёвым решили создать такую структуру, которая бы объединила кинематографистов – участников Великой Отечественной войны. Ведь после 5-го съезда никто из них даже близко к нашему зданию не подходил. Обидели тогда шибко наших выдающихся мастеров-фронтовиков. А организация Совета ветеранов – это был повод, чтобы пригласить их, повиниться, сказать, насколько они дороги всему кинематографическому сообществу и необходимы. Много народу пришло: Озеров Юрий Николаевич, Ростоцкий Станислав Иосифович, Матвеев Евгений Семенович, Чухрай Григорий Наумович… Несколько лет они не собирались. Обнимаются, целуются, слёзы вытирают. А я на вахте предупредил: как войдёт Сергей Фёдорович, тут же мне сообщить – хотел встретить его. Уже и фронтовые сто граммов потихоньку стали поднимать, а Бондарчука всё нет. Наконец-то в телефонной трубке взволнованный голос вахтёра Верочки: «Пришёл!» Он уже поднялся на лифте, выхожу в коридор, и вот мы шагаем по нашему длинному коридору навстречу друг другу. Вид у него совсем не весёлый, я не решаюсь первым слово молвить.

– Да-а… – наконец протянул Бондарчук. – Давно не виделись.

– Сергей Фёдорович, как здоровье? Как вообще настроение?

Он стоит как вкопанный, хмурится:

– Плохо. – Достаёт из кармана пенсионную книжку. – Посмотри.

Открываю: пенсию начислили за все заслуги минимальную.

Окаянство!!!

У меня в глазах слёзы, и у него. Он не жаловался! Он поделился со мной, как тяжко от такой обиды у него на сердце. Может быть, потому, что увидел мои слёзы или почувствовал мою душевную боль за него. А у меня опять (в который раз!) перед глазами возникла пронзительная сцена проводов на фронт из «Судьбы человека», и в горле застрял крик. И я, уже убелённый сединой, еле сдержался, чтоб не зареветь в голос, не заорать на весь наш кинематографический дом, как отчаянно кричал в детстве на харьковском прифронтовом вокзале: «Папа! Папочка!..» Не знаю, сколько бы мы так простояли, но тут в коридор высыпали наши великие старики, опять начались объятия, давай его скорей за стол, тост в его честь. И он оживился. Хорошо ему стало.

Последний раз я виделся с ним за полгода до смерти. Я был у него дома, поговорили о разных делах, о деятельности Союза. Уже собираюсь уходить:

– А ты что, разве не перекусишь?

Я – отказываться. Не отпускает. Ирина Константиновна ему вторит, буквально заставили. На кухне у них идеальная чистота. На столе – два приборчика, колбаска, огурчики, картошечка горячая – по-домашнему, просто. Сергей Фёдорович обращается к тёще:

– Юлия Николаевна, у нас в холодильнике что-нибудь есть?

Иринина мама достаёт запотевшую бутылку «Столичной». Он наливает в мою рюмку:

– Мне нельзя, а ты выпей.

– Да как же я один-то, Сергей Фёдорович?

– Давай, выпей. Только не спеши. Медленней глотай. Вот она у тебя во рту, вот по горлу прошла, вот опускается ниже… – он положил себе руку на грудь, – здесь у тебя сейчас горячо-о-о… А теперь закусывай. Будь, как дома, казак.

Так закончилась моя последняя с ним встреча.

Когда на доме, где он жил, решили установить мемориальную доску, объявились несогласные, мол, Тверская – это главная улица столицы, а не мемориал. Нелегко нам далось разрешение мэрии. И как некоторые чиновники не понимают, что мемориальная доска – это не только память, это продолжение жизни человека, особенное продолжение, необходимое живущим для размышлений, ассоциаций, воспоминаний, то есть для жизни духа?!

Помню, тогда в Ростове, после показа картины «Степь», я спросил его:

– Сергей Фёдорович, как у вас так получается? Ведь в картине захватывающего сюжета нет; вот в документальном кино, если нет чёткого сюжета, мы стремимся найти интересную фактуру, или запоминающееся лицо, или подсмотреть нечто любопытное из жизни, чему зритель станет неожиданным свидетелем и поразится эффекту неожиданности. А в вашем фильме – ну, стелется по степи ковыль, телега едет долго-долго, жаворонки поют – ничего же не происходит, а оторваться невозможно.

Долгая пауза. Он посмотрел мне прямо в глаза, и я от этого взгляда не просто смутился – обмер. Всего два раза в жизни я испытал такое смятение от направленного на меня взгляда. Первый раз – когда приехал поступать во ВГИК, в мастерскую Михаила Ильича Ромма. Стою в коридоре, и вдруг прямо на меня в окружении подмастерьев идет Ромм! С высоко поднятой головой, преисполненный собственного достоинства, неприступный. Прошествовали они мимо, и показался я себе тогда маленьким, беспомощным. «Куда ж ты прёшь? – подумал про себя. – Ведь рядом с тобой тут гений ходит, а ты кто такой, казаче?» Зашёл в аудиторию, встал перед длинным столом, за которым председательствовал Ромм, и вздрогнул от направленного на меня пристального, пронзительного взгляда. Но я не спрятал глаза, а, сколько было сил, сопротивлялся этому, как сказал поэт, «без промаха бьющему взгляду».

– Кто убил Пушкина? – лукаво спросил Ромм.

«Что ж вы, гений, издеваетесь!» – вознегодовал я в душе, а вслух взбунтовался:

– Мартынов! – И пошёл забирать документы.

Бондарчук после моих рассуждений о загадке фильма «Степь», посмотрел на меня так же внимательно, въедливо, словно в душу заглянул. И в первые секунды я впал в столбняк, как перед Ромом. Но взгляд Сергея Фёдоровича был совершенно иным. Это был взгляд философа; заинтересованный, зоркий взгляд, выдававший натуру недюжинную, но открытую, добросердечную. И я почувствовал, как предательский холодок в душе пропал, наоборот, меня от его взгляда, будто жаром обдало.

– Ну, раз телега едет и жаворонки поют, значит, что-то происходит, – чуть нараспев, убеждённо сказал Сергей Фёдорович. – Жизнь – повсюду.

