Северное сияние — страница 2 из 3

БОЛЬВАНГАР

Глава десятаяКОНСУЛ И МЕДВЕДЬ

Джон Фаа и остальные вожди решили плыть к Троллезунду, главному порту Лапландии. У ведьм было в городе консульство, а Джон Фаа знал, что без их помощи или хотя бы дружественного нейтралитета выручить детей из плена будет невозможно.

На второй день, когда морская болезнь немного отпустила Лиру, он изложил ей и Фардеру Кораму свою идею. Ярко светило солнце, нос судна разрезал зеленые волны, и они убегали назад в белой пене. На палубе, под ветром, посреди оживленного, искрящегося моря Лиру почти совсем не тошнило; а теперь и Пантелеймон, открывший для себя радости морской жизни, превращался то в чайку, то в качурку и носился над самой водой, чуть не задевая гребни волн. Восторг его сообщился Лире, и некогда уже было предаваться противной неморяцкой хвори.

Джон Фаа, Фардер Корам и еще двое или трое сидели на юте под солнцем и обсуждали, что делать дальше.

— Фардер Корам знает лапландских ведьм, — сказал Джон Фаа. — И если я не ошибаюсь, они ему обязаны.

— Верно, Джон, — сказал Фардер Корам. — Дело было сорок лет назад, но для ведьмы это ничто. Некоторые из них живут во много раз дольше.

— Чем же они вам обязаны, Фардер Корам? — спросил Адам Стефански, командир боевого отряда.

— Я спас ведьме жизнь, — объяснил Фардер Корам. — Она упала с неба, ее преследовала большая красная птица, каких я не видел. Она упала раненая в болото, и я стал ее искать. Она уже тонула, я поднял ее на борт, а птицу застрелил. К моему сожалению, птица упала в трясину — она была большая, как выпь, и огненно-красная.

— Ого, — удивленно произнес кто-то.

— Подняв ведьму в лодку, — продолжал Фардер Корам, — я испытал, наверное, самое большое потрясение в жизни: у этой молодой женщины не было деймона.

Прозвучало это так, как если бы он сказал: «У нее не было головы». Сама мысль об этом была отвратительна. Мужчин передернуло, их деймоны кто встрепенулся, кто ощетинился, кто хрипло каркнул, и люди стали их успокаивать. Пантелеймон прижался к груди Лиры, их сердца бились в такт.

— По крайней мере, — продолжал Фардер Корам, — так мне показалось. Поскольку упала она с неба, я заподозрил в ней ведьму. Выглядела она как молодая женщина, только похудее и, пожалуй, красивее большинства, но, не увидев деймона, я ужаснулся.

— Так у них деймонов нет, у ведьм? — сказал Майкл Канцона.

— Я думаю, их деймоны невидимы, — сказал Адам Стефански. — Он был там, только Фардер Корам его не видел.

— Ты ошибаешься, Адам, — возразил Фардер Корам. — Его там вовсе не было. Ведьмы обладают способностью отделяться от своих деймонов и находиться от них на гораздо большем расстоянии, чем мы. Если надо, они могут послать своих деймонов далеко вперед, по ветру, или в облака, или на дно океана. А эта ведьма, она пролежала чуть больше часа, прежде чем прилетел ее деймон: конечно, он почувствовал ее страх и ее боль.

И я думаю, хотя она этого не подтвердила, что красная птица, которую я подстрелил, была деймоном другой ведьмы преследовательницы. Господи! Когда я об этом думал, меня мороз пробирал по коже. Я бы пальцем не шевельнул, всеми силами постарался бы этого избежать. Но что сделано, то сделано. Так или иначе, я спас ей жизнь, и она дала мне памятный знак и сказала, чтобы я позвал ее на помощь в случае нужды. Однажды она помогла мне, когда скрелинги ранили меня отравленной стрелой. Мы еще не раз с ней связывались… Я не видел ее много лет, но она вспомнит.

— Она живет в Троллезунде, эта ведьма?

— Нет, нет. Они живут в лесах и в тундре, не в портах среди мужчин и женщин. Их мир — дикая природа. Но они держат там Консула, и я передам ей сообщение, не сомневайтесь.

Лире хотелось побольше узнать о ведьмах, но мужчины заговорили о топливе, о снаряжении, ей стало скучно и захотелось еще полазить по кораблю. Она прошла по палубе к носу и вскоре познакомилась с Моряком Первого Класса, для начала обстреляв его семечками от яблока, которое съела за завтраком. Это был толстый, спокойный человек, и, когда он обругал ее и в ответ был обруган сам, они стали лучшими друзьями. Звали его Джерри. Он объяснил ей, что, если заниматься делом, не будешь страдать от морской болезни, и даже мытье палубы может доставить удовольствие, если делать это по-моряцки. Эта идея ей очень понравилась, и позже она сложила по-моряцки одеяло, по-моряцки положила свои пожитки в шкафчик и вместо «убрала постель» стала говорить «заправила койку».

После двух дней в море Лира решила, что эта жизнь ей по вкусу. Она обегала весь корабль, от машинного отделения до мостика, и вскоре уже обращалась ко всем членам команды по имени. Капитан Рокби позволил ей посигналить голландскому фрегату, для чего надо было дернуть ручку парового свистка; кок терпел ее помощь во время приготовления пудинга; и только окрик Джона Фаа помешал ей вскарабкаться на фок-мачту и оглядеть горизонт из «вороньего гнезда».

Все это время они шли на Север, и с каждым днем становилось холоднее. В корабельных запасах поискали одежду для дождя, такую, чтобы подогнать по ее фигуре; Джерри показывал ей, как шить, и она охотно у него училась, хотя в Иордане пренебрегала такими же уроками миссис Лонсдейл. Вместе они сделали водонепроницаемый мешочек для алетиометра, чтобы всегда носить его на поясе и не промочить, сказала Лира, если она вдруг упадет в море. Надежно закрепив его на себе, она стояла в зюйдвестке у поручней под ледяными брызгами, летевшими над палубой. Морская болезнь порой возвращалась — особенно когда усиливался ветер и судно начинало тяжело нырять с гребней серо-зеленых волн; тогда уже Пантелеймон отвлекал ее, носясь над самыми волнами в виде качурки: он наслаждался бурной водой и ветром, а Лире передавалась его радость, и она забывала о тошноте. Время от времени он даже пробовал стать рыбой, и однажды присоединился к стае дельфинов, к их большому удивлению и удовольствию. Замерзшая Лира стояла на носу и смеялась от радости при виде того, как ее любимый Пантелеймон, гладкий и сильный, выпрыгивает из воды рядом с пятью или шестью другими стремительными серыми животными. Это радовало ее, но радость была не простая, к ней примешивался страх и страдание. А если он полюбит быть дельфином больше, чем любит ее?

