Серп Земли. Баллада о вечном древе
СЕРП ЗЕМЛИПовесть в новеллах
ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ
Лететь в Байконур — это всегда лететь в голубой, пронизанный солнечным светом апрель, осень ли, зима, лето ли плывет под крылом самолета. Лететь в Байконур — это лететь в утро новой эпохи, наполненное вселенской музыкой воспламененных дюз, громовыми раскатами старта, сквозь которые на всю планету еще слышится, еще отдается перекликающийся со звездами восхищенный гагаринский голос.
Впервые я летел в Байконур осенью. Далеко внизу трепетал, разливался багряной рябью подмосковный лес, зеленые ковры озими, разбросанные тут и там по полям, кое-где уже присыпало метелями, но чем ближе подступали к нам казахстанские степи, тем щедрее вливалось в иллюминаторы солнце, тем все больше любопытных приникало к круглым окошкам, словно самолет и впрямь, превратись в машину времени, возвращал нас в прекрасный тот день.
Рассматривать, собственно, было нечего: бескрайняя пустыня расстилалась всюду, куда только доставал с такой высоты взгляд. Сверху она чем-то напоминала песочную площадку, заброшенную когда-то игравшими здесь детьми: какие-то ямки, бугорки, глиняные домики. Но когда и эти зыбкие, мимолетные приметы человеческого присутствия исчезали, сразу же навязчиво напрашивалось другое сравнение — сравнение с уныло-однообразными и все же таящими загадку пейзажами Луны или Марса. Но разве и вправду не летели мы в мир, так близко стоящий к иным планетам?
Так и не увиденный нами с самолета, Байконур возник неожиданно и словно бы ниоткуда. Земля приникла к шасси, как бы взвешивая нас на бетонной своей ладони, и замерла, мелькнув в последний раз взлохмаченными от реактивного вихря пирамидальными тополями. В распахнутую самолетную дверцу ворвались теплые запахи степи, и еще на ступеньках трапа, да-да, еще наверху, до того, как нога коснулась как будто другой планеты, оглушила мысль о сопричастности: «Вот этого солоноватого горячего ветерка глотнул и Он. И вот по такому же трапу Он спускался и шел вот по этой дорожке».
И теперь уже все-все, что двинулось нам навстречу, едва мы ступили на байконурскую землю, рассматривалось словно Его глазами. Вот здесь Его обнял Королев. Нет, они увиделись позже. Но то, что Королев встречал самолет, это точно. И вот по этому прямому, как будто выстланному по линейке, шоссе вереница автомобилей ринулась в Звездоград.
Что Он видел в окошко автомобиля? Что больше всего Его поразило? Покачивание за стеклом равнины, пологой, как застывшее бурое море, или колючий шар перекати-поля, перебежавший шоссе так испуганно, словно был он живым? Нет-нет, тогда в степи цвели маки, как будто заря разлилась по земле до самого горизонта… «Какое жизнерадостное солнце!» — воскликнул Он. Сейчас все словно чуть-чуть приржавело, но тот же ветер бил в лобовое стекло, закручивал позади вихри, а вдалеке, на острие шоссе, как мираж, проступал на бледнеющем небе город. Вот здесь, возле трехэтажного кирпичного дома, они тоже повернули направо. Интересно, какими были тогда вот эти, в две шеренги расступившиеся по сторонам тополя?
Они еще сопротивлялись осени, шелестели жесткими, но зелеными, не желающими опадать листьями, и вместе с ними, смело пустившими в сухой, безжизненный песок корни, жадно ищущими, вбирающими по капле скупую влагу, росла, набирала силу и распускала звенящую крону легенда о первом деревце, привезенном Королевым из Москвы на самолете и посаженном здесь наперекор всем стужам и суховеям. Сейчас весь город был в тополях.
