Время от времени Красников проваливался в дрему, равномерные всплески весел и скрип уключин убаюкивали. Но пульсирующая боль в руке будила, не давала уснуть по-настоящему.
Вдруг в темноте зазвучали металлические звуки, идущие будто бы из глубины, точно клепали там или ковали.
Красников вздрогнул, открыл глаза. Приснилось?
За бортом шлюпки еще журчала вода, но весла замерли над водой, и все замерло: люди молчали и слушали, пытаясь понять, кто там, в открытом море, и что делает. Это могли быть и наши, устраняющие повреждение, и немцы.
Еще несколько глухих ударов — и тишина.
И вдруг приглушенный голос над самой водой:
— Точно вам говорю, товарищ командир: вон там хлюпало. Будто веслами по воде. И след… Видите — светится? Видите?
— Наши! — пронеслось вздохом облегчения по обеим шлюпкам.
— Товарищи! — подал голос Новицкий. — Здесь свои! Свои мы! Капитан третьего ранга Новицкий с бойцами. Восемнадцать человек…
— Вы на чем? — спросили из темноты.
— На двух шлюпках. А вы?
— Морской охотник. Зацепили нас фрицы, мать их!..
— Так как? Может, вы нас возьмете на борт? Или хотя бы на буксир?
— У нас рулевое управление вышло из строя. Ремонтируем. Причаливайте давайте, обмозгуем вместе, что делать.
На шлюпках налегли на весла. Из темноты выплыла черная глыба охотника. Шлюпки ткнулись в его деревянный борт. Чьи-то руки приняли концы.
— Капитан третьего ранга Новицкий, поднимитесь на борт, — последовала команда с катера.
Новицкий поднялся. Внутри катера снова загремели железные удары.
На шлюпках вслушивались в ночь: опасность могла появиться с любой стороны, если немцы засекли эти звуки эхолокаторами. Да и случайность не исключалась тоже.
— Закурить бы, — произнес кто-то мечтательно.
— Они тебе закурят, — проворчал кто-то на носу шлюпки, имея в виду немцев.
— Да я понимаю.
— А понимаешь, так помалкивай.
Удары снова прекратились. Затем последовал лязг, но значительно тише.
И тут же команда:
— Все на борт!
— А шлюпки?
— Какие еще шлюпки!
На борт принимали крепкие руки, разводили кого куда. Красников втиснулся в узкий проход между рубкой и кормовым орудием, опустился на корточки, почти кому-то на колени. Судя по шевелящимся теням, кашлю, стонам, глухому ропоту, вся палуба была занята лежащими и сидящими людьми.
Кто-то спросил из темноты:
— Вы откуда, товарищи?
— Часть с аэродрома, часть из морской пехоты, — ответил знакомый голос старшего матроса Желткова. — А вы?
— С Тридцать пятой. Вышли на шлюпках, а нас фрицы засекли. И началось. Хорошо еще, что подоспели наши…
Зарычали двигатели. Мелкой дрожью охватило корабль и всех, кто на нем находился. Вскипела за бортом вода.
Кто-то рядом крикнул сквозь слезы, стараясь перекричать рев двигателей:
— Есть бог, братцы! Есть!
Зря он кричал: накаркал.
Едва рассвело, в небе на большой высоте появился «костыль» — немецкий самолет-разведчик. Еще минут через двадцать со стороны солнца низко над водой прошли два «мессера», стреляя из пушек и пулеметов. Вихрь пуль и снарядов пронесся по палубе. Замолчал кормовой зенитный пулемет. Красников, стиснув зубы от вдруг прихлынувшей к руке боли, поднялся, пошел к пулемету, переступая через раненых и убитых. С трудом оторвал от рукояток повисшего на ремнях пулеметчика. Занял его место.
Снова от солнца пошли в атаку «мессера». Теперь стреляли все, кто находился на палубе и кто мог стрелять: из автоматов, ручных пулеметов, винтовок. Красников поставил пулемет торчком, нажал на гашетку: самолет сам должен напороться на пулевую завесу. Но охотник маневрировал, уходя с прямого курса, ложился то на один борт, то на другой. И все-таки один самолет зацепили. Видно было, как он, таща за собой дымный хвост и теряя высоту, тянул какое-то время на север, затем клюнул носом и врезался в воду, подняв вверх белые крылья брызг.
Но второй сделал еще один заход, разорвавшимся на палубе снарядом обожгло Красникову правый бок, и он, теряя сознание, медленно сполз на лежащего у его ног убитого пулеметчика.
Гул корабельных двигателей стал стихать, заплескала в борт ласковая волна. Встряхнуло. Последний рык и шумный плеск воды за бортом. Приехали.
Красников облизал спекшиеся губы, попробовал пошевелиться, но тело его не слушалось. Кто-то наклонился над ним, произнес:
— Потерпи, браток, сейчас доставим в госпиталь.
Значит, война осталась где-то позади, он ранен, но живой. Теперь будет лечиться… чистые простыни, нормальное питание, баня и все прочее. А за это время наши соберутся с силами и погонят фрицев до самого их Берлина. Другого просто не может быть. А он поправится и снова будет воевать в своей роте.
А еще лучше, если его пошлют на краткосрочные командирские курсы, как обещал комдив Коровиков — еще тогда, когда дивизия, которой он командовал, отходила с боями к Севастополю, не зная, что немцы перерезали к нему все дороги. Увы, комдив Коровиков, когда прорывались через горы, сгинул где-то вместе со своим штабом, потому что дивизия, — вернее то, что от нее осталось, — распалась на мелкие группы, но все равно: он, старший сержант Красников, уже покомандовал и взводом, и даже ротой и вроде бы неплохо командовал, так что курсы ему обеспечены.