Вот и мемориальная доска на его доме – это ведь тоже – жизнь наша. Кто-то, проходя мимо, вспомнит его роли в кино; кто-то – созданные им потрясающие батальные сцены; а я гляну на его скульптурный портрет – и в памяти оживают Михаил Александрович Шолохов и мой дорогой Леон Борисович Мазрухо. «Горячо на душе стало?» слышится мне, как после той, выпитой у него на кухне рюмки водки, тёплый голос Бондарчука. Ещё как горячо, Сергей Фёдорович! А без душевного горения, зачем жить?

Карен Шахназаров,народный артист России

Режиссёр фильмов: «Мы из джаза», «Зимний вечер в Гаграх», «Курьер», «Город Зеро», «Цареубийца», «Сны», «Американская дочь», «День полнолуния», «Яды, или Всемирная история отравлений», «Всадник по имени Смерть», «Исчезнувшая империя», «Палата № 6».

Пассионарий

В девяностые годы прошлого века я вместе со своими коллегами делал для телевидения программу «ХХ век в кадре и за кадром». Это был цикл телевизионных портретов крупных художников кино, как зарубежных, так и советских, российских. Конечно, мне хотелось сделать передачу о Сергее Фёдоровиче, тем более что в те ломкие демократические годы вокруг него словно заговор молчания образовался, как будто и не было в культуре ХХ века такого выдающегося мастера, как Бондарчук. Я считал, что просто-таки обязан напомнить стране о человеке, о художнике, чьё творчество является нашим национальным достоянием.

Отношения к тому времени у нас с Сергеем Фёдоровичем сложились хорошие, можно сказать – доверительные. Друзьями мы быть не могли, разница в возрасте большая, мы – люди разных поколений, но относился он ко мне по-товарищески.

Познакомился я с ним в 1974 году. Я заканчивал ВГИК, режиссёрскую мастерскую Игоря Васильевича Таланкина, работал у него на картине «Выбор цели» ассистентом режиссёра по актерам и отвечал за доставку на съёмочную площадку исполнителя главной роли академика Курчатова – Сергея Фёдоровича Бондарчука. Я ездил с водителем на студийной машине к нему домой, ждал, пока он выйдет, иногда подолгу ждал, бывало, звонил своему начальнику – главному ассистенту по актёрам Василию Николаевичу Бадаеву:

– Что делать-то? Бондарчук не выходит.

Василий Николаевич, кадровый мосфильмовский ассистент (он ещё на «Войне и мире» работал) давал указания:

– Без паники. Жди. Выйдет.

Наконец двери лифта раскрывались, Сергей Фёдорович делал удивленное лицо:

– Давно ждёшь? Что ж снизу не позвонил?

– Я звонил! – отвечал я даже чуть сердито. – Ассистентом я был старательным, наверное, он это отмечал:

– А-а… Ну, поехали.

Мы ехали на съёмку, он расспрашивал, какой фильм я думаю снять на диплом, вообще, разные у нас были разговоры: о жизни, о профессии…

Потом, кажется, это был 1989 год, мы с Сергеем Фёдоровичем оказались в делегации советских кинематографистов, приглашённых в Западный Берлин на открытие Европейской академии кинематографических искусств и первое вручение премии этой новой киноакадемии под названием «Феликс». Европейцы придумали «Феликса» как альтернативу американскому «Оскару». Сейчас этот «Феликс» заглох, не достиг оскаровской репутации, а тогда был размах, церемония устраивалась с помпой, съехались самые звёздные мастера европейского кино… и я имел честь. Мы пробыли там меньше суток: днём прилетели, вечером – торжество и банкет, утром – обратно в Москву. И так получилось, что мы с Сергеем Фёдоровичем эти неполные сутки провели вдвоём, практически не расставаясь, хотя компания наша была представительная: Сергей Параджанов, Никита Михалков… Я среди европейского кинобомонда немножко терялся, Сергей Фёдорович меня опекал. Со смокингом, помню, справиться не мог – взял напрокат в костюмерной «Мосфильма», а как с ним обращаться, не знаю; он мне показал, как надо надевать смокинг и бабочку… Сам был элегантен, фактурен, великолепен, приближался уже к 70-летию, а красив необыкновенно. Держался он на этой церемонии с потрясающим достоинством. Не суетился, ни к кому не кидался здороваться. Это к нему или подскакивали с распростёртыми объятиями, или с уважением подходили самые именитые иностранцы, ему стремились засвидетельствовать почтение. Кого-то и он обнимал, кому-то пожимал руку. Он вёл себя так, будто в этом собрании видных кинематографистов континента самый главный. И был прав. Он знал себе цену. Но в такой манере поведения не было никакой надменности, ничего оскорбительного для окружающих. Есть такие русские люди – неважно, режиссёр с мировым именем, академик или пастух, – поговоришь с ними пару минут и отмечаешь их простое и благородное достоинство. Таким достоинством награждает природа, Бог награждает. Сергея Фёдоровича отличала именно такая врождённая человеческая стать.

Там была одна любопытная история. На банкете выступал хорошо известный в Западной Германии молодой музыкант и исполнитель: сам играл и пел песни на немецком, английском. Хорошо пел. Сергей Федорович подошёл поближе, слушал, и я рядом стоял. Вдруг этот парень сходит с эстрады и прямиком к нему:

– А я вас прекрасно помню: вашу картину «Судьба человека» и вас в главной роли.

Бондарчук удивился:

– Ты и русский знаешь?

– Я русский эмигрант, родители уехали, когда мне 12 лет было. «Судьбу человека» в детстве много раз смотрел и здесь всегда смотрю, когда по телевизору показывают. – Парень немножко смущается, но не отходит. – Я скоро здесь заканчиваю. У меня свой ресторан. Не откажите, Сергей Фёдорович, от всей души приглашаю.

Бондарчук посмотрел на меня:

– Поехали?

– Конечно, поехали. – Разве я мог ответить иначе?

В ресторан мы попали к трём часам ночи. Но народу оказалось много: и немцы, и наши, выходцы из России. Его узнали мгновенно, долго аплодировали, потом подходили к нашему столику. В гостиницу мы вернулись утром, вещи собрали и – в аэропорт.

В гостях у Федерико Феллини

Наверное, он запомнил это путешествие в Берлин и то, как мы жили там «ночной жизнью»… Может, поэтому, когда я задумал делать о нём программу и пришел к нему с этим предложением, согласился сразу и с готовностью.