И на нем, таком еще молодом, на его улицах, просматривавшихся насквозь и удивительно похожих на взлетные полосы, потому что и начинались и кончались они небом, тоже лежал розоватый отблеск той байконурской зари, неземные краски которой не смоет никакое время. Праздных прохожих совсем не было видно, и даже невнимательный взгляд мог подметить несвойственную обычному людскому потоку сосредоточенность в движении, в самой походке людей; ребятишки и те со своими рюкзаками и портфелями держались как-то особенно, словно старались подражать своим родителям — знаменитым, увенчанным самыми высшими наградами, но известным только немногим. Не это ли — космическая масштабность будничного дела и в то же время скромность, желание оставаться как бы в тени — отличало, как мне на первый взгляд казалось, замкнутых и не очень словоохотливых жителей Звездограда? Несколько позже ко мне вернулась та же мысль, когда на официальном вечере, куда полагалось прийти во всех регалиях, я увидел на пиджаках людей, с которыми две недели ел, спал, разговаривал, Золотые Звезды — при всей доверительности и откровении они и словом ни разу не обмолвились о том, что давно уже Герои. И я преувеличу лишь немного, если добавлю, что в тот вечер просторный, чуть-чуть холодноватый зал освещали и словно бы согревали не люстры, а именно Золотые Звезды, звезды, составившие как бы земную галактику. Я никогда в жизни не видел так много собравшихся вместе Героев Социалистического Труда. Утром я вновь встречал их на космодроме — в застиранных куртках, потертых комбинезонах, регланах и свитерах. Они продолжали свое великое дело, и новая ракета словно дышала морозным паром, ожидая старта.
Но это было позже, значительно позже. А тогда, в день приезда на Байконур, мы жаждали одного — поскорей повидать космонавтов.
Серый двухэтажный особняк под названием «Космонавт», ничем не примечательный, казалось, излучал стеклами своих окон и дверей звездный свет. Приученные видеть космонавтов в фантастическом одеянии у подножия ракет или в кабине корабля на орбите, а еще чаще идущими по ковровой дорожке от трапа самолета к гремящим маршем трибунам, мы не сразу привыкли к той обыденности, с какой они встретили нас в своем доме. Когда мы переступили порог особняка, двое из них — в синих тренировочных костюмах — играли в бильярд, остальные прыгали, били по звонкому мячу в спортзале, готовясь к волейбольным состязаниям. Семерым из них назначено было стартовать в космос, и наши глаза придирчиво искали на их лицах приметы волнения. Но нет, внешне они ничем не отличались от своих сотоварищей, среди которых еще семеро были дублерами. Шары впечатывались в лузу, мяч бешено метался над сеткой… Неужели эти ловкие, как бы сдерживающие силу парни не думали о том, что послезавтра о них узнает весь мир? Нет, наверное, и здесь витала тень Гагарина — живого, азартного в игре и невозмутимо спокойного за сутки перед всечеловеческим подвигом. И новая догадка пришла как открытие: мы не просто смотрели на них, а все время сравнивали, соизмеряли их с Ним.
Да, и в тот вечер, и на другой день, и каждый час, и каждый миг. Мы искали, ловили в их взглядах, улыбках, жестах похожесть на Него и находили, да, находили роднящие с Ним черты.
В чем они проявлялись?
В простосердечии и общительности, желании умалить значение в предстоящем полете собственной персоны, в сметливости ума, понимании малейших намеков на шутку и быстрой ответной реакции на нее. Почти незнакомые до этого, мы через полчаса беседы становились друзьями.
Мне даже показалось, что их улыбки, честное слово, их улыбки тоже чем-то напоминали гагаринскую.
Это чувство родственности, словно все они были детьми одних родителей, особенно проявилось в тот вечер, когда вместе с космонавтами мы отправились на далекую окраину Звездограда, чтобы, теперь уже по традиции, постоять перед стартом возле домиков, от которых началась тропа к звездам. Два побеленных известью домика с наличниками на окнах и с крылечками об один порожек дремали под сенью тополей, когда-то посаженных их недолгими, остававшимися здесь только переночевать жильцами. В одном из домиков возле окна, выходящего на закат — наверное, для того, чтобы раньше времени не потревожило солнце, — спали перед полетом два звездных брата — Гагарин и Титов, в другом, соседнем, провел не одну бессонную ночь Королев.