Ее друг, Первоклассный Матрос, был рядом, поправлял брезент на переднем люке; он прервал свое занятие и посмотрел на деймона Лиры, игравшего с дельфинами. Его же деймон, морская чайка, сидел на кабестане, спрятав голову под крыло. Матрос понимал, что чувствует Лира.

— Я помню, когда первый раз вышел в море, моя Велизария еще не приняла окончательного вида, я был совсем молодой, и ей нравилось быть дельфином. Я боялся, что она им и останется. На моем первом судне был старый моряк — он вообще не мог сходить на берег, потому что его деймон остался дельфином и не мог без воды. Моряк был чудесный; второго такого штурмана не найти; он мог бы разбогатеть на рыбном промысле, но счастлив не был. Счастья так и не узнал, пока не умер и его не похоронили в море.

— Почему деймоны должны принимать окончательный вид? — спросила Лира. — Я хочу, чтобы Пантелеймон всегда мог меняться. Он и меняется.

— А, они всегда принимали окончательный вид, и всегда будут. Это и есть взросление. Придет время, и ты устанешь от его перемен, захочешь, чтобы он больше не менялся.

— Никогда не захочу.

— О, захочешь. Захочешь стать взрослой, как все остальные девочки. Притом в постоянстве есть свои преимущества.

— Какие же?

— Будешь знать, что ты за человек. Возьми старуху Велизарию. Она — морская чайка, и это значит, что я тоже вроде морской чайки. Не назову себя ни благородным, ни блестящим, ни красивым, но я крепкий старик, я могу выжить где угодно и всегда найду себе пищу и общество. Это стоит знать, ей-богу, стоит. И когда твой деймон примет постоянный вид, ты будешь знать, что ты за человек.

— А если он примет вид, который тебе не нравится?

— Ну, тогда ты будешь недовольной, верно? На свете полно людей, желавших, чтобы их деймон стал львом, а у них пудель. И пока они не примирятся с тем, что они есть, им будет несладко. Напрасные переживания, вот что это такое.

Но Лире казалось, что она никогда не станет взрослой.

Однажды утром в воздухе запахло по-другому, и корабль двигался непривычно: он переваливался с боку на бок, а не нырял и не поднимался на волнах. Едва проснувшись, Лира выбежала на палубу и стала жадно глядеть на землю: странное зрелище после бескрайней воды, ибо, хотя они плыли всего несколько дней, у Лиры было такое чувство, будто прошли месяцы. Прямо перед судном вздымалась гора с зелеными склонами и снежной вершиной, а под ней — городок и гавань: деревянные дома с крутыми крышами, шпиль церкви, краны в порту и тучи крикливых чаек. Пахло рыбой, но к этому запаху примешивались земные: сосновой смолы, острый запах животных и еще чего-то, холодного, ровного, безжизненного; это мог быть запах снега. Запах Севера.

Вокруг судна резвились тюлени, высовывали клоунские морды из воды и с плеском ныряли снова. Страшно холодный ветер срывал брызги с белых барашков, отыскивал любую щелку в волчьей шубе, и у Лиры скоро онемело лицо и заболели руки. Пантелеймон в виде горностая грел ей шею, но оставаться на палубе без дела, даже любуясь тюленями, было слишком холодно. Лира спустилась вниз, съела свою овсянку и стала смотреть в иллюминатор салона.

В гавани волнения не было, и, когда они прошли мимо массивного волнолома, Лира почувствовала себя неуверенно оттого, что перестало качать. Вместе с Пантелеймоном она следила за тем, как корабль громоздко приближается к пристани. Прошел час; звук корабельной машины стал тише, сменился глухим ворчанием, послышались команды, донеслись голоса с берега, были брошены канаты, спущены сходни, открыты люки.

— Пойдем, Лира, — сказал Фардер Корам. — Ты собрала вещи?

Ее пожитки были упакованы еще с тех пор, как она проснулась и увидела землю. Оставалось только сбегать в каюту и взять сумку. На берегу они первым делом посетили дом Консула ведьм. Отыскать его оказалось нетрудно; городок теснился возле порта, и единственными крупными зданиями там были церковь и дом Губернатора. Консул ведьм жил в зеленом деревянном доме с видом на море, и, когда они позвонили в колокольчик, звон его огласил всю тихую улицу.

Слуга провел их в маленькую гостиную и подал кофе. Вскоре вышел и сам Консул. Это был толстый румяный человек в строгом черном костюме, звали его Мартин Ланселиус. Деймон его был маленькой змеей того же яркого насыщенного зеленого цвета, что и его глаза — единственного, что во всем его облике напоминало о ведьмах, — хотя Лира не совсем представляла себе, как должны выглядеть ведьмы.

— Чем могу быть полезен, Фардер Корам? — спросил он.

— В двух отношениях, доктор Ланселиус. Во-первых, я очень хотел бы разыскать даму-ведьму, с которой познакомился сколько-то лет назад в Болотном краю Восточной Англии. Ее зовут Серафина Пеккала.

Доктор Ланселиус записал что-то серебряным карандашиком.

— Как давно вы с ней познакомились? — спросил он.

— Лет сорок назад. Но думаю, она вспомнит.

— И в каком еще отношении я могу быть полезен?

— Я представляю несколько цыганских семейств, потерявших детей. У нас есть основания думать, что организация, похитившая этих детей, и наших, и не наших, с сомнительной целью перевозит их на Север. Хотелось бы знать, не известно ли вам и вашим людям о том, что здесь происходит.

Доктор Ланселиус аккуратно отпивал кофе.

— Не исключено, что какие-то сведения о подобной деятельности могли бы до нас дойти, — сказал он. — Понимаете ли, отношения между моим народом и северянами совершенно дружественные. Мне было бы сложно затруднять их предоставлением такой информации.