В Новороссийском госпитале Красникову сделали операцию: вытащили осколки. Затем раненых рассортировали, кого куда, тяжелых погрузили на пароход и отправили в Сочи, где все санатории превращены в госпиталя. В один из них, что расположился в Мацесте, поместили Красникова. Говорят, что где-то здесь неподалеку когда-то отдыхал Сталин.
Удивительно, что было это самое когда-то и у самого Красникова. И у многих других. Почти счастливое и, уж во всяком случае, спокойное и прочное.
Недели через две, когда Красников понемногу начал ходить, опираясь на костыли, вошла медсестра Аня, курносая и смешливая девчонка, и, пошарив по палате глазами, произнесла без обычной беспечной улыбки:
— Красников, вам надо в одиннадцатый кабинет. Это на первом этаже… — Помолчала, глядя на него так, точно видела впервые, спросила: — Дойдете сами, или на каталке?
— Дойду, — сказал Красников весело.
— Полотенце возьми на всякий случай, — посоветовал сосед с койки у окна, старшина второй статьи Тимохин, как раз с того охотника, на котором везли Красникова в Новороссийск, раненный во время налета немецких самолетов.
— Не надо полотенца, — все так же серьезно отвергла совет старшины медсестра. И вышла.
— Что за кабинет? — спросил Красников, натягивая на себя больничную пижаму.
— Там узнаешь.
— И нам расскажешь.
— Может, в нем особо отличившимся наливают по сто грамм перед обедом, — неслись со всех сторон жизнерадостные голоса.
— Не перепей, смотри, — мрачно посоветовал пожилой старшина-артиллерист Бабичев. — А то швы разойдутся.
На двери кабинета, расположившегося в темном ответвлении от главного коридора, между запасным выходом и красным пожарным щитом, тускло отсвечивала латунная табличка с номером «11». И никаких надписей. Да и сам коридор был каким-то мрачным и неприбранным: здесь стояли запасные рамы, ящики, пустые шкафы с запыленными стеклами. Было и отличие от прочих кабинетов: дерматиновая обивка двери, под которой угадывался толстый слой ваты.
Красников огляделся, пожал плечами, постучал.
Никто не ответил.
Он толкнул дверь, заглянул в образовавшуюся щель и увидел совсем близко от себя стол, за столом согнувшуюся фигуру человека в габардиновой гимнастерке с голубыми петлицами ВВС и одной шпалой.
— Разрешите, товарищ капитан? — спросил Красников.
Капитан поднял лысеющую голову, несколько долгих мгновений разглядывал Красникова, точно прикидывая, пускать его за порог или не пускать, так что Красников решил объяснить свой приход:
— Мне сказали: в одиннадцатый кабинет… Может, это не к вам?
— Ко мне. Заходи.
Красников вошел, представился:
— Старший сержант Красников. — И добавил не слишком уверенно: — Андрей Александрович.
— Садись, Андрей Александрович, — велел капитан и откинулся на спинку стула.
Красников с трудом опустился на краешек табурета, вытянул больную ногу, костыли прислонил к стене. Все это время капитан внимательно следил за каждым его движением.
Умостившись, Красников глянул на капитана, но тот сидел спиной к окну, за которым ярко блестела на солнце жестяная листва магнолии и ее, похожие на водяные лилии, ослепительно белые цветы, так что разглядеть лицо капитана удалось далеко не сразу. А оно ничем особенным не отличалось, разве что нос широкий и будто бы расплющенный, какими бывают носы у иных боксеров, да шея короткая, да глаза маленькие и близко посаженные друг к другу, а какого цвета глаза, не разглядишь.
Красников сразу же догадался, что этот человек из особого отдела, а голубые авиационные петлицы — это так, для маскировки, что вызвал он его, Красникова, с какой-то целью, и оттого, что капитан продолжал молча разглядывать Красникова, что во всем этом была какая-то непонятная, но пугающая тайна, Красников, человек неробкого десятка, оробел, хотя никакой вины за собой не чувствовал.
Впрочем, числилась за ним одна вина, но числилась им самим, другие про нее ничего не знали. В прошлом году, осенью, когда отступали к горам, обходя с востока занятый немцами Симферополь, и было все так неясно и непонятно, да, к тому же, не ели несколько дней, и воды ни глотка, а одни лишь дикие яблоки-кислицы да дикий же виноград, от которых людей поносило, потому что стояла жара и сушь, — так вот, он, никого не спросясь, свернул ночью в сторону, к татарскому селу, и там, зная, что татары никому ничего не дают и даже стреляют в отставших красноармейцев, проник в один из домов и под дулом автомата заставил хозяев сложить в узел хлеба, какой нашелся в доме, и наполнить флягу водой. И все бы обошлось, да только, когда он уже уходил и взялся за дверную ручку, вдруг услыхал сзади щелчок взводимого курка, резко обернулся и выстрелил. И попал. И долго это мучило Красникова: ведь если бы он попросил, старик, возможно, не схватился бы за ружье, мог бы и так дать, и стрелять не пришлось бы: не может того быть, чтобы все татары были настроены так враждебно к советской власти, хотя… черт их разберет. И, как потом выяснилось, если не все, то подавляющее большинство. Но это — потом. А в то время…