же, а некогда строптивый студент его консерватории, приведённый им самим туда «анфан террибль» и «чурбанный скиф» стал олицетворением русской музыкальной традиции в наиболее возвышенном и благородном смысле. Красота и длительность мелодических линий, необычайная архитектурная ясность и стройность конструкции, тематико-мелодическая связь вступительной части и финала (тема финала является вариацией главной темы первой части, что выстраивает воздушную арку от начала к концу) — всё это признаки сочинения совершенно исключительного. А кроме того, по мере разворачивания музыкального повествования слушателя и исполнителя должно было охватывать ощущение неостановимо нарастающего, чисто физического — Прокофьев убедителен присущим ему напором — смывающего все преграды счастья.
Вместе с материалами «Обручения в монастыре», «Золушки», с рукописью Восьмой сонаты для фортепиано, которую Мира считала своей, Прокофьев сдал в 1950 году полный черновой клавир Пятой симфонии в Отдел рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде (ныне — Российской национальной библиотеки). Это могло означать только одно: вся лирическая сторона симфонии была связана с его чувствами к Мире и посвящалась именно ей. Петербург-Ленин-град, в отличие от официальной Москвы, оставался для Прокофьева городом юности, побед и ничем не ограниченной внутренней свободы.
29 ноября 1944 года Прокофьев завершил оркестровку симфонии.
Новый, 1945 год встречали с Мясковским у Ламмов, в своём кругу. «Прокофьев показал отличную музыку к русским песням», — записал в дневнике Мясковский. Прокофьев теперь ощущал себя на деле вождём русской музыкальной школы и обращался, как прежде до него Римский-Корсаков и многие другие, к гармонизациям русского фольклора. Обработка одной из песен, берущей за душу «Зелёная рощица, что ж ты не цветёшь?», словно воплотившей в себе всю печаль военных лет, особенно полюбилась друзьям; она потом вошла в оперу Прокофьева «Повесть о настоящем человеке».
Пришла телеграмма из США: «Накануне нового года шлю тебе пожелания своего сердца и признательность за красоту вдохновение твоей музыки = Сергей Кусевицкий».
Сразу после православного Рождества, празднование которого больше не преследовалось властями (в 1943 году Сталин в поисках всенародной поддержки в войне легализовал прежде гонимую церковь, открыв тысячи приходов и выпустив из тюрем многих находившихся там священников), начались репетиции Пятой симфонии. Прокофьев решил дирижировать ею сам. 7 и 10 января Мясковский присутствовал на репетициях. После первого прослушивания, на котором играли только третью и четвёртую части симфонии, он отметил в дневнике, что звучали «III часть — сурово и интересно, Финал — легко и непринуждённо со звонкой кодой».
В субботу, 13 января 1945 года премьера Пятой симфонии состоялась в Большом зале консерватории под управлением автора. На исполнение пришли многие крупные музыканты: премьера обещала быть событием огромного резонанса. И действительно, те, кто сидел в зале, склонны были воспринимать всё, что происходило на сцене, символически. Так Святослава Рихтера поразил луч света, упавший на композитора, когда тот встал перед оркестром «как монумент на пьедестале». Чем не солнце, ослепившее Прокофьева перед премьерой Первой симфонии в Петрограде! А когда композитор поднял дирижёрскую палочку, за стенами консерватории раздались залпы артиллерийского салюта — очевидно, в честь начала решительного наступления Красной армии на Висле и Одере — и Прокофьев так и стоял с поднятой палочкой, не давая сигнала оркестру, пока не прогремел последний салют. Успех Пятой был несомненный. Однако придирчивый Рогаль-Левицкий счёл, что Прокофьев, не будучи гением дирижирования, премьеру «провалил, не оставив настоящего впечатления». Мясковский был куда более снисходителен; после премьеры он записал в дневнике с лёгким недоумением, относившимся именно к дирижированию: «Симфония оказалась тяжеловатой». Как бы то ни было, после премьеры Пятой мало кто сомневался, что Прокофьев достиг апогея творческих сил.
И, как всегда случается в моменты, когда теряешь осторожность и понимаешь, что тебе лично ничего уже не страшно, жизнь делает подножку, да такую, от которой можно упасть и не прийти в себя. Через несколько дней после премьеры Пятой симфонии Прокофьев, находясь вне дома, жестоко расшиб голову и угодил с сотрясением мозга в больницу. Для него, страдавшего всю жизнь головными болями, такая травма была крайне опасна.
Существует несколько версий произошедшего. Самая простая, что зазевавшийся композитор поскользнулся, что, учитывая состояние тротуаров зимней Москвы, совсем не удивительно. Другая — что ему стало дурно в людном месте и он потерял сознание. Мира рассказывала композитору Владимиру Рубину, что произошло это после «аудиенции» у начавшего набирать силу Тихона Хренникова, продержавшего Прокофьева возле двери своего кабинета два часа: типично бюрократический способ унизить превосходящего тебя по способностям человека, показавшийся Прокофьеву попросту неслыханным.
А некоторые были убеждены, как, например, Дукельский, что Прокофьеву падение подстроили. Именно эту версию, ссылаясь на общих с Прокофьевым друзей в Москве, он рассказывал в 1945 году в Массачусетсе своим юным американским знакомым, Маргарет Стоунридж и пианистке Натали Рышна. «Общими друзьями» могла быть только Лина Ивановна, поддерживавшая оживлённый контакт с американскими дипломатами.
Как бы то ни было, травма оказалась фатальной, став причиной ухудшения кровообращения головного мозга, сильно осложнившего жизнь Прокофьева и сведшего его, в конце концов, в могилу.
Вернувшийся в феврале из капитулировавшей Финляндии Кабалевский застал Прокофьева в крайне тяжёлом состоянии: «Никогда не забыть мне этого печального посещения. Прокофьев лежал совершенно не двигаясь. Временами переставал узнавать собеседников и терял сознание. Слабым голосом он задал несколько вопросов, заинтересовался моей встречей с Яном Сибелиусом. С досадой пожаловался на вынужденный перерыв в творческой работе. Утомлять Прокофьева было нельзя. С грустными мыслями я ушёл от него. Казалось, что это конец…»
И всё-таки Прокофьев невероятным усилием воли выкарабкался из воронки, в которую затягивало его угасающее сознание. Не вся ещё музыка, к которой он призван, была написана.
На следующий день после объявления победы в войне, 10 мая 1945 года, композитор начал надиктовывать Мире продолжение прерванных им в 1939 году «Воспоминаний» о детских и юношеских годах. В начале 1941-го, накануне ухода от Лины, он в поисках душевного равновесия переписал давно сложившиеся в его голове обширные мемуары в «Краткую автобиографию» и довёл её до 1936 года, то есть до окончательного переселения в СССР. В отредактированном Д. Кабалевским, с купюрами, варианте первая глава «Краткой автобиографии» появилась в апрельском выпуске «Советской музыки» за 1941 год. Ситуация весны 1945 года была полной противоположностью обещавшим грозную неизвестность зиме-весне 1941-го. Впереди были самые прекрасные перспективы — и работа литературная значила для Прокофьева не меньше, чем работа композиторская. «Воспоминания» продвигались споро: к концу года Мира записала несколько сот страниц нового текста.
Со временем Прокофьев вернулся и к музыкальной работе — теперь его сознание занимала грандиозная и сурово-радостная симфоническая песнь стране-победительнице, «Ода на окончание войны», сынструментованная для состава, которому бы позавидовал Стравинский: восемь арф, четыре рояля, духовой оркестр и ударные. Причём партия литавр хрестоматийно трудна для исполнителя — правой и левой руке в одном из мест приходится поменяться позициями. Трудно поверить, что сочинение это сложилось в голове человека, только что выкарабкавшегося из воронки небытия.
Тринадцатиминутная «Ода» начинается с до-мажорного аккорда у пяти труб, с ударов роялей и литавр и идёт тяжёлой поступью гиганта (а), внезапно пускающегося в пляс (b), потом снова переходящего на тяжёлый шаг, погружающегося в лирические раздумья (с), за которыми следует новый плясовой кусок (b1), и, наконец, триумфально звучащий, ещё более тяжёлый шаг начала «Оды» (a1). Построение её — a + b + a + c + b1 + a1 — сильно напоминает слегка нарушенную симметрию Первого фортепианного концерта (с его последовательностью разделов ab + с + Ьа) и вообще гораздо больше вызывает в памяти петербургские «дикарские» сочинения 1910-х годов, чем ту лирически проникновенную музыку, которую Прокофьев писал в 1930-е, решив возвратиться в СССР. Мост к этим стихийным сочинениям перекинут через цитаты из грандиозной и апокалипсической «Кантаты к ХХ-летию Октября», через заимствование начальной темы из IX её части «Симфония» для плясового куска «Оды» и второй, слегка переработанной лирической темы той же IX части «Кантаты» — для обширного лирического раздела «Оды». Полная тем, задуманных ещё в 1930-е годы для мобилизационного и революционно-патриотического сочинения, победная «Ода» несла на себе отблеск предвоенного зарева и одновременно утверждала, по крайней мере, в замысле Прокофьева, что предвестия лучшего мира, который грядёт за последней мировой войной, сбылись.
Теперь композитор мог снова браться за всё что угодно. Пока же он — вопреки строгим рекомендациям врачей ограничивать время работы — засел, помимо упорной диктовки «Воспоминаний», за работу над новой, трёхчастной, Шестой по счёту симфонией, которая должна была стать противовесом сверхчеловеческой «Оде» — как воплощение всего лири-чески-человечного, мятущегося, страдающего, что оставила в его сознании война. Первые такты нового сочинения были записаны 23 июня 1945 года, на следующий день после годовщины германского вторжения. Однако 20 августа он, отложив в сторону эскизы симфонии, начал писать черновую партитуру «Оды». 29 сентября оркестровка грандиозной «Оды» была уже завершена — в том самом композиторском совхозе «Иваново», где писалась и Пятая симфония.
Если в январе — феврале 1945 года физическое состояние Прокофьева казалось порой безнадёжным, то к началу лета он окреп настолько, что 1 июня побывал на защите первой диссертации о собственном творчестве — сданной ещё до войны в набор книги Израиля Нестьева «Творческий путь С. С. Прокофьева». Нестьев расширил библиографию и приписал к прежней книге две новые главы — «Война» и «Итог». Защита проходила в пять часов вечера, на заседании учёного совета теоретико-композиторского факультета. Оппонировали профессора Кабалевский и Цуккерман. Нестьеву была при