Фардер Корам кивнул с таким видом, как будто ему все понятно.

— Разумеется, — сказал он. — И полагаю, мне нет нужды спрашивать у вас, где еще я могу получить такую информацию. Вот почему я раньше всего спросил о даме-ведьме.

Теперь доктор Ланселиус кивнул с таким видом, как будто ему все понятно. Лира наблюдала за этой игрой озадаченно и с почтением. За их словами что-то крылось, и она понимала, что Консул обдумывает решение.

— Отлично, — сказал он. — Разумеется, это так, и вы понимаете, что ваше имя, Фардер Корам, не совсем у нас неизвестно. Серафина Пеккала — королева клана ведьм в районе озера Инара. Что касается второго вашего вопроса, само собой разумеется, что эта информация будет получена вами не от меня.

— Конечно.

— В этом городе есть филиал организации под названием «Геологоразведочная компания Северный Прогресс», якобы занимающаяся поисками полезных ископаемых, но на самом деле управляемая неким Генеральным Жертвенным Советом в Лондоне. Эта организация, насколько мне известно, ввозит детей. Город об этом, в общем, не осведомлен; правительство Норвегии официально об этом не знает. Дети задерживаются здесь ненадолго. Их увозят в глубь страны.

— Вы знаете куда, доктор Ланселиус?

— Нет. Я бы сказал вам, если бы знал.

— И не знаете, что там с ними происходит? Доктор Ланселиус впервые взглянул на Лиру. Она ответила ему равнодушным взглядом. Маленький зеленый деймон-змея поднял голову от воротника Консула и, стреляя язычком, зашептал ему на ухо. Консул сказал:

— В связи с этим делом я слышал выражение Мейштадтский процесс. Полагаю, им пользуются для того, чтобы скрыть суть дела. Я слышал также слово сепарация, но не знаю, к чему оно относится.

— А сейчас в городе есть эти дети? — спросил Фардер Корам.

Он поглаживал деймона, настороженно сидевшего у него на коленях. Лира заметила, что деймон перестал мурлыкать.

— Думаю, нет, — сказал доктор Ланселиус. — Группа человек в двенадцать появилась на прошлой неделе и отбыла позавчера.

— А! Всего лишь? Тогда у нас есть надежда. На чем они отправились, доктор Ланселиус?

— На санях.

— И вы не представляете себе куда?

— Очень смутно. Это вне наших интересов.

— Разумеется. Вы очень откровенно ответили на мои вопросы, сэр, поэтому позвольте еще один. На моем месте, какой вопрос вы задали бы Консулу ведьм?

Доктор Ланселиус впервые улыбнулся.

— Я бы спросил, как мне прибегнуть к услугам бронированного медведя, — сказал он.

Лира выпрямилась в кресле и почувствовала, как зачастило сердце у Пантелеймона.

— Насколько мне известно, бронированные медведи находятся на службе у Жертвенного Совета, — удивленно сказал Фардер Корам. — То есть компании «Северный Прогресс», или как ее там.

— Один, по крайней мере, — нет. Вы найдете его у санного депо в конце улицы Ланглокур. Сейчас он там подрабатывает, но характер его и страх, который он внушает собакам, таковы, что он вряд ли долго будет занят на этой работе.

— Так он отступник?

— По-видимому. Его зовут Йорек Бирнисон. Вы спросили, о чем спросил бы я, и я вам сказал. А теперь я вот что сделал бы: я бы воспользовался случаем нанять бронированного медведя, — даже если бы случай был не так удобен, как сегодня.

Лира едва могла усидеть на месте. Но Фардер Корам знал этикет таких встреч и взял с блюда еще одно медовое печенье со специями. Пока он жевал, доктор Ланселиус обратился к Лире.

— Насколько я понимаю, в твоем распоряжении имеется алетиометр, — к большому ее удивлению сказал он. Откуда он мог это знать?

— Да, — сказала она и, побуждаемая Пантелеймоном, куснувшим ее, добавила: — Хотите посмотреть?

— Очень хотел бы.

Она неловко залезла в непромокаемую сумочку и вручила ему бархатный сверток. Он развернул его и стал разглядывать с огромным вниманием, как ученый, раздобывший редкий манускрипт.

— Какая изысканность! — сказал он. — Я видел еще один экземпляр, но не такой совершенный. А книга символов у тебя есть?

— Нет, — начала Лира, но Фардер Корам ее перебил:

— Нет, к великому сожалению. У Лиры есть алетиометр, но никакой возможности прочесть его показания, — сказал он. — Это такая же тайна, как лужицы туши, по которым индусы читают будущее. А ближайшая известная мне книга находится в аббатстве Святого Иоганна в Гейдельберге.

Лира поняла, почему он так говорит: он не хотел, чтобы доктор Ланселиус узнал о ее возможностях. Но заметила и то, чего не заметил Фардер Корам: как возбудился деймон доктора Ланселиуса. Она поняла, что притворяться бессмысленно. И сказала:

— На самом деле я его понимаю, — обращаясь одновременно к доктору Ланселиусу и к Фардеру Кораму.

Отозвался Консул:

— Очень мудро. Как ты получила его?

— Мне его дал Магистр Иордан-колледжа. Доктор Ланселиус, а вы знаете, кто их сделал?

— Говорят, они изготовлены в городе Праге, — сказал Консул. — Ученый, изобретший первый алетиометр, по-видимому, искал способ измерить влияние планет в соответствии с астрологическими представлениями. Он хотел сделать устройство, которое откликалось бы на идею Марса или Венеры, как компас откликается на идею Севера. Это ему не удалось, но изобретенный им механизм явно на что-то откликался, хотя никто не мог понять на что.

— А откуда взялись символы?

— О, это было в семнадцатом веке. Символы и эмблемы встречались на каждом шагу. Здания и картины создавались таким образом, чтобы их можно было прочесть, как книги. Каждый предмет означал что-то другое; если у вас был подходящий словарь, вы могли читать саму Природу. Поэтому неудивительно, что философы пользовались символикой своего времени для того, чтобы истолковать знания, пришедшие из таинственного источника. Но, знаешь, последние два века ими серьезно не пользовались. — Он вернул Лире алетиометр и добавил: — Можно тебя спросить? Как ты его понимаешь без книги символов?