Наша группа приехала к нему домой, поставили камеру, сели мы друг против друга, и пошла беседа.

– Сергей Фёдорович, – начал я, – наверное, надо сказать, что снимаем мы вас 22 июня – в трагическую годовщину начала войны.

– Да-а… Когда я слышу «Вставай, страна огромная», или «Эх, дороги», или «Соловьи, соловьи… – голос у него дрогнул, – не тревожьте солдат», у меня всегда горло перехватывает. Фронтовиков наших – с каждым годом их всё меньше – надо лелеять.

Разговаривали мы долго, больше двух часов. Камера работала без остановки. К сожалению, много материала в передачу не вошло, лежит он сейчас где-то в архивах Российского телевидения…

За всё время съёмки он не выпускал из рук чётки, объяснил: нервы успокаивает… Выстроенного плана нашей беседы не было. Но как-то очень быстро она приобрела оттенок исповедальности, причём создал это настроение он. Вдруг поделился:

– Меня считают трагическим актёром, на самом деле я комедийный актёр.

А я же подготовился: знаю – ни одной комедийной роли у него нет; не удержался и перебил:

– Вы комедийный актёр?!

– Во-от… Об этом знает только Гия Данелия, а ты не знаешь, что я комедийный…

Мне оставалось только парировать:

– Но я чувствую!

Он засмеялся:

– Правда?

Сквозь смех проступила в этом «Правда?» какая-то мальчишеская, весёлая интонация. Не исключаю, что, обратив моё внимание на свою комедийность, он таким образом предлагал себя как актёра (наверняка же знал, что я снял несколько комедий). Он хотел сниматься! И я не впервые тогда подумал: а ведь то, что он актёр, для него важнее всего, выше всего; эту часть своей творческой судьбы он любит по-особому преданно, лелеет в себе этот Богом данный актёрский дар. Конечно, он сыграл много прекрасных ролей, и всё же, с моей точки зрения, он, прежде всего, режиссёр, мастер экстра-класса. Но бывает, что люди такого масштаба, таланта, в своём истинном предназначении заблуждаются. Наблюдая, как Сергей Фёдорович общается с актёрами, я всякий раз убеждался: он их не просто любит, ценит – он боготворит актёров. Возможно, думал я, это потому, что он сам актёр; более того, мне казалось, что своё актёрское существование он считает главным в жизни, а всё остальное – это не столь и важно. Так я иногда чувствовал… может, ошибаюсь…

…А на той съемке я чувствовал его теплоту, порой – отеческую теплоту. В какой-то момент я понял, что эта беседа с ним очень важная для меня. Он не ждал моих вопросов, сам размышлял о том, что ему дорого, вовлекал меня в свои истории, да так, что я вдруг забывал, кто здесь ведущий. А он начинал новую тему:

– Ты не замечал, как питает человека степь?

Я от неожиданности даже рассмеялся:

– Со степью, Сергей Фёдорович, прямо скажу, у меня пробел.

Но он, будто не услышал:

– В степи у меня силы появляются богатырские. Лес для меня всегда немножко пугающий, а степь… степь – это удивительно…

Я поразился вдруг проступившей в его голосе красоте, когда он произнес слово «степь», но про себя подумал: что такое степь? Равнина какая-то непонятная… Прошло несколько лет. Я снимал картину «День полнолуния», там у меня была придумана сцена из путешествия Пушкина в Арзрум, снимать этот эпизод мы поехали в Калмыкию, и я впервые попал в настоящую степь. Вот там я постоянно вспоминал Сергея Фёдоровича. Действительно, степь – это что-то поразительное; она заманивает, из неё невозможно вырваться. Её можно любить до бесконечности. Наверное, это очень важно для понимания духа Сергея Фёдоровича Бондарчука; я думаю, его личностное, художническое начало совпадало с этой необыкновенной энергетической силой степи.

И тогда, на съёмке, мысли о степи его не отпускали:

– Есть три степных рыцаря. Это Гоголь – помнишь, как в «Тарасе Бульба» он описывает степь, колыханье трав?.. Это Чехов в своем маленьком шедевре «Степь». И это Шолохов!

Он замкнулся, молчал так, что вторгнуться в это его молчание я не решался и лишь старался угадать, где сейчас его мысли: может, он хочет прочесть отрывочек из кого-то из перечисленных наших гениев? А он вдруг сказал:

– Солженицын позавидовал славе Шолохова. Я принимаю его творчество, не приемлю отношения к Шолохову.

Он был необыкновенно откровенен, по-моему, откровенен, как никогда. По натуре он человек достаточно закрытый, ограждённый и ещё – осторожный, опытный: отлично знает, что можно сказать при включённой камере, что нет, а тут он камеры не замечал. Как будто предчувствовал… и стремился выговориться:

– Я в самом начале перестройки заявил, что не собираюсь перестраиваться. Пусть ко мне подстраиваются. Я от своих убеждений, от знаний, от того, что мне дорого в литературе и в искусстве, не отрекусь. В этом, по-моему, единственное спасение. – И с резкой убеждённостью добавил: – Я всегда был свободен.

Через четыре месяца его не стало. Моя передача – последнее в жизни большое интервью Сергея Фёдоровича для телевидения. К счастью, нашу программу о себе он увидел. Чувствовал себя уже плохо, позвонила Ирина Константиновна, предала мне его благодарность. А я всё вспоминал его глаза. Обычно, когда человеку недолго осталось, глаза тускнеют, а у него глаза горели! И сам он был в день нашей съёмки полон жизни, энергии. Я смотрел на него и восхищался – с каждым годом восхищаюсь всё более – его необычайным внутренним стоицизмом.