Космонавты переступали порог в молчании, останавливались, обнажив голову, и с чувством внезапного узнавания смотрели на розоватые обои, на невысокий потолок, на две заправленные серыми казенными одеялами кровати, на столик между ними, на телефон, который тогда вряд ли кому пригодился. Не свойственное этим мужественным людям выражение растерянности и детского удивления отражали на лицах вещи, еще хранящие тепло рук Гагарина и Королева: книги, журналы, шахматы… Так смотрят выросшие и вернувшиеся из дальних странствий дети на родительский очаг, на уже ветхие свидетельства детства, юности, еще как бы живущие в остывающих стенах. Конечно, все они теперь были космическими братьями, все чем-то походили и на Него и один на другого…
Я думал об этом ночью. Я спрашивал себя об этом утром, когда вулканический столб огня вытолкнул в небо корабль с космонавтами на борту. Тот же вопрос задавал я себе при каждом очередном сеансе связи, пытливо всматриваясь в словно бы размытые дождем их лица на экране телевизора.
Ответ пришел сам собой через несколько дней, когда из распахнутой дверцы вертолета выглянули космонавты, приземлившиеся в казахстанской степи. Они были одеты не так, как когда-то Юрий. Теплые, наброшенные на плечи куртки, летные шлемы, унты… Но странно — внешняя непохожесть заставила застыть нас в изумлении: стало очевидным необыкновенное, почти близнецовское их сходство. С небритых и как бы чуть-чуть одутловатых лиц на нас смотрели живые гагаринские глаза. Их взгляд исходил из глубины и выражал нечто такое, что было трудно передаваемо словами. Да-да, у них теперь были совершенно иные, чем до полета, глаза. Звездный свет отражался в них. И еще что-то такое совершенно необъяснимое, неведомое тем, кому никогда не приходилось смотреть на Землю о т т у д а. Но и на эту землю, блестевшую у них под ногами белизной первого снега, они тоже смотрели другими глазами.
Что же это такое — звездный свет в глазах совсем-совсем земных людей?
КРЫЛЬЯ ИКАРА
Королев мельком взглянул на часы, и глаза примагнитились к стрелкам — до старта «Востока» оставалось двенадцать часов. Двенадцать? Неужели только двенадцать? Он знал, что время приобретет теперь не объяснимое никакими законами физики свойство. С одной стороны, оно будет неимоверно тягостно тянуться, с другой — неумолимо быстро устремится к предельной черте. Неумолимо и неотвратимо. Медленно и молниеносно. Если бы можно было за оставшиеся полсуток проверить, прощупать собственными руками каждый проводок, каждый винтик, каждую заклепку… И в нем опять вскипело укрощенное им же самим еще вчера раздражение. Когда ракета находилась в монтажном корпусе, за несколько часов до вывоза ее на старт был обнаружен дефект в одном из клапанов системы ориентации корабля. Злополучный клапан, конечно, тут же заменили, и испытания пошли дальше. Ну а если бы не заметили? И если бы этот клапан дал себя знать на орбите? Не хотелось допускать и мысли, чтобы кто-нибудь из готовивших «Восток» к старту относился к своим обязанностям формально — понятно, бессонные ночи, устают глаза и руки, — но и простить малейшей оплошности он не мог. Даже самому черствому, влюбленному только в свои винтики слесарю должно быть ясно, что в этой ракете, в этом корабле каждую деталь нужно почувствовать как собственный нерв, как собственный палец на руке, — только так. Одно дело манекен или собачка, пусть милая, лопоухая, но все же собачка, а другое — человек.