— Я стараюсь выбросить из головы все постороннее и гляжу в него, вроде как в воду. Ты позволяешь глазам найти правильный уровень, потому что они только на нем останавливаются. Вот так как-то, — сказала она.

— Нельзя ли посмотреть, как ты это делаешь? — попросил он.

Лире хотелось сказать «да», но она посмотрела на Фардера Корама: одобрит ли он. Старик кивнул.

— Что мне спросить? — сказала Лира.

— Каковы намерения тартар в отношении Камчатки?

Это было нетрудно. Лира поставила стрелки на верблюда, означавшего Азию, которая означала тартар; на рог изобилия — Камчатку с ее золотыми шахтами; и на муравья, который означал деятельность, а значит, намерение и цель. И замерла, удерживая в уме три уровня значений и спокойно дожидаясь ответа, который пришел почти сразу. Длинная стрелка подрожала на дельфине, на шлеме, на младенце и на якоре, поплясала между ними и сложным ходом, непонятным для мужчин, но спокойно отслеживаемым Лирой, добралась до тигеля.

Когда она совершила эти движения несколько раз, Лира подняла голову. Она поморгала, словно выходя из транса.

— Они сделают вид, что хотят напасть на нее, но на самом деле не нападут, потому что она слишком далеко и им надо будет сильно растянуться, — сказала она.

— Не объяснишь мне, как ты это поняла?

— Дельфин — одно из его глубинных значений — игра он игривый. Я знаю, что значение именно это — стрелка останавливалась там несколько раз, и ясно стало только на этом уровне, ни на каком другом.

А шлем означает войну, и вместе они означают, что война понарошку, а не всерьез.

А младенец означает — он означает трудность, — и будет трудно напасть, и якорь показывает почему: потому что они вытянутся, как якорный канат. Вот как я это понимаю.

Доктор Ланселиус кивнул.

— Поразительно, — сказал он. — Я тебе очень благодарен. Я этого не забуду.

Потом он странно посмотрел на Фардера Корама и снова на Лиру.

— Могу я попросить тебя еще об одном опыте? — сказал он. — Во дворе за домом висят на стене несколько веток облачной сосны. Одной из них пользовалась Серафина Пеккала, остальными — нет. Можешь определить, какая ветка — ее?

— Да! — сказала Лира, всегда готовая похвастаться своим умением, и, взяв алетиометр, выскочила во двор. Ей не терпелось посмотреть на облачную сосну, потому что с ее помощью летают ведьмы, а она никогда этой сосны не видела.

Когда она убежала, Консул сказал:

— Вы понимаете, кто этот ребенок?

— Она дочь лорда Азриэла, — сказал Фардер Корам. — А мать ее — миссис Колтер из Жертвенного Совета.

— А помимо этого?

Старый цыган недоуменно покачал головой:

— Нет. Больше ничего не знаю. Но она странное, невинное существо, и я беспокоюсь о ней больше всего на свете. Как она овладела этим прибором, понять не могу, но я ей верю, когда она говорит о нем. А что? Что вы о ней знаете, доктор Ланселиус?

— Ведьмы веками говорили об этом ребенке, — сказал Консул. — Они живут в тех местах, где пелена между мирами тонка, время от времени до них доносится бессмертный шепот тех, кто странствует между мирами. И они слышали о таком ребенке, — его ждет великая судьба, но осуществиться она может не здесь, не в этом мире, а далеко отсюда. Без этого ребенка мы все погибнем. Так говорят ведьмы. Но осуществить предназначенное ей судьбой она должна в неведении об этом, потому что только в ее неведении мы можем быть спасены. Вы это понимаете, Фардер Корам?

— Нет. Не могу сказать, что понимаю.

— Это значит, что ей должно быть позволено делать ошибки. Мы должны надеяться, что она их не сделает, но мы не можем ею руководить. Я рад, что увидел этого ребенка до того, как умру.

— Но как вы узнали в ней именно этого ребенка? И что это за существа, которые странствуют между мирами? Я совершенно не могу вас понять, доктор Ланселиус, при том, что вы представляетесь мне честным человеком…

Но прежде чем Консул успел ответить, дверь распахнулась и вошла торжествующая Лира с веточкой сосны.

— Вот она! Я испытала их все, но эта — она, я уверена.

Консул внимательно посмотрел на ветку и кивнул.

— Правильно, — сказал он. — Что ж, Лира, это замечательно. Тебе повезло, что у тебя такой прибор, и желаю, чтобы он хорошо послужил тебе. Я хочу дать тебе на прощанье…

Он взял ветку и отломил ей маленький черенок.

— Она с этим летала? — с благоговением спросила Лира.

— Да. Я не могу тебе дать всю, она нужна мне для того, чтобы связаться с Серафиной, но этого достаточно. Береги ее.

— Буду беречь, — сказала она. — Спасибо. — И засунула его в мешочек вместе с алетиометром.

Фардер Корам потрогал сосновую ветку, словно на счастье, и на лице его было выражение, которого Лира раньше не видела: какого-то томительного желания. Консул, проводив их до двери, пожал руку Фардеру Кораму и Лире тоже.

— Надеюсь на ваш успех, — сказал он и продолжал стоять в дверях, на пронизывающем ветру, глядя, как они уходят по узкой улочке.

— Он знал ответ про тартар еще до меня, — сообщила Лира Фардеру Кораму. — Алетиометр мне сказал, а я ему — нет. Там был тигель.

— Я думаю, он тебя испытывал, детка. Но хорошо, что ты повела себя вежливо: ведь мы не знаем, что ему уже известно. А совет насчет медведя был очень кстати. Не представляю, как еще мы могли бы о нем узнать.

Они нашли дорогу к депо — двум бетонным складам на пустыре, где торчали кусты и чахлая трава пробивалась между серыми камнями и лужами застывшей грязи. Угрюмый человек в конторе сказал им, что медведя они найдут после работы, в шесть часов, только без опоздания, потому что он сразу отправляется во двор за баром Эйнарссона, где ему подносят выпивку.