Июнь 1994 года: ситуация вокруг его последней работы «Тихий Дон» чудовищная; незавершённую картину у него отняли, и неизвестно, сможет ли он её завершить когда-нибудь. Когда фильм не выпускается, отправляется «на полку», это тоже беда, но история с «Тихим Доном» была страшнее. Ведь работа проведена гигантская, столько сил вложено, и нет никакой надежды, что картина состоится, что её увидят. Рядового зрителя это вряд ли сильно проймёт, это может понять только брат-режиссёр. Для режиссёра утрата картины – настоящая трагедия. Конечно, Сергей Фёдорович переживал колоссальную драму. Но он не то что не жаловался, он ни в малейшей степени не показывал, как ему тяжело. Он проявился (думаю, не только для друзей, для недругов тоже) как человек огромной силы воли, человек редчайшего мужества. Если кто-то хочет раскромсать режиссёру сердце, надо лишь найти способ уничтожить его фильм. Вот ему и кромсали сердце, а он стоял как скала, на пределе последних сил…

В 1998 году, став генеральным директором «Мосфильма», я сразу начал интересоваться, как обстоят дела с «Войной и миром». Выяснилось, что исходные материалы картины в очень плохом состоянии: негатив (а это самое ценное!) состарился, в нём появился технический брак, фонограмма осыпалась, и на студии даже нет ни одной приличной копии. То есть технически создание Бондарчука не просто устарело, картину в таком виде вообще нельзя было показывать. Цеха «Мосфильма» восстановили исходные материалы, мы перевели картину в звуковую систему «Долби», напечатали новые копии. Первый просмотр мы устроили на студии, пригласили иностранных дипломатов. В полной тишине послы, консулы и атташе смотрели серию «1812 год», потом говорили, что для них эти полтора часа перед экраном стали откровением. Первый публичный показ реставрированной «Войны и мира» состоялся в 1999 году в рамках Московского международного кинофестиваля, в день открытия мемориальной доски на доме, где Сергей Фёдорович жил. Мы возродили картину на современном техническом уровне, в его честь, в его память. Ничего нет важнее для режиссёра, чем жизнь его фильма во времени… И если существует эта связь земного и неземного, если Сергей Фёдорович видел нас в тот день, он был доволен. Потом мы перевели картину в цифровой формат. В начале ХХI века пришло сообщение: американцы (имея свою и довольно известную экранизацию «Войны и мира») выпустили на дисках обновлённую киноэпопею Бондарчука с субтитрами на четырнадцати (!) языках. В том, что русский фильм «Война и мир» продолжает своё победное шествие по миру, есть и заслуга родного Сергею Фёдоровичу «Мосфильма».

Для меня Сергей Фёдорович Бондарчук являет тип исключительно могучего и вместе с тем простого, чистого русского художника. Художника потрясающей самобытности. Есть и в нём самом, и в том, что им создано, та безыскусная, неподдельная правда, что идёт от самого сердца. Это не значит, что он мало эрудирован; Сергей Фёдорович был великолепно образованным. Но его таланту была абсолютно чужда рациональность. Его творческая доминанта – глубокое, сильное чувство, что, впрочем, присуще всем настоящим русским художникам, вообще настоящим русским людям. В этом смысле Сергей Фёдорович был, если можно так сказать, удивительным русским человеком. Его пронзительная страстность, его внутренняя эмоциональность – это явление природы. Подчёркиваю – природы, а не воспитания, не приобретенного опыта.

И вместе с тем, что тоже очень важно, он был исключительный работяга. Непосредственно в деле мне его повидать не пришлось, но по всему, что я про него знаю, он – человек колоссального трудолюбия и энергии. Это тоже национальная черта. Хотя, что греха таить, любит русский человек и на печке полежать, пятку почесать.

И может быть, чтобы компенсировать эту нашу некоторую леность, на Руси рождались совершенно сумасшедшие энергетические фигуры. Нет в истории другого народа такого царя, как Петр Первый. Я привёл Петра, как пример государственного деятеля, а государственные деятели – они всегда на виду. Но личности с такой фантастической энергетикой появлялись и появляются во всех сферах, природа время от времени их вкрапливает в нацию. Они берут все трудности на себя, они ведут за собой народ, благодаря им всё работает, строится, выигрываются войны, человек летит в космос, создаются бессмертные произведения. Выдающийся русский учёный Лев Николаевич Гумилёв о таких людях писал, что в них наличествует необоримое внутреннее стремление к целенаправленной деятельности. Причем достижение намеченной цели представляется им ценнее даже собственной жизни. Гумилёв назвал таких людей пассионариями. Я считаю теорию пассионарности самым замечательным открытием Льва Гумилева. Вот что он пишет: «Творческое сгорание Гоголя и Достоевского, добровольный аскетизм Ньютона, надломы Врубеля и Мусоргского – это тоже примеры проявления пассионарности, ибо подвиг науки или искусства требует жертвенности, как и подвиг „прямого действия“[12]». Сергей Фёдорович Бондарчук из этой породы. Для меня он однозначно – пассионарий.

А он после Пятого съезда Союза кинематографистов СССР пришёл к убеждению, что никому не нужен, что его все забыли. Такими горькими соображениями он делился со мной, когда мы летели в Германию, на первый «Феликс». Да, в то время много несправедливых, оскорбительных выступлений раздавалось в его адрес, в газетах глумливая шумиха не утихала, «демократические» журналисты склоняли на все лады его намерение снять «Тихий Дон». Зарвались газетчики: уж кто-кто, а Бондарчук заслужил право делать то, что хотел…

Сидим мы в самолёте, вид у Сергея Фёдоровича мрачный… Я предложил выпить. Он – отказываться, потом махнул рукой:

– А! Давай!

Мы выпили коньяку. Прилично выпили. Но он не повеселел.

– Сергей Федорович! Главное – вас любит зритель, сами же знаете – у вас в почитателях вся наша страна.

Он рассказывал разные интересные истории, только интонация печальная была. Напоминаю, заканчивались перестроечные восьмидесятые. Мы летели в Восточный Берлин, оттуда нас переправляли в Западный. Мы летели рейсом «Аэрофлота», на «Ту-154», в первом классе. Тогда в Берлин много советских летало: офицеры, служившие в ГДР, офицерские жёны и дети, помню, летела бригада строителей из Новосибирска, ещё чиновники разные, то есть обычный командировочный люд. У нас места были в первом ряду, мимо нас никто не ходил. Приземлились, объявляют: можно на выход, мы поднялись… И тут его увидели. К трапу никто не двинулся. Все кинулись к нему. Кое-кто из наших бравых военных прямо через кресла перелезал. Его обступили, пожимали руки, брали автографы, говорили восхищенные слова. Я, пока ликующие соотечественники не оттеснили, успел сказать:

– Видите, Сергей Фёдорович, что творится? Я же вам говорил!

У него была маленькая видеокамера. Он тоже успел мне её протянуть:

– Сними!

Я снял. До сих пор меня не покидает праздничное чувство, что в тот ненастный для него период я видел Бондарчука счастливым.

