увидал в волнах и спас мать с младенчиком.
И влюбился в тот же миг в царскую жену.
От союза их пошёл наш лебяжий род.
Царь же горевал-страдал о потерянной
и молился, пока жил, о душе её.
До сих пор ей люди здесь поклоняются,
Называют своей святой заступницей,
своей Анной-Лебедью легкокрылою.
Почитают святой, ей молятся.
За спасение её столь чудесное,
в час великой нужды Богом явленное.
Ибо в грозный час она выбрала,
стала именно той, кем следовало.
Как-то раз,
так уж выпало:
поругались мы
было с Берманом,
и сбежал в сердцах
от меня он в лес.
Алексей в тот час,
твой родной отец,
услыхал мой плач,
прилетел ко мне.
Не сдержалась я,
согрешила с ним,
но меня к тому,
не неволил он.
«О чём ты?» —
вновь пытаюсь вырваться.
«Тише!» —
отвечает мама шёпотом,
так, что я с трудом могу понять.
«Берман с Алексеем нас застиг,
в гневе обернулся зверем и…
и убил отца он твоего.
Умирая, тот в последний раз
лебедем предстал передо мной.
Берман в ужасе разинул пасть,
всю в крови и перьях, —
понял он,
что убийцей оборотня стал,
лебедя, такого же, как я,
суженого моего загрыз.
Меня как будто громом поразило,
окаменела, взор мой помутился.
Но вот вернулось зрение, и вижу,
что Берман в человеческом обличье.
Раздавленный стыдом за злой поступок,
надумал он бежать как можно дальше.
Той ночью он медвежью шкуру сбросил,
поклявшись никогда не надевать
и никогда к своим не возвращаться.
Он для меня всю жизнь свою разрушил,
не только для меня —
для всех нас, доня.
Вскоре стало мне ясно,
что жду второго ребенка.
Но до поры, покуда
на свет ты не народилась,
не знала я, не гадала,
что дочь Алексея ношу.
Ошибки быть не могло:
те же льняные волосы,
те же серые очи,
та же лилейная кожа,
нежнее лебяжьего пуха.
Лайя, ты стала моим
благословеньем небесным.
Ты – нашего роду-племени,
и я ни о чём не жалею.
Стоило ради тебя
пойти на ужас и смерть.
Об одном, об одном я плачу
и буду плакать до смерти:
ты никогда не увидишь
своего настоящего тятю,
ненаглядного Алексея.
Ты – лебедица, доня,
совсем как святая Анна,
и в час великой нужды,
станешь тем, кем захочешь.
Однажды родичи Бермана
придут в Дубоссары за Либой.
Берман род свой покинул,
но когда умрёт старый ребе,
должен будет возглавить общину.
Наша Либа – отцу наследница,
и муж её сам станет ребе.
Мужчины медвежьей крови
её не оставят в покое.
Каждый свататься к ней начнёт,
чтобы стать во главе медведей.
Я не знаю, что выберет Берман,
став наследником ребе.
Если медведи явятся,
убедись, что твоя сестрица
с ними пошла добровольно.
Не дай им её принудить
жить не своею жизнью.
Она начала меняться,
изменишься скоро и ты.
Ты можешь летать, моя доня,
не слушай того, кто скажет,
будто небо не для тебя.
Пока же живи, как прежде,
тихо, как мышка-норушка,
только следи за тенями,
что за спиной таятся.
Возможно, места найдутся
получше, чем наше местечко.
Здешние люди косны,
но зла никому не желают.
Боятся всего на свете,
однако не злы сердцами,
и вас защитят с сестрою».
Мама опять умолкает
оглядывается на лес.
У меня голова идёт кругом.
Давит мёртвая тишина.
«Выходит, тятя – не тятя?» —
спрашиваю сквозь слёзы.
Матушка треплет мне волосы
и улыбается ласково:
«Тёмненькая – одна дочь,
светленькая – другая.
Так говорит он с гордостью
и любит вас одинаково».
«Прилетят за мной гуси-лебеди
и заберут? А знаешь,
каждую ночь мне снится
белый один, длинношеий…» —
«Тс-с! – пугается мама.
– Я, кажется, слышала что-то».
Бежим что есть духу в хату.
Внезапно у самой двери,
она меня обнимает
и, глядя в глаза мне, шепчет:
«Становимся мы лебедями,
когда небо в полёт призывает.
Как только твой час наступит,
встанешь и ты на крыло».
Хочется ей рассказать,
что я постоянно вижу
лебедей, у реки гуляя.
А бывает, что к нам на крышу
прилетает один и тот же,
черноглазый и снежно-белый.
Но мама уже отвернулась
и пошла торопливо в хату.
11Либа
Лайя надевает белое платье с широкими, похожими на крылья рукавами. Мы собираемся на свадьбу Сары-Бейлы Кассин и Арье-Лейба Мельника. Открываю было рот, чтобы поговорить с сестрой, но не могу найти нужных слов. Как о таком спросишь? «Ты уже знаешь, кто мы?» Или: «Матушка тебе рассказала?»
На свадьбу идём всей семьёй: тятя, матушка, Лайя и я. Наше местечко готовится к празднику уже чуть ли не месяц. Последние дни выдались особенно суматошными. Пекарня Нисселя вообще закрылась: надо делать луковые рулетики-клопсы для пиршества. Так что халы заказали матушке. Чтобы напечь столько, надо потрудиться, но никому даже в голову не приходит отказаться от похода на праздник, который состоится у Вайсманов.
Хорошо, что родители ещё не уехали и этот вечер мы проведём вместе. Наконец выходим. Тятя прикладывает пальцы к мезузе[14], целует их и произносит молитву путника, прося Бога защитить нас и наш дом. Странно. Мы всего-навсего отправляемся на свадьбу к соседям. Хочу спросить его, зачем он так сделал, но передумываю, увидев, с какой тревогой тятя оглядывает окрестный лес. Сердце бьётся, я сжимаю ладошку Лайи. Она, похоже, не замечает моего смятения. Сестра разрумянилась, глаза сверкают, и думает она, судя по всему, только о танцах под клезмерскую музыку[15] и о предстоящем веселье. Из меня танцорка та ещё, я больше предвкушаю пир и всеобщую радость. В животе урчит уже несколько дней при одной мысли о варениках госпожи Вайсман. Знали бы вы, какие они мягкие, пухлые, да ещё – приправлены жаренными с лучком грибами. А борщ! Густой, наваристый, с мозговыми косточками. Будет и сладкое вино, к которому матушка приготовила самые воздушные и хрустящие рогалики. Я облизываюсь.
За околицей местечка нас встречают дети, освещающие путь к Вайсманам фонарями, которые они обычно берут в хедере, расходясь после уроков по домам. От рядов их фонарей, покачивающихся на длинных шестах, меня всегда пробирает дрожь. Я знаю, наш штетл безопасен, нам нечего бояться. И всё же, когда отец при виде мальчиков неодобрительно цокает языком, мне понятно, о чём он думает: не след детям болтаться на улице по темени, мало ли что может случиться.
Слава Богу, мне не нужно ходить в школу и возвращаться так поздно. Хотя всегда ужасно хотелось узнать, чему учат в хедере. Вот бы один разочек подняться на крышу талмуд-торы или кишинёвской ешивы, как Гилель в тятиных историях, и послушать священные тексты. Наверное, родись я мальчиком, у меня было бы много друзей. Я бы ходила к ним в гости… Вот бы тятя отдал меня в еврейскую школу Пинхаса Галонитцера. Там мальчики и девочки учатся вместе, а все уроки ведутся на иврите, на лашон а-кодеш, то есть – святом языке. Нет, тятя никогда мне такого не позволит. Всё это – пустые мечты. Я не мальчик и никогда им не стану. «Зато я – медведица», – усмехаюсь про себя.
Довид Майзельс, сын мясника, много раз приглашал меня в школу на вечерние молодёжные собрания «Ховевей Цион»[16]. Тятя не разрешил. Насчёт встреч с мальчиками у нас строго. Он говорит, что мы с сестрой ещё успеем всласть наговориться с мальчиками. С теми, за которых выйдем замуж. Встречаться же с какими-то шалопаями в нашем возрасте – это значит смущаться запретными плодами, под которыми тятя подразумевает поцелуи и прикосновения. Однако мне кажется, что если бы я ходила на такие собрания, то не чувствовала бы себя в штетле так, будто подглядываю за жизнью в замочную скважину.
Лайя сызмальства бегала по городу со стайками ребятишек, евреев и неевреев. Ей точно никакие собрания не нужны, она мигом со всеми подружится. Взять хотя бы Женю Беленко, Аллу Навольскую, Мишу Сирко и Ваню Цыпкина. Эта четвёрка – друзья – не разлей вода. Я частенько вижу с ними нашу Лайю. А ведь знает, что тятя такую компанию не одобрит. Дружит она и с девочками-еврейками. С Ципорой Бельцер, с Мириам Гройсман. Даже с Сарой, что сегодня выходит замуж, и с той водит знакомство. Лайя ладит со всеми. Мне бы так. Я вечно не знаю, что сказать да куда девать руки. С книгами проще. Вопросов они не задают, и разговаривать с ними не надо.