Потом Фардер Корам отвел Лиру к лучшему торговцу одеждой и купил ей теплое обмундирование. Они купили парку из шкуры северного оленя, потому что волоски у него полые и хорошо удерживают тепло, и капюшон, подбитый мехом росомахи, который сбрасывает сосульки, образующиеся от дыхания. Купили нижнее белье, пыжиковые унты и шелковые перчатки, которые вставлялись в толстые меховые рукавицы. На унты и рукавицы пошла шкура с передних ног северного оленя, самая прочная, а подошвы унтов были подбиты кожей морского зайца, такой же прочной, как у моржа, но более легкой.

И наконец, купили водонепроницаемый плащ, закрывавший ее полностью и сделанный из полупрозрачных кишок тюленя.

Во всем этом, с шелковым шарфом на шее и шерстяной шапкой под большим капюшоном, ей было жарко; но их ждали гораздо более холодные края.

Джон Фаа, надзиравший за разгрузкой судна, с большим интересом выслушал рассказ о встрече с Консулом ведьм и с еще большим — о медведе.

— Пойдем к нему сегодня же вечером, — сказал он. — Тебе приходилось разговаривать с таким существом, Фардер Корам?

— Да, приходилось; и однажды драться приходилось, слава богу, не в одиночку. Надо заключить с ним договор, Джон. Не сомневаюсь, он запросит много, и сговориться с ним будет трудно; но он нам необходим.

— Да, конечно. А что твоя ведьма?

— Ну, она далеко, теперь она — королева клана, — сказал Фардер Корам. — Я надеялся, что можно будет послать ей весточку, но ждать ответа пришлось бы слишком долго.

— Ну что ж. А теперь позволь рассказать, что я узнал.

Видно было, что Джону Фаа не терпится рассказать им свою новость. На пристани он познакомился со старателем по имени Ли Скорсби, подданным государства Техас, в Новой Дании. Оказалось, что у этого человека есть аэростат. Экспедицию, в которую он нанялся, отменили из-за недостатка средств еще до того, как она покинула Амстердам, — и теперь он на мели.

— Подумай, что мы можем сделать с помощью аэронавта, Фардер Корам! — сказал Джон Фаа, потирая большие руки. — Я предложил ему наняться к нам. По-моему, нам повезло с ним.

— Повезло бы еще больше, если бы мы знали, куда двигаться, — отозвался Фардер Корам, но ничто не могло обескуражить Джона Фаа, радовавшегося новому походу.

Когда стемнело, когда припасы и снаряжение были благополучно выгружены и сложены на берегу, Фардер Корам и Лира отправились искать бар Эйнарссона. Нашли его без труда: грубый бетонный сарай с неровно мигающей неоновой вывеской над дверью, заиндевелые окна и громкие голоса за ними.

Ухабистый проулок привел их к металлическим воротам заднего двора, где стоял посреди застывшей грязи сарай с односкатной крышей. В тусклом свете из окна бара обозначилось громадное светлое тело животного, которое сидело как человек и глодало ногу оленя, держа ее обеими лапами. Лира разглядела окровавленную пасть, морду со злобными черными глазками и гору грязного, свалявшегося желтоватого меха. Еда сопровождалась отвратительным рычанием, хрустом и чавканьем.

Фардер Корам остановился в воротах и крикнул:

— Йорек Бирнисон!

Медведь перестал есть. Насколько они могли понять, он смотрел прямо на них, но морда его при этом ничего не выражала.

— Йорек Бирнисон, — повторил Фардер Корам. — Можно с тобой поговорить?

Сердце у Лиры громко стучало: от этой фигуры веяло холодом, опасностью, грубой силой, но силой, управляемой разумом, только не человеческим разумом, совсем не человеческим, потому что у медведей, конечно, нет деймонов. Ничего подобного этому исполину, грызшему мясо, она вообразить не могла, и восхищение мешалось в ее душе с жалостью к этому одинокому существу.

Он бросил ногу северного оленя в грязь и на четырех лапах притопал к воротам. Там он поднялся во весь свой трехметровый рост, словно показывая, как он могуч и какой жалкой преградой были бы ему эти железные ворота. И оттуда, сверху, заговорил:

— Ну? Кто вы такие?

Голос у него был такой низкий, что, кажется, сотрясал землю. Запах от него шел невыносимый.

— Я Фардер Корам, из цыганского народа Восточной Англии. А эта девочка — Лира Белаква.

— Что вам нужно?

— Мы хотим предложить тебе работу, Йорек Бирнисон.

— У меня есть работа.

Медведь снова опустился на четвереньки. Очень трудно было понять его интонацию — рассержен он или иронизирует, — настолько ровен и низок был его голос.

— Что ты делаешь в санном депо? — спросил Фардер Корам.

— Чиню сломанные механизмы и железные изделия. Поднимаю тяжелые предметы.

— Что это за работа для панцербьёрна?

— Оплачиваемая работа.

Позади медведя приоткрылась дверь, и человек поставил на землю большой глиняный кувшин, после чего, прищурясь, поглядел на них.

— Кто это?

— Чужие, — сказал медведь.

Бармен как будто хотел задать еще один вопрос, но медведь вдруг подался к нему, и он испуганно захлопнул дверь. Медведь продел коготь в ручку кувшина и поднес его ко рту. Пахнуло резким запахом неочищенного спирта.

Сделав несколько глотков, медведь поставил кувшин на землю и снова принялся обгладывать ногу, словно забыв о Фардере Кораме и Лире; но потом он заговорил:

— Какую работу вы предлагаете?

— Войну, по всей вероятности, — ответил Фардер Корам. — Мы отправляемся на Север, искать место, куда увезли наших детей. Когда мы найдем его, придется вступить в бой, чтобы освободить детей; потом мы привезем их домой.

— И что вы заплатите?

— Я не знаю, что предложить тебе, Йорек Бирнисон. Если тебя устраивает золото, у нас есть золото.

— Не годится.

— Как тебе платят в санном депо?

— Мясом и спиртным.

Молчание; он бросил обглоданную кость, снова поднес к морде кувшин и стал пить крепкий напиток, как воду.

— Извини за вопрос, Йорек Бирнисон, — сказал Фардер Корам, — но ты мог бы вести свободную и гордую жизнь во льдах, охотясь за тюленями и моржами, мог бы пойти на войну и добыть большие трофеи. Что привязывает тебя к Троллезунду и бару Эйнарссона?