Али Хамраев,заслуженный деятель искусств Узбекистана

Режиссёр фильмов: «Белые, белые аисты», «Чрезвычайный комиссар», «Без страха», «Седьмая пуля», «Телохранитель», «Человек уходит за птицами», «Триптих», «Жаркое лето в Кабуле», «Сад желаний», «Бо Ба Бу» и других.

Круглый сирота

В марте 1973 года в Германской Демократической Республике проходила Неделя Советского кино. Вместе с Андреем Тарковским и Алексеем Сахаровым (Царствие Небесное обоим) наш кинематограф представлял там и я. Тарковский был с «Солярисом», Сахаров – с «Коллегами», я – с «Седьмой пулей». Вдруг нас с Тарковским, а он был руководителем делегации, срочно вызывают в Советское посольство. Там разговор со мной был короткий:

– Вечером выезжаете в Западную Германию, во Франкфурт-на-Майне. Вот ваш паспорт

Для меня это было совсем неожиданно. Тарковский тоже удивился:

– А что такое?

– Приказ из Москвы.

Я по наивности спросил:

– А как же вы сделали второй заграничный паспорт? Ведь фотография моя нужна и другие справки с моей подписью…

– Не ваше дело, – ответили мне вежливо, – поезжайте.

Обнялись мы с Андрюшей и Алёшей на вокзале, порадовались, что славно провели несколько дней, и я из серого Восточного Берлина переехал в разноцветную Западную Германию.

Во Франкфурте-на-Майне в это же время тоже проходила Неделя Советских фильмов. Там нашу делегацию возглавлял Лев Александрович Кулиджанов, и входили в неё Сергей Фёдорович Бондарчук, Всеволод Васильевич Санаев и Тенгиз Абуладзе. Оказалось, что в программу Недели был включён мой фильм «Без страха», он вызвал большой интерес у публики, там даже скандал возник между мужской половиной зрителей и женской: слишком по-разному они воспринимали и оценивали эту мою работу, Сергей Фёдорович при первом знакомстве мне даже попенял:

– Ты тут настоящий переполох устроил. На наших фильмах всё по-немецки чинно, но залы неполны. На твоём же – аншлаги, а потом – споры, переходящие в ссоры, так что держи ответ перед зрителями сам.

Так я впервые пожал ему руку, посмотрел в глаза живому классику, человеку, окутанному легендами, историями, домыслами всякими… Я же перед его универсальным талантом актёра и режиссёра преклонялся всегда.

Эта неделя в Западной Германии, проведённая рядом с Сергеем Фёдоровичем Бондарчуком, стала для меня незабываемо счастливой.

Как-то слышу, он недовольно бурчит:

– До смерти мне надоели эти немецкие сардельки, видеть их не могу, в горло не лезут.

А Санаев тут как тут, добавляет жару:

– Да, Сергей Фёдорович, это тебе не в Ташкенте, у Алика Хамраева. Он меня там своим пловом потчевал – объеденье!

Бондарчук гляну на меня:

– А здесь сможешь приготовить?

– Само собой, Сергей Фёдорович, лишь бы необходимые продукты были.

– Продукты?! За продуктами дело не станет.

Сели мы составлять список продуктов. Я спросил:

– На сколько человек рассчитывать?

– Ну… нас пятеро, шестой переводчик…

Тут вставил слово Кулиджанов:

– Надо бы и немцев на знаменитый узбекский плов позвать.

– Немцев?! Да они жадные! Только своими сосисками нас кормят! Ну уж нет! Пловом Алика будем наслаждаться сами!

Но это он так пошутил. Вся верхушка принимающей стороны была приглашена. Пошли мы в магазин, а там… чего только в обычном франкфуртском магазине не было! Баранина из Ирана, курдючное сало, перепёлки из какой-то страны. Я, дивясь на такое изобилие, спросил:

– Сергей Фёдорович, какой будем делать плов?

– Как какой?

– Есть обычный хороший плов, а есть ещё эмирский плов.

– Что такое «эмирский»?

– Это плов-ассорти, в нём мясо молодого барашка, печень, почки, немножко говядины, перепела…

– Будем делать эмирский плов.

Набрали мы разного мяса, подходим к кассе, все полезли за портмоне, чтобы свои марки вытащить… Сергей Фёдорович, поднял бровь и отрезал:

– Это моё предложение было, я и плачу.

Творческая встреча: советские мастера Михаил Ульянов, Владлен Давыдов, Сергей Бондарчук и крупнейший немецкий (ГДР) артист Фриц Диц (исполнитель роли Гитлера в эпопее «Освобождение»)

С Тамарой Федоровной Макаровой и бразильской актрисой Марией де ла Коста

И первый миф, что Бондарчук скряга, рухнул мгновенно. Я понял, сколь добр он и щедр. Не раз впоследствии я убеждался, что Сергей Фёдорович очень добрый человек.

Он любил застольные беседы, слушателем был благодарным. Лавры лучшего рассказчика в нашей компании принадлежали Всеволоду Васильевичу Санаеву. Он на все Кинофестивали, на все Недели Советского кино ездил. Говорил мне:

– Думаешь, почему меня начальство включает во все кинематографические делегации за рубеж? Им же скучно! Как они от своих дел отдыхают? Вечером рассядутся в номере и водку пьют. А я им – анекдоты, байки, прибаутки; их у меня на памяти великое множество. Благодаря такому своему таланту я весь мир посмотрел.

Очень атмосфера у нас была дружеская, весёлая. У Тенгиза Абуладзе это была первая поездка за границу.

– Тенгиз, пойдём, погуляем по вечерней набережной.

– Ты что?! Засекут! За нами же следят!

– Кто следит? Тенгиз, прекрати.

Когда закончился запас спиртного, Сергей Фёдорович успокоил:

– Без паники! – И обратился к представителю немцев: – У вас недалеко коньячный завод, старинный, стало быть, достопримечательность. Нельзя ли организовать экскурсию?

Тот быстренько позвонил:

– У вас хочет побывать наш именитый гость, герр Бондарчук! Великий русский режиссёр, создатель «Войны и мира»!

Помчались мы на нескольких «Мерседесах» за сто километров от Франкфурта на этот коньячный завод. Апартаменты хозяина напоминали музей: подлокотники у кресел позолоченные, картины в позолоченных рамах, предки его на нас с каждой стены глядели. А сам наследник чуть ли поклоны не бил:

– Герр Бондарчук! Для меня большая честь, герр Бондарчук, принимать вас и ваших друзей!

