афии, с лета 1918 года, а также не использовать ли в кантате ещё и «воззваний Колчака» (этот проект был благоразумно отброшен). Композитор записал выборку цитат из статей и речей Ленина свободным стихом и продолжил поиск более точного названия произведения. Промежуточный вариант, на котором Прокофьев остановился — «Кантата к двадцатилетию советской революции», — выдавал в нём человека, ещё не вполне освоившегося в СССР. Для лояльного советского гражданина выражение «советская революция» звучало по-иностранному: настоящая революция в России была только одна — Великий Октябрь.
22 июня 1936 года он сообщал в интервью «Вечерней Москве», что кантата «по заданию Радиокомитета» уже сочиняется. Однако в следующем интервью той же газете, увидевшем свет 8 марта 1937 года, после нью-йоркских встреч с Дукельским, Прокофьев говорил, что закончил покуда лишь «план ленинской кантаты». Это значило, что расширился композиционный план произведения. Ведь 5 декабря 1936 года была принята новая Конституция СССР, а за несколько месяцев до этого события «Советская музыка» обратилась к Прокофьеву за откликом на проект основного закона. Вот его предельно здравый ответ, напечатанный в октябрьском 1936 года номере журнала: «Новая Конституция — акт большого доверия к советскому гражданину. Нет лучше способа поднять морально человека, чем оказать ему доверие». Принятие Конституции потребовало введения в юбилейную кантату дополнительных музыкальных номеров: ими стали IX часть «Симфония» и X часть «Конституция» на текст из речи Сталина, произнесённой им в 1936 году на VIII съезде Советов, — обе уж слишком отличающиеся от сквозного музыкального целого первых восьми частей. Март — май 1937 года ушли на до-сочинение этих новых кусков (одновременно в марте Дукельский досочинял новый финал и переоркестровал ораторию «Конец Санкт-Петербурга»). Наконец 5 июня был завершён клавир кантаты с размётками инструментовки, а 16 августа, находясь на даче на Николиной Горе под Москвой, Прокофьев окончил вычитку и правку беловой партитуры «Кантаты», которую его новый помощник музыковед Павел Ламм подготовил по авторским размёткам.
Вот тут-то Прокофьева и ждало жестокое разочарование. Комитет по делам искусств при Совнаркоме оказался не на шутку смущён тем, сколь необычно звучали речи Ленина и Сталина, положенные Прокофьевым на музыку. Можно не сомневаться, что отсутствие ясного «да» означало страх бюрократов и в первую очередь бывшего (до 1936 года) председателя Всесоюзного радиокомитета, а ныне (с 1936 года) председателя Комитета по делам искусств Платона Керженцева, давшего Прокофьеву «задание» написать юбилейную кантату, за собственную безопасность: вызвать хоть тень неудовольствия и сомнения у Сталина никто не решался. Особенно после показательных судебных процессов 1936–1937 годов.
Отсутствие ясного «да» означало фактический приговор «Кантате». В опубликованной 21 декабря 1937 года в «Правде» статье «Расцвет искусства» Прокофьев защищает всё ещё не исполненное произведение: «Я писал кантату с большим увлечением. Сложные события, о которых повествуется в ней, потребовали и сложности музыкального языка. Но я надеюсь, что порывистость и искренность этой музыки донесут её до нашего слушателя». А 2 марта 1938 года констатирует в адресованном Мясковскому письме из Голливуда в Москву, что московский дирижёр «Гаук не учит кантаты», на что Мясковский отвечает 18 марта 1938 года с привычным для него спокойствием: да, в Москве «кантату едва ли учат».
И хотя о «Кантате» немало писалось при жизни, да и после смерти Прокофьева, она до сих пор остаётся неопубликованной и впервые прозвучала, да притом с купюрами частей, написанных на слова Сталина, лишь 5 апреля 1966 года: на концерте Оркестра Московской филармонии под управлением Кирилла Кондрашина и Республиканской русской хоровой капеллы под управлением Александра Юрлова. А в 1992 году, 65 лет спустя после завершения произведения, английская звукозаписывающая фирма Chandos впервые выпустила в свет полную запись «Кантаты к XX-летаю Октября».
Вот порядок следования частей «Кантаты»:
I. «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». Moderate, 3/2 (оркестр; эпиграф — начальные слова «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса).
II. Философы. Meno mosso, 4/4 (оркестр и хор; 11-й тезис Маркса о Фейербахе).
III. Интерлюдия. Allegro, 4/4 (оркестр).
IV. «Мы идём тесной кучкой». Tempestoso, 2/4 (оркестр и хор; отрывок из «Что делать?» Ленина).
V. Интерлюдия. Andante non troppo, 6/8 (оркестр).
VI. Революция. Andante non troppo, 6/8 (оркестр, чтец и хор; отрывки из статей Ленина октября 1917 года).
VII. Победа. Andante, 4/4 (оркестр и хор; из работ Ленина 1920 года).
VIII. Клятва Сталина. Andante pesante, 4/4 (оркестр и хор; отрывки из речи Сталина 1924 года).
IX. Симфония. Allegro energico, 2/4 (оркестр).
X. Конституция. Andante assai, 3/4 (оркестр и хор; отрывки из речи Сталина 1936 года).
В первоначальном, состоящем из восьми эпизодов (I–VIII) варианте — как «Кантата к двадцатилетию советской революции» — она представляла собой род трагического дифирамба. Начиналась «Кантата» со зловещего предвестия конца европейской культуры (часть I), которое приобретало характер действительно космического пророчества в хоре «Философы лишь различным образом пытались объяснить мир, но дело заключается в том, чтоб его изменить» (часть II). В музыкальной трактовке Прокофьева II часть находилась в прямой связи с финалом 1-й картины (сцена колдовства) и 2-й картиной (аудиенция у Агриппы Неттесгеймского) второго акта его собственной оперы «Огненный ангел». В самом конце второго акта мудрец и чернокнижник Агриппа, говорящий о себе: «Я не маг, я (NB!) учёный и философ», отвечает назойливо расспрашивающему его о природе магии Рупрехту: «Истинная магия есть наука всех наук, объяснение всех тайн, явленное магам разных веков, разных стран и народов»[28]. Аналогия с заклинательным определением марксизма по Ленину: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно» — не требует комментариев. Прокофьев не думал вводить положительной или отрицательной моральной оценки в «Кантату»: совершить такое — означало пойти на самоубийственный шаг. Но в условиях СССР простое дистанцирование от объекта музыкального описания говорило об очень многом.
Более того: всякая преобразующая деятельность воспринимается Прокофьевым как магически-заклинательная по преимуществу. Титанический персонаж, Ленин, высвобождающий стихии, идущие смести старую Европу (Рената и Рупрехт тоже занимаются во втором акте «Огненного ангела» выкликанием духов), появляется лишь в VI части «Кантаты» (партия чтеца), а стихиям придан голос (слова из статей Ленина у мужской и женской частей хора), и здесь правомерна давно отмечавшаяся — очевидно, сознательная — музыкальная аналогия с хорами духов из финального акта «Огненного ангела» (сцена экзорцизма). В VI части есть и прямые цитаты из хора вольницы в «Борисе Годунове» — сцены, в высшей степени амбивалентной у Мусоргского, представляющей народный бунт как долгожданную свободу и разгульный беспредел. Наконец, основная тема VII части «Победа» оказывается лишь слегка изменённым и тонально просветлённым воспроизведением речитатива Инквизитора из финала «Огненного ангела»: «Возлюбленные братья и сестры, достаточно ведомо, что дух тьмы принимает часто облик ангела света». Понятно, что Прокофьев, России ленинской не знавший, в 1918–1927 годах постоянно живший за рубежом, мог приблизиться к раннесоветской истории только через миф — в данном случае через миф о восставшем против власти высших богов титане, — что он честно и делает. Как и положено, дифирамб заканчивается гибелью героя-титана Ленина и произнесением хором освобождённых стихий надгробной клятвы. Финал такой представляется гораздо интереснее окончательного, в котором хоровое послесловие слишком уж затянуто. Можно не сомневаться, что в построении «Кантаты о Ленине» Прокофьев учёл и то, как строилась не слишком оптимистичная первая редакция «Конца Санкт-Петербурга», исполнение которого он безуспешно пытался устроить в СССР.
Как и оперу «Огненный ангел», «Кантату» отличает сквозной характер симфонического развития; разве что членение на эпизоды здесь более чёткое. Новое в «Кантате» — чрезвычайно широкого дыхания мелодизм, особенно в хоровых эпизодах произведения. Такова основная тема в «Философах» и вся «Победа». Из «Кантаты» этот мелодизм перекочует в другую экспериментальную советскую кантату Прокофьева — «Здравицу» и особенно в музыку к фильмам «Александр Невский» и «Иван Грозный».
Как пример «большой музыки», чередующей сложность (разумеется, сложность не для музыкальных гурманов, а для народных масс) и доходчивость, «Кантата о Ленине» и её расширенный вариант «Кантата к ХХ-летию Октября» — показатель огромных перемен у Прокофьева. Без сомнения, родословную «Кантаты» можно проследить вспять вплоть до «Скифской сюиты» самого Прокофьева и до «Весны священной» и «Свадебки» Стравинского, но по форме она скорее связана, как мы уже говорили, с «Концом Санкт-Петербурга» Дукельского и, вероятно, с другим произведением — «Симфонией псалмов» Стравинского. Разница заключается в том, что Стравинский, при всём его гении, обращённого к народным массам дифирамба написать не захотел, да и не смог. Прокофьев же, учитывая опыт предшественников, сумел выйти, уже через первый вариант «Кантаты», к художественным прозрениям, что воплотятся в киномузыке, которую он в 1938–1945 годах будет сочинять для Сергея Эйзенштейна; больше того: к адекватному выражению «коллективного субъекта» и — через него — к мифологизации и преображению истории и к подлинно новому мелодизму, да притом без малейшего снижения эстетической планки. Автор, каким он предстаёт в партитуре «Кантаты», имеет мало общего с эхом «процессов, протекающих в массово-музыкальном сознании» (к чему уже в 1936 году сводил задачу советского композитора Асафьев), и очень много с позицией Стравинского времён «Весны священной» и особенно «Свадебки». Разница заключалась в большей эмоциональной прямоте, доступности Прокофьева. Его «Кантата» — своеобразная клятва на верность, это искреннее приношение свободного художника на алтарь брачного союза с «трудовым антик