У Лиры мурашки поползли по спине. Такой вопрос был почти оскорблением — она подумала, что это громадное существо придет в бешенство, и удивилась смелости Фардера Корама. Йорек Бирнисон поставил кувшин и подошел к воротам, чтобы заглянуть в лицо старика. Фардер Корам не дрогнул.

— Я знаю, люди, которых вы ищете, — деторезы, — сказал медведь. — Позавчера они поехали из города на Север, опять с какими-то детьми. Никто вам про них не расскажет; все делают вид, что ничего не видели, потому что деторезы дают деньги и работу. Ну, а я их не люблю и отвечу на твой вопрос вежливо. Я живу здесь и пью спирт, потому что здешние люди украли мою броню, а без нее я могу охотиться за тюленями, но не могу воевать — я бронированный медведь, война для меня — море, где я плаваю, и воздух, которым дышу. Здешние люди дали мне спиртного и угощали, пока я не уснул, и тогда уволокли мою броню. Если бы я знал, где ее спрятали, я бы весь город разнес, чтобы ее достать. Хотите, чтобы я вам служил, цена такая — верните мне броню. Сделайте это, и я буду воевать за вас, либо пока не убьют, либо пока вы не победите. Цена — моя броня. Получу ее, и мне больше не понадобится спиртное.

Глава одиннадцатаяБРОНЯ

Когда вернулись на корабль, Фардер Корам, Джон Фаа и другие вожди долго совещались в салоне, а Лира пошла к себе в каюту посоветоваться с алетиометром. Через пять минут она точно знала, где спрятана броня медведя и почему ее трудно будет достать.

Сперва она хотела пойти в салон и сказать Джону Фаа и остальным, но решила, что если они захотят знать, то сами спросят. А может быть, уже знают.

Она легла на койку и стала думать об этом могучем медведе, о том, как беспечно он пил огненную жидкость, о том, как ему одиноко живется в грязном сарае. Совсем другое дело — быть человеком: всегда с тобой деймон, с ним можно поговорить! В тишине, без привычных скрипов металла и дерева, без гула машины и плеска воды за бортом, Лира уснула, и Пантелеймон — тоже, рядом с ней на подушке.

Ей снился ее замечательный отец в тюрьме, и вдруг, без всякой причины, она проснулась. Непонятно было, который час. Через иллюминатор в каюту проникал слабый свет, лунный, решила она, — он освещал сваленную в углу теплую одежду. Лира увидела ее и сразу захотела снова примерить. Когда оделась, пришлось пойти на палубу, и через минуту она уже открыла дверь на верху трапа и вышла наружу.

В небе творилось что-то странное. Она подумала, что это облака, как-то странно волнующиеся, но Пантелеймон шепнул:

— Аврора!

Чтобы не упасть от изумления, она схватилась за поручни.

Небо на севере было озарено сиянием немыслимого размера. Откуда-то с высоты свисали огромные волнующиеся занавеси мягкого света. Бледно-зеленые и розовые, прозрачные, как самая тонкая ткань, с багровой каймой по низу, будто отсветами адского пламени, они колыхались и изгибались грациознее любой балерины. Лире казалось, что она даже слышит их: необъятный далекий свистящий шорох. В их нежности и неуловимости чувствовалась какая-то глубина — примерно такое же ощущение испытала она вблизи медведя. Она была растрогана этой красотой, этим почти святым сиянием; глаза щипало от слез, и свет радужно дробился в слезах. Очень скоро она впала в такое же полуобморочное забытье, как при общении с алетиометром. Быть может, спокойно думала она, то, что движет стрелкой алетиометра, заставляет светиться и Аврору. Быть может — сама Пыль. Она думала об этом, не замечая, что думает об этом, и скоро забыла, а вспомнила лишь много позже.

За завесами и струями прозрачного света будто бы обозначился город: башни и купола, медового цвета храмы и колоннады, широкие бульвары и залитый солнцем парк. От этого зрелища закружилась голова, словно она глядела не вверх, а вниз, за какую-то непреодолимо широкую пропасть. Целая вселенная, но не здесь.

Однако что-то двигалось перед ней, и Лира пыталась сфокусировать глаза на этом движении, ощущая дурноту, потому что этот маленький движущийся предмет не был частью Авроры или вселенной позади нее. Он был в небе над крышами города. Когда его удалось разглядеть ясно, Лира полностью очнулась, и небесный город исчез.

Летящий предмет приблизился на раскинутых крыльях и сделал круг над кораблем. Потом спланировал вниз и, сильно взмахнув несколько раз крыльями, опустился на деревянную палубу в нескольких шагах от Лиры.

При свете Авроры она увидела большую птицу, прекрасного серого гуся с ослепительно белым пятном на голове. И это была не птица: это был деймон, хотя вокруг — никого, кроме самой Лиры. Ей стало жутко.

Птица сказала:

— Где Фардер Корам?

И тут Лира сообразила, кто это. Это был деймон Серафины Пеккала, ведьмы, королевы клана, подруги Фардера Корама.

Она залепетала:

— Я… он… сейчас схожу за ним…

Она сбежала по трапу к каюте Фардера Корама, распахнула дверь и крикнула в темноту:

— Фардер Корам! Прилетел деймон ведьмы! Он ждет на палубе! Один прилетел… я видела его в небе…

Старик сказал:

— Детка, попроси его подождать на юте.

Гость прошествовал на корму с видом величественным и вместе с тем диким и огляделся там; Лира же следила за ним, затаив дыхание, словно в гости к ней явился призрак.

Вскоре вышел Фардер Корам в полярной одежде и следом за ним Джон Фаа. Старики почтительно поклонились, и деймоны их тоже оказали внимание гостю.

— Приветствую, — сказал Фардер Корам. — Я горд и счастлив снова видеть тебя, Кайса. Угодно тебе спуститься вниз или предпочитаешь здесь, на открытом воздухе?

— Предпочитаю здесь, благодарю тебя, Фардер Корам. Ты достаточно тепло одет?

Ведьмы и их деймоны не боятся холода, но знают, что остальные люди от него страдают.

Фардер Корам уверил его, что оделся тепло, и сказал:

— Как поживает Серафина Пеккала?

— Она шлет привет тебе, Фардер Корам, и находится в прекрасном здравии. Кто эти двое?

Фардер Корам представил обоих. Деймон-гусь пристально посмотрел на Лиру.

— Я слышал об этом ребенке, — сказал он. — О ней идут разговоры среди ведьм. Вы приехали воевать?

— Не воевать, Кайса, мы приехали освободить наших похищенных детей. И я надеюсь, что ведьмы нам помогут.

— Не все. Некоторые кланы работают с охотниками за Пылью.

— Так у вас называют Жертвенный Совет?

— Не знаю, что это за Совет. Они охотники за Пылью. Они явились в наши края десять лет назад с философскими приборами. Заплатили нам за разрешение оборудовать станции на наших землях и вели себя с нами вежливо.

— Что это за Пыль?

— Она приходит с неба. Кто-то говорит, что она всегда была здесь, кто-то говорит, что она сейчас падает. Несомненно одно: когда люди узнают о ней, на них нападает великий страх, и они ни перед чем не остановятся, чтобы выяснить ее природу. Но ведьм это совершенно не интересует.

— Где же они сейчас, эти охотники за Пылью?

— В четырех днях к северо-востоку отсюда, в месте, называемом Больвангар. Наш клан не заключал с ними соглашения, и, поскольку он имеет давние обязательства перед тобой, Фардер Корам, я явился сюда, чтобы показать дорогу к этим охотникам за Пылью.

Фардер Корам улыбнулся, а Джон Фаа с довольным видом хлопнул в ладоши.

— Крайне вам благодарен, сэр, — сказал он гусю. — Но не известно ли вам еще что-нибудь об охотниках за Пылью? Что они делают в этом Больвангаре?

— Они построили там здания из металла и бетона и какие-то подземные камеры. Жгут угольный спирт, доставка которого обходится им дорого. Что они делают, мы не знаем, но воздух вокруг них в окрестности нескольких километров заражен ненавистью и страхом. В отличие от людей, ведьмы это чувствуют. Животные тоже их сторонятся. Птицы не летают там, лемминги и лисы разбежались. Отсюда и название Больвангар — Поля Зла. Они его так не называют, они называют его Станцией. Но для всех остальных это Больвангар.

— И как они защищены?

— У них рота северных тартар, вооруженных нарезными ружьями. Это хорошие солдаты, но неопытные, поскольку на поселок со времени его возникновения никто не нападал. Вокруг идет прочная ограда с силовыми проводами. Возможно, есть другие средства защиты, мы о них не знаем, потому что, как я уже сказал, они нам неинтересны.

Лире ужасно хотелось задать один вопрос, гусь-деймон понял это и поглядел на нее, как бы давая разрешение.

— Почему ведьмы говорят обо мне? — спросила она.

— Из-за твоего отца, из-за того, что он знает о других мирах, — сказал деймон.

Это удивило всех троих. Лира посмотрела на Фардера Корама, ответившего ей несколько недоуменным взглядом, а потом на Джона Фаа, — у него лицо было обеспокоенным.

— Других мирах? — повторил он. — Простите меня, сэр, но что это за миры? Вы имеете в виду звезды?

— Отнюдь нет.

— Может быть, мир духов? — сказал Фардер Корам.

— Тоже нет.

— Это — город в Авроре? — сказала Лира. — Он, да? Гусь важно повернул к ней голову. Глаза у него были черные, окруженные тонкой линией небесно-голубого цвета, а взгляд — пронзительный.

— Да, — сказал он. — Об иных мирах ведьмам известно уже тысячи лет. Иногда их видно в Северном Сиянии. Они не принадлежат к этой вселенной; даже самые далекие звезды — часть этой вселенной, Сияние же показывает нам совершенно другую вселенную. Не далекую от нас, а взаимопроникающую с нашей. Здесь, на этой палубе, существуют миллионы других миров, неведомых друг другу… Он расправил крылья и снова сложил.

— Сейчас, — сказал он, — я коснулся миллиона других миров, и они об этом ничего не знают. Миры близки, как удары сердца, но мы не можем прикоснуться к этим другим мирам, не можем услышать и увидеть их, иначе как в Северном Сиянии.

— Почему же там? — спросил Фардер Корам.

— Потому что заряженные частицы в Авроре обладают свойством утончать материю этого мира, так что на короткое время она становится для нас прозрачной. Ведьмы всегда это знали, но говорим мы об этом редко.

— Мой отец верит в это, — сказала Лира. — Я знаю — я слышала его рассказ, и он показывал снимки Авроры.

— Это как-то связано с Пылью? — спросил Джон Фаа.

— Кто знает, — ответил гусь-деймон. — Одно могу вам сказать: охотники за Пылью боятся ее, как смертельного яда. Вот почему они упрятали в тюрьму лорда Азриэла.

— Но почему же? — сказала Лира.

— По их мнению, он намерен как-то использовать Пыль для того, чтобы навести мост между этим миром и миром за Авророй.

Голова у Лиры закружилась. До нее донеслись слова Фардера Корама:

— Он в самом деле намерен?

— Да, — сказал гусь-деймон. — Они не верят, что ему это удастся: прежде всего, они считают безумием веру в иные миры. Но все верно: намерение его таково. И поскольку он человек могущественный, они боялись, что он нарушит их собственные планы, поэтому заключили договор с бронированными медведями, чтобы те захватили его и заключили в крепость Свальбарда, убрали его с дороги. Ходят слухи, что они помогли новому королю медведей занять престол — это входило в сделку.

Лира спросила:

— Ведьмы хотят, чтобы он построил этот мост? Они за него или против?

— На этот вопрос очень непросто ответить. Во-первых, среди ведьм нет единства. Мы расходимся во мнениях. Во-вторых, мост лорда Азриэла окажет влияние на ход войны между ведьмами и некоторыми другими силами, в том числе — из мира духов. Сторона, завладевшая мостом, если таковой возникнет, получит огромное преимущество. В-третьих, клан Серафины Пеккала — мой клан — еще не примкнул ни к какому союзу, хотя с обеих сторон на нас оказывают сильное давление. Понимаешь, это вопросы высокой политики, и на них трудно ответить.