Тут приносят на серебряных подносах рюмочки, граммов по 15, в них коньяк какой-то особый – то есть дегустация. Приглашают на экскурсию. Бондарчук распорядился так:

– Вот Тенгиз Абуладзе, он у нас винодел, и Хамраев тоже знаток, им это очень интересно, а мы лучше здесь посидим.

Дали нам халаты и битый час водили по заводу. Возвращаемся, а они так с этими рюмочками и сидят. Тут Санаев произносит текст не для перевода:

– Ну, хер Бондарчук, по всему видать, в обратный путь пора, ни грамма больше нам эти капиталисты не нальют.

– Да не может такого быть! Подожди!

Но опять ничего не происходит, и тогда уже Сергей Фёдорович обращается к хозяину:

– Ну, спасибо вам, мы, пожалуй, поедем.

– Тут и Кулиджанов поднялся, начал прощаться, а хозяин:

– Как? Уже уезжаете? А мы запланировали вместе пообедать…

Появляются слуги в шитых золотом ливреях, открывают массивные двери в банкетный зал, и мы видим накрытый стол. Мама моя!.. В огромных фарфоровых блюдах икра красная, икра черная, только ложки торчат! Напитки любые: коньяки, виски… Очень хорошо мы погуляли, и на прощание каждый получил в подарок по полуторалитровой бутылке их марочного коньяка в красивой коробке. Сели мы в машину, Бондарчук поворачивается к Санаеву:

– Ну, хер Санаев, понял теперь, кто таков хер Бондарчук?

С тех пор мы с Сергеем Фёдоровичем и сдружились. Потом уже встречались в Москве, когда я приезжал по кинематографическим делам: на пленум, или на съезд, или на международный кинофестиваль. Завидит меня, раскинет руки:

– Алик, иди сюда, мой дорогой.

В середине восьмидесятых (уже началась перестройка) я в Москве снимал документальный фильм о Советском Союзе по заказу Общества культурных связей с зарубежными странами. Все шло хорошо, зарплата есть, естественно, общаюсь с друзьями, и вот как-то Никита Михалков мне говорит:

– Я знаю, у тебя очень тёплые отношения с Сергеем Фёдоровичем, а у меня с ним немножечко нелады, история эта старая, но мучает меня постоянно. Великий человек – не могу я чувствовать себя перед ним виноватым. Ты бы не мог как-нибудь затащить его ко мне в киногруппу?

Я не стал допытываться, что там между ними произошло, сказал – попробую, и поехал на «Мосфильм». Выслушал он меня:

– А ты знаешь, в чём дело?

– Нет, Сергей Фёдорович, абсолютно не знаю.

– Вот видишь – не знаешь, а пришёл меня с Никитой мирить. Ты же восточный человек, сначала бы выяснил, в чём дело.

– Неудобно мне было Никиту расспрашивать, ясно одно – он переживает.

Ничего он мне на это не ответил, из-за чего произошел конфликт, не рассказал. Но я не отступаю:

– Сергей Фёдорович, ведь скоро Пятый съезд, вы же прекрасно видите, что на дворе творится, и на съезде будет рубка! Вы великий режиссёр, Никита талантливый человек, оба вы с «Мосфильма» – лучшей студии в мире! Тем более вы же – славяне, вам надо объединиться. Мне даже как-то неловко, что я вам это объясняю. Я вас очень люблю, Никита – мой старый боевой товарищ. Сергей Фёдорович, ну давайте пойдём к нему.

– Ну ладно. Через час.

Я – скорей к Никите. А он в это время готовился к картине о Грибоедове, у него на «Мосфильме» были настоящие апартаменты: несколько комнат, большой зал. И все стены большого зала увешаны картинами на историческую тему, портретами, эскизами костюмов, декораций.

Свою группу Никита спровадил, стоим мы в центре зала вдвоём. Вошёл Бондарчук. На Никиту не взглянул, стал прохаживаться вдоль стен, у одной картины постоял, у второй… у пятой:

– Алик, куда я попал? Ты не знаешь, кто здесь работает? Может, Феллини?

Никита вздохнул:

– Ладно вам, Сергей Фёдорович, ну, что вы, ей-богу…

– А! Это ты, Никита? Ты здесь работаешь? А я подумал, что у нас на «Мосфильме» Федерико Феллини постановку получил.

Зашли в маленькую комнатку, там Никита столик накрыл: сёмга, осетрина, коньячок, лимончик – красиво. Сели, выпили по рюмочке, по второй. И Никита говорит:

– Сергей Фёдорович, давайте всё забудем. Ну, виноват, погорячился…

– Никитушка, дорогой мой, дело не в том, что я не понял твой фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино» и ты назвал меня консерватором. Дело даже не в том, что после обсуждения твоей картины ты, мягко говоря, не замечал меня. Мне не это обидно. Ты же талантливый человек, Никита, мастер большой и понимаешь: мы с тобой разные. Наверное, и мне тогда надо было как-то иначе высказаться, но я всегда напрямую говорю. Знаешь, почему мне было больно и обидно? Вот у тебя папа кто? Вся страна его знает и почитает. Мама кто? Известная писательница. Брат кто? Голливудский режиссер. А я? Я же круглый сирота. Я круглый сирота, Никита! И ты не пожалел круглого сироту!

Никита ахнул, и тихо:

– Сергей Фёдорович… Ну, что же теперь-то…

– А теперь давай обнимемся, Никитушка!

Они обнялись. И больше никогда на Никиту Михалкова он обид не имел. А мне о нём говорил:

– Никита – мощный парень. Талантище.

Вообще-то, Сергей Фёдорович нелегко сходился с людьми, но если уж сойдется, то относился к этому человеку нежно, всегда при встрече спросит, как дела, как здоровье, как дома. Он был из тех, о ком с теплотой говорят: простота сердца…

Однажды я приехал к нему на дачу с нашим общим другом итальянским режиссёром Анджело ди Джетти. Встречает нас Ирина Константиновна.

– А где Сергей Фёдорович? – спрашиваю.

– Поехал достать что-нибудь вкусненькое к вашему приезду.

Время было муторное, по-моему, 1989 год, в московских магазинах – шаром покати. Я тогда про себя здорово удивился: неужели, думаю, даже Бондарчук в поисках провизии по городу рыщет? Через полчаса появляется нагруженный пакетами, взмыленный Сергей Фёдорович. Обнялись, расцеловались.

– Алик, я же поздно узнал, что ты приедешь! Извини. Вот, кое-какой колбаски достал …

– Сергей Федорович! Это вы извините. Я был уверен, что уж для вас-то есть какой-нибудь правительственный распределитель…

– Те, кто от народа высоким забором отгородились, это у них особый распределитель. Многие считают, что Бондарчук в ЦК КПСС ногой дверь открывает – враньё! Мы простые люди.

Вот, в чисто бытовом плане. А в творческом плане – ведь вся «итальянская история» картины Бондарчука «Тихий Дон» началась с меня.

25 лет я вынашивал замысел фильма о великом хромом полководце, основателе легендарной династии Тимуридов Тамерлане. Однажды Международный кинофестиваль в Ташкенте (был в советское время такой смотр кинематографа стран Азии, Африки и Латинской Америки) навестил великий итальянский режиссёр Микеланджело Антониони, посмотрел мои фильмы, а потом у себя в Италии в интервью упомянул обо мне и о моей мечте сделать картину о Тамерлане. И в 1989 году явились два продюсера, два молодых неаполитанца и, как выяснилось в дальнейшем, два авантюриста – Энцо Рисполи и Джузеппе Коломбо – и заявили, что готовы осуществить этот мой проект. Под «Тамерлана» они взяли большие деньги в банке Италии, и ещё получили гарантии от руководства республики Узбекистан и от Центрального банка Советского Союза. Начали мы сотрудничать, и вдруг они говорят:

– Давай делать ещё что-нибудь крупное.

– То есть хотите, чтобы у вас параллельно и над другими кинопроектами работа шла?

– Точно! Хотим!

– Есть интереснейшая тема – «Чингиз-хан», картину может сделать Толомуш Океев, мой друг, талантливый киргизский режиссёр. А еще есть величайший режиссёр современности Сергей Бондарчук, он сейчас без работы.

Что его на «историческом» Пятом съезде оклеветали, оскорбили и, как ни защищал его Никита Михалков, сделали всё, чтобы оставить без дела, – в такие подробности я с итальянцами не вдавался – просто сказал, что у Бондарчука есть грандиозный замысел: «Тихий Дон», и это будет его новый шедевр. Они встретились, договорились, и у нас пошло уже три проекта. А кончилось тем, что после распада СССР мой проект «Тамерлана» лопнул, и картину о Чингиз-хане вместо Океева снял американский режиссёр. А Сергей Фёдорович продолжал создавать свой «Тихий Дон», даже в дни августовского путча 1991 года съёмки не остановил.

В 1992 году я с семьёй перебрался жить в Италию. Когда Бондарчук приступил к монтажу картины, общались с ним в Риме. Звонит поздно ночью:

– Алик, что делаешь?

Да разве я мог сказать, что сплю?!

– Читаю.

– Алик, я тебе звоню из «Матросской тишины»!

Они с Ириной Константиновной жили в шикарном дорогом отеле – в центре Рима, на площади Испании есть отель-резиденция, там квартирная система: на втором этаже спальня, на первом – столовая, кухня, еще есть внутренний дворик. Вдруг на «Тихом Доне» возникли осложнения, весь проект заблокировался, у итальянцев деньги кончились, пошли бесконечные выяснения. Бондарчук месяц сидит, два сидит, работа не идёт, монтаж остановился, и он эту свою роскошную резиденцию прозвал, как известную московскую тюрьму – «Матросская тишина»! Бывало, приедем к нему, у Ирины Константиновны, как всегда, всё с пылу, с жару, даже русские блины – горочкой, прекрасная она хозяйка. Сядем за стол, поговорим:

– Как по-твоему, дальше-то что будет?

– Сергей Фёдорович, им некуда деваться, они потратили десятки миллионов долларов, всё уладится, надо потерпеть.

Я ведь видел материал «Тихого Дона». Сергей Фёдорович монтировал на студии «Чинечитта» и однажды сказал: «Приходи в монтажную, покажу кое-что». В коридоре студии встречает меня Ирина Константиновна. Она рядом всегда, удивительный она человек, оберегала его от всяких стрессов, отрицательных эмоций, такие ему условия создавала, что ей при жизни за Сергея Фёдоровича надо памятник ставить. Провожает она меня до монтажной:

– Алик, у него конфликт с итальянским монтажёром, больно человек неприятный. Как-нибудь надо бы сгладить…

Захожу в монтажную, смотрю, Сергей Федорович сидит насупившись, а за монтажным столом – какой-то старик, говорили – самый лучший монтажёр итальянского кино. Я, как ни в чём не бывало:

– Сергей Фёдорович, по вашему зову на просмотр прибыл!

Этот дед ушел, и он показал мне один смонтированный эпизод. Это сцена на конюшне, когда Дарья соблазняет старика Мелехова. Пантелея Прокофьича Мелехова играет очень сильный американский артист Мюррей Абрахам, Дарью – Наташа Андрейченко. Горячая сцена, шальная, но никакой пошлости. По режиссуре снято мастерски и актёрски исполнено прекрасно. Я только и мог сказать:

– Сергей Фёдорович, потрясающе!

– А что? Думаешь, а я уже – что? В тираж вышел?

И ещё показал батальные сцены: мощно всё сделано, как только Бондарчук умел.

Почти два десятка лет прошло, а Сергей Федорович, как живой перед глазами:

– Алик! Ты же видел материал, а мне этот старый хрен монтажёр: «Не трогайте! Я потом покажу». Я же каждую монтажную склеечку привык делать сам.

Очень он переживал, мучился. Думаю, эта история с «Тихим Доном» стала его гибелью. Когда начались неурядицы, когда команда этих авантюристов объявила банкротство, он просто погиб! Это же был хитрый ход ушлых аферистов! Тогда «Мосфильм» как-то неправильно контракт заключил, наши юристы ещё не знали всех тонкостей, и эти два итальянца нашей неграмотностью воспользовались. Объявили, что деньги кончились, и приостановили работу над завершением фильма. И ничего с этим наша сторона поделать не могла.

… Почти через 15 лет мы увидели «Тихий Дон» на главном телеканале. (Замечу, что Бондарчук высоко ценил «Тихий Дон», снятый его учителем Герасимовым). Телеверсия вызвала множество откликов, по большей части – отрицательных. Свидетельствую: Сергей Фёдорович это предвидел.

– Алик, знаю, меня обвинят, что на главных героев взял иностранцев, но что было делать, ведь только под импортных звёзд итальянцы деньги дают.

Действительно. Разве дома ему поспособствовали?! Сергей Бондарчук – гордость народа – намеревается снять фильм по роману Михаила Шолохова – опять же гордости народа, а родная страна не даёт на это средств! Соглашаясь с итальянцами, он знал, на что идёт. Слава Богу, не возбранялось взять на роли остальных главных персонажей своих артистов. И русские прекрасно точны – все, даже маленькие эпизодически роли сыграны по-народному достоверно. Владимир Гостюхин (Пётр Мелехов), Борис Щербаков (Степан), Юлия Живинова (Дуняша) – колоритные, шолоховские. О драматическом темпераменте Натальи Андрейченко я уже упоминал. И очень пронзителен в фильме образ Натальи; пронзителен и нежностью женской, и чистотой души, и великой, извечной женской мукой. С поразительным проникновением в характер, виртуозно сыграла Наталью Алёна Бондарчук – Царствие ей Небесное. Потрясающая в картине Василиса Ильинична Мелехова – вот уж, несомненно – Ирина Скобцева подлинная актриса режиссёра Бондарчука. В финальных сценах (когда разрушен многовековой казацкий уклад, когда семейный мир Ильиничны рухнул) образ, созданный Скобцевой, поднимается к героиням античных трагедий. Именно слёзы, горесть, смерть Ильиничны придают финалу «Тихого Дона» необходимый трагизм. И вспомните последний кадр фильма – по опустевшему, будто вымершему, покосившемуся хутору, по талому серому снегу идёт согнувшийся Григорий с сыном на руках. Опустела земля, опустошена душа – вот он, трагический исход Гражданской войны. Всем хулителям картины заявляю – финал Бондарчук снял как общечеловеческую высокую трагедию.

Что же до актёров в ролях Аксиньи и Григория – отлично видел Сергей Фёдорович их изъяны – всё наносное, чужое, неестественное. Он наделся это «утопить», как только возможно, на озвучивании и перезаписи, то есть, в звуке насытить картину народностью. Делился со мной:

– Поставлю казацкий фольклор, песни, частушки, позову казаков, чтоб больше звучал говор казацкий. Соберу актёров со славянской душой, встанем к микрофону, попишем реплики из романа – все эти сочные поговорки, присказки, прибаутки, словечки особые, шутки народные, солёные – их у Шолохова россыпь алмазная…

Конечно, такой звуковой второй план создал бы в картине желаемую атмосферу. Ничего этого Сергей Фёдорович сделать не успел…

Франко Неро, с которым я дружу уже несколько лет, Бондарчука вспоминает с благоговением, называет – Сергей. Как-то мы сидели за стаканчиком вина, и он говорил, что из всех режиссёров, с какими работал, он больше всего запомнил общение с Сергеем, и всегда будет гордиться ролью Джона Рида и тем, что снимался у советского режиссёра и настоящего классика Бондарчука. А кроме того, после фильма «Красные колокола» его очень хорошо узнали в Советском Союзе, и всякий раз, когда он бывал у нас, к нему подходили на улицах, пожимали руки, и такое отношение русских кинозрителей ему дороже всех его, Франко Неро, достижений. И я ему верю, ведь очень многие в среде итальянской творческой интеллигенции любят Россию, преклоняются перед русской культурой, для них приезд к нам – праздник.

На съёмках картины «Красные колокола» с актёрами Сидней Ромм (роль Луизы Брайант) и Франко Неро (роль Джона Рида)

Я храню вырезки из итальянской прессы; многие популярные газеты и журналы напечатали некрологи о Сергее Фёдоровиче. Там всё его творчество описано, там столько сожалений, что мастер ушел в расцвете сил, не закончив «Тихий Дон», и это стало колоссальной трагедией для художника.

Вообще Бондарчук в Италии – культовая фигура. Ведь он был связан самой искренней дружбой с гениями итальянского кино: с Росселлини, Феллини, Антониони. Не раз я замечал в разных римских гостиных, как художники, кинематографисты, актёры, музыканты, литераторы, продюсеры уважают его, преклоняются. От него же энергия шла, могучая энергия!

Иногда дождливыми вечерами в Риме коротали время вдвоём. Он опять возвращался памятью к событиям на Пятом съезде, говорил: «Ещё пожалеют, но будет поздно». Не из-за себя переживал, а из-за того, что угробили кинематограф и что не в ту сторону всё идёт. А я старался убедить в ином:

– Сергей Фёдорович, подумайте, сколько прошло времени, и чего только в нашей стране не было, но ведь ни одно великое имя не забыто! Эйзенштейн, Пудовкин, Довженко, Барнет, Ромм, Козинцев, Герасимов, Шукшин, Тарковский – они же остались с нами навсегда, и никакие перевороты никогда их не сметут, потому что они и есть – наш великий кинематограф!

В этом ряду и Бондарчук – величайший наш режиссёр. Я летел из Италии в Ташкент через Москву, узнал, что скончался Сергей Фёдорович, сдал билет и поехал на отпевание в церковь на улице Неждановой. Я на людях не плачу, не падаю на колени и не молюсь, но сердце окаменело. Вечером в кругу близких поминал его и с болью осознал: осиротел наш кинематограф. Вспоминал, как он сокрушённо кивал Никите Михалкову (играл, конечно, ведь Бондарчук – актёр гениальный) и приговаривал: «Я круглый сирота!» Нет, Сергей Фёдорович, это я теперь абсолютно круглый сирота. Впервые осиротел в пять лет, в феврале сорок второго года, когда в боях под Вязьмой погиб мой отец, командир разведвзвода (до войны сценарист и актёр) Иргашали Хамраев. И вот опять осиротел. Да разве только я? Все мои сотоварищи, те, кто относился к Сергею Фёдоровичу Бондарчуку с восхищением и сыновней любовью, – все мы отныне сироты.

Актёрская семья

Предыдущая Стр. 4 из 7 Следующая