Стоковский выбрал несколько заговорщицкий тон: «С той поры как Прокофьев начал сочинять «Войну и мир», я надеялся продирижировать этой оперой по Толстому. Уверен, она станет бессмертным произведением искусства. На случай, если Метрополитен-опера по какой-либо причине не поставит «Войну и мир», я поддерживаю контакт с группой влиятельных лиц в Нью-Йорке, которые, как и я, глубоко заинтересованы в культурных связях между Советским Союзом и Соединёнными Штатами.
Если это приемлемо для вас, я хотел бы, чтобы данный предмет не подлежал огласке, потому как у меня в Метрополитен-опера имеются друзья, чьих чувств мне не хотелось бы задевать. Если же, с согласия вашего правительства, Метрополитен-опера возьмётся поставить «Войну и мир», я буду в числе наиболее заинтересованных ожидающих <постановки> и слушателей и буду надеяться, что исполнение окажется достойным Толстого и Прокофьева. Но если Метрополитен не поставит оперы, а ваше правительство сочтёт меня приемлемым кандидатом в дирижёры как в Нью-Йорке, в связи с группой лиц, о которой я уже упоминал, так и впоследствии в Голливуде, в связи с Ассоциацией Голливудской Сцены, то могу заверить вас, что весь энтузиазм и вдохновение, которые я ощущаю в сердце своём по отношению к русскому искусству, будут отданы постановке».
Прокофьеву это письмо передали, и он, обрадованный, отвечал Стоковскому срочной телефонограммой, что желал бы только одного: чтобы его музыка и музыка «всех советских и американских коллег укрепляла бы духовное и культурное взаимопонимание двух великих наций». Америка, так необдуманно не понявшая его в юности, теперь смотрела на него с восхищением глазами лучших своих музыкантов. Двое из них, впрочем, были одновременно музыкантами русскими.
Вослед официальному письму, направленному в советское посольство, Стоковский обратился 16 декабря к Прокофьеву с просьбой о присылке ему чистой партитуры «Александра Невского», потому что та, которую он брал напрокат для исполнений, была вся изрисована пометами других дирижёров, а приобрести новой в Америке не было никакой возможности. Письмо содержало и пацифистский абзац, который свидетельствовал: Стоковский по своим взглядам был недалёк от тех западных радикалов, которые тоже считали только что окончившуюся войну бессмысленной и, как и британский композитор Майкл Типпет, готовы были провести месяцы в тюремном заключении, но не участвовать в выяснении отношений между «империалистическими державами» Запада. Такие радикалы вплоть до нападения Японии на Пёрл-Харбор упорно агитировали за невмешательство в мировой конфликт. Прокофьев занимал подобную пацифистскую позицию лишь в отношении войны СССР с Японией.
«…теперь, когда эта позорная война окончена, — писал Стоковский Прокофьеву, — …я хочу сказать вам, насколько велико моё восхищение вашей плодотворной работой в годы войны. «Невский» был пророческим провидением ужаса войны и смелости и высокого морального духа русского народа, преодолевшего все возможные препятствия».
А 26 декабря, вослед первому письму:
«Дорогой друг,
продирижировав несколько дней назад «Невским» и вдохновившись этой музыкой, я теперь обратил свои мысли к «Войне и миру». До меня дошли слухи, что «Войну» могут дать в Метрополитен-опера в Нью-Йорке, но я не знаю, насколько всё это определённо. Недавно Оперная ассоциация Чикаго пригласила меня в качестве дирижёра, но я не был в состоянии взяться за дело сейчас. Может быть, я окажусь в состоянии дирижировать в Чикаго в будущем октябре и тогда с волнением продирижирую вашей «Войной и миром» в Чикаго.
Приемлемо ли это для советского правительства и для вас?
Надеюсь вскоре побывать в России и пожать вашу руку в знак возобновлённой дружбы».
Новый год обещал много интересного. Прокофьев и Мира встречали его у Мясковского (тому нездоровилось) в одной дружеской компании с Александровыми, Ламмами, Шебалиными и Самуилом Фейнбергом.
Часть третья
ПЛЕНЕНИЕ1946–1953
Глава девятаяПОСЛЕВОЕННАЯ ЭЙФОРИЯ(1946–1947)
К премьере Виолончельного концерта Дукельского, состоявшейся 4 и 5 января 1946 года в Бостоне, — которой дирижировал Сергей Кусевицкий, а сольную партию виолончели исполнял другой давний знакомый Прокофьева Григорий Пятигорский, — советская дипломатическая миссия с предложениями не поспела. Однако, когда Пятигорский сыграл концерт в канадском Монреале, на организованном в честь композитора и виолончелиста приеме к Дукельскому подошли советские представители. Привожу рассказ вдовы Дукельского, певицы Кэй Маккрэкен-Дюк-Ингаллс: «Как я понимаю… людям из русского посольства концерт понравился, и они завели разговор о возможности приехать в Москву. Чтобы написать концерт для молодого восходящего виолончелиста, чьего имени он не знал, и я тоже не знаю, был ли это Ростропович, или нет, но следует думать, что в ту пору он как раз и был молодым восходящим виолончелистом и привлёк бы немало внимания, сыграй вещь композитора-эмигранта и притом новую вещь. В том-то и проблема с композиторами: кто-нибудь хочет сыграть новую вещь, играет её, а после её никто не исполняет, потому что её уже исполнили впервые. И это несправедливо! Как бы то ни было, у него спросили, хочет ли он это сделать. Сказали, что может быть квартира в Москве, дача в деревне, что звучало очень заманчиво. А потом прибавили: «Вам нужно решить всё в течение двух дней, потому что у нас отправляется самолёт, и Вы можете попасть на него». Я думаю, это-то и испугало Вернона, это действительно ужаснуло его, сама мысль о таком… И, кроме того, конечно, он не любил летать. Это было еще до авиалайнеров, и перелёт, вероятно, длился б очень долго. Итак, он ответил им: «Нет»[39].
В одном из интервью 1960-х годов композитор, не вдаваясь в детали, подтверждает, что предложение вернуться было подкреплено определенными обещаниями с советской стороны: «Меня бы поддерживали финансово, публиковали, исполняли, я был бы известен. Вероятно, от меня ждали бы какой-нибудь пустой болтовни о Сталине».
Трудно отделаться от мысли, что попытка вернуть Дукельского в СССР, сорвавшаяся из-за ненужного давления тех, кому поручено было деликатно обсудить с композитором детали возвращения, не могла не сказаться и на отношении властей к затеявшему её Прокофьеву. А что если бы Дукельский пренебрёг осторожностью и всё-таки приехал в Москву? Я задал этот вопрос его вдове. «Дукельский? Сидел бы на собраниях Союза композиторов рядом с Прокофьевым со значком АСКАПа [Американского общества композиторов, авторов и музыкальных издателей. — И. В.] в петлице и смотрел бы в окно». А хорошо знавшая его в 1940—1960-е годы американская пианистка Натали Рышна сказала мне, что композитору, нажившему из-за неуступчивого характера немало врагов себе и в Америке, вероятно, заткнули бы рот очень скоро. Действительно, трудно представить Дукельского безнаказанно говорящего о, скажем, Тихоне Хренникове то, что он говорил публично о безраздельно господствовавших в музыкальной жизни Америки Копленде и Стравинском.
2 апреля, согласовав вопрос с властями, Прокофьев, наконец, ответил Стоковскому телеграммой в Нью-Йорк, посланной по официальным каналам — через Всесоюзное общество по культурным связям (ВОКС): «премного благодарен за оба ваши добрые письма буду в восхищении если поставите войну и мир Чикаго тчк пожалуйста обращайтесь корпорацию амрусс за материалом и условиями постановки тчк сердечно приветствую Прокофьев».
В апреле 1946 года «Советская музыка» напечатала новую главу «Краткой автобиографии» композитора «По окончании консерватории», повествование в которой доходило до отбытия Прокофьева в 1918 году в США.
И лишь те, кто внимательно следил за внешней политикой держав-победительниц, понимали, что официальная дружба скоро сменится жёстким противостоянием. Слишком по-разному мыслили вчерашние невольные союзники. Вопрос о войне и мире скоро перейдёт в совершенно иную плоскость.
По окончании войны Прокофьев почувствовал себя настолько свободно, что в 1946 году всерьёз раздумывал над оперой «Хан-Бузай». Вере Алперс, навестившей его 27 июля на Николиной Горе, он признался, что это будет «другой Прокофьев». Уцелели фрагменты сказочного либретто о «солнцеоком хане Бузае», тайно убивающем своих подданных, потом снящемся себе самому рогатым зверем в лесной чащобе в окружении прекрасных и тоже рогатых девушек, не очень удачно потом домогающемся одной из них; чьи ханские рога мудрости и власти срезает приглашённый к нему цирюльник, возлюбленный этой самой девушки. Опера должна была начинаться хором, прославляющем плоды садов Казахстана, подносимые владыке Бузаю, а завершаться хором, приветствующим свадьбу девушки и цирюльника.
Сюжет поразительно напоминает «Здравицу», только вывернутую наизнанку: жестокому правителю запрещено быть всеобщим мужем, и он наказан за попытки стать таковым. Тирания всё равно не может длиться вечно, вероятно, говорил он сам себе, и первые признаки послабления уже налицо. Прокофьеву хватило благоразумия остановиться на стадии черновой работы над либретто и музыки самой не писать.
В заметках о сделанном в 1946-м, помеченных 1 февраля 1947 года, Прокофьев довольно подробно останавливается на планах музыкальной обработки материалов, собранных им для оперы. Ещё в 1927 году, на пике увлечения евразийством, наш герой начал внимательно изучать «сборники казахского фольклора, составленные Затаевичем, в которых записано 1750 народных музыкальных напевов и тем», а в 1933 году заинтересовался граммофонными записями казахских песен и говора и попросил у составителя новых материалов с целью передать их парижскому этнографическому музею Трокадеро. В библиотеке Прокофьева сохранилось три выпуска киргизских и казахских песен, изданных Александром Затаевичем в 1925, 1931 и 1934 годах. На самом первом из них — «1000 песен киргизского народа (напевы и мелодии)» (Оренбург, 1925) — дарственная надпись, относящаяся ко времени первого приезда композитора в СССР: «Сердечноуважаемому и дорогому Сергею Сергеевичу