— А медведи? — сказала Лира. — Они на чьей стороне?

— На стороне тех, кто им заплатит. Эти дела их вообще не интересуют; у них нет деймонов; проблемы людей их не занимают. По крайней мере, так было прежде, но мы слышали, что их новый король намерен отказаться от этой традиции… Так или иначе, охотники за Пылью заплатили им за лорда Азриэла, и его будут держать на Свальбарде до последней капли крови последнего медведя.

— Но не все медведи! — сказала Лира. — Есть один, и он вовсе не на Свальбарде. Он бездомный медведь и хочет пойти с нами.

Гусь еще раз пронзительно взглянул на Лиру. На этот раз она почувствовала его холодное удивление, Фардер Корам, помявшись, сказал:

— Видишь ли, девочка, я в этом сомневаюсь. Мы слышали, что он находится на принудительных работах; он не свободен, как мы думали, он здесь по приговору. Пока его не освободят, он не может пойти с нами, ни с броней, ни без брони, — а ее он тоже никогда не получит.

— Но он сказал, что его обманули! Напоили, а броню спрятали!

— Мы слышали другую историю, — вмешался Джон Фаа. — Он опасный негодяй, вот что мы слышали.

— Если… — от возмущения Лира едва могла говорить, — если алетиометр что-то показывает, я знаю, что это правда. Я спросила его, и он показал, что медведь говорил правду, его обманули, и врут они, а не он. Я ему верю, Лорд Фаа! Фардер Корам — вы же его видели, вы ему поверили, так?

— Думал, что верю, детка. У меня нет твоей убежденности.

— Но чего они боятся? Думают, что, если наденет броню, пойдет убивать людей налево и направо? Он и так мог поубивать десятки!

— И убил, — сказал Джон Фаа. — Ну, не десятки, а нескольких. Когда забрали его броню, он впал в буйство и пошел искать ее. Ворвался в дом полиции, в банк, и не знаю куда еще, — по крайней мере, двое погибли. А не застрелили его только потому, что он мастерски работает с металлами; он был нужен им как рабочая сила.

— Как раб! — с жаром сказала Лира. — Они не имели права!

— Как бы там ни было, они могли застрелить его за убийство, но не сделали этого. Обязали трудиться на пользу города, пока не возместит ущерб и не заплатит виру.

— Джон, — сказал Фардер Корам, — не знаю, как ты, а я думаю, что они никогда не вернут ему броню. Чем дольше они держат его, тем злее он будет, когда ее получит.

— Но если мы вернем ему броню, он пойдет с нами и больше не будет их беспокоить, — сказала Лира. — Я обещаю, лорд Фаа.

— И как же ты этого добьешься?

— Я знаю, где она!

В наступившем молчании все трое повернулись к деймону ведьмы, неотрывно смотревшему на Лиру. Повернулись и их деймоны, до сих пор проявлявшие крайнюю вежливость и скромно отводившие глаза от этого необыкновенного существа, которое прибыло сюда без своего человека.

— Тебя не удивит, — обратился он к ней, — если я скажу, что одна из причин нашего интереса к тебе — алетиометр. Наш Консул рассказал нам о твоем утреннем визите. Полагаю, что он же рассказал тебе о медведе.

— Да, он, — подтвердил Джон Фаа. — Они с Фардером Корамом сами пошли к нему и беседовали.

Полагаю, Лира права, но если мы нарушим закон этих людей, то окажемся втянутыми в ссору с ними. Нам же надо двигаться к этому Больвангару, с медведем или без него.

— Ты не видел его, Джон, — сказал Фардер Корам. — И я верю Лире. Что, если мы поручимся за него? От него может очень многое зависеть.

— Как вы считаете, сэр? — обратился Джон Фаа к деймону ведьмы.

— Мы имели дело с медведями. Их желания так же странны для нас, как наши желания — для них. Если этот медведь отверженный, он может оказаться менее надежным, чем принято думать о них. Вы должны решать сами.

— Мы решим, — твердо сказал Джон Фаа. — А теперь, сэр, не объясните ли вы нам, как добраться отсюда до Больвангара?

Деймон-гусь стал объяснять. Он говорил о холмах и долинах, о северной границе лесов и о тундре, о том, как определяться по звездам. Лира послушала, потом легла в шезлонг с Пантелеймоном, свернувшимся вокруг ее шеи, и стала думать о грандиозной картине, которую открыл им деймон ведьмы. Мост между двумя мирами… Такого великолепия она и представить себе не могла! Только ее великий отец мог задумать подобное. Как только они спасут детей, она отправится на Свальбард с медведем и алетиометром, и с его помощью освободит лорда Азриэла; потом они вместе построят мост и первыми пойдут…

Ночью, наверное, Джон Фаа перенес Лиру на койку, потому что проснулась она у себя в каюте. Тусклое солнце стояло в своей самой высокой точке, всего на ладонь выше горизонта, так что, решила она, наверное, уже полдень. Скоро, когда они двинутся дальше на север, солнца не будет совсем.

Она быстро оделась, выбежала на палубу, и выяснилось, что ничего особенного не происходит. Все запасы были выгружены, наняты собачьи упряжки с санями, и только ждали команды; все было готово, но ничего не двигалось. Большинство цыган сидели в дымном кафе с видом на море. За длинными деревянными столами, под какими-то старинными антарными лампами, шипевшими и издававшими треск, они ели печенье со специями и пили крепкий сладкий кофе.

— Где лорд Фаа? — спросила она, усевшись рядом с Тони Костой и его друзьями. — И Фардер Корам? Они пошли доставать медведю броню?

— Они разговаривают с Сиссельманом. Так у здешних называется губернатор. Ты видела медведя, Лира?

— Да!

Она рассказала им все о медведе. Во время рассказа какой-то еще человек подтащил поближе стул и присоединился к слушателям.

— Так вы потолковали со стариком Йореком? — сказал он.

Она посмотрела на незнакомца с удивлением. Это был высокий, худой мужчина с тонкими черными усиками, узкими голубыми глазами и неизменным отчужденно-насмешливым выражением лица. Он сразу вызвал у нее сильное чувство, только непонятно какое — приятное или неприятное. Деймоном его была несколько потрепанная зайчиха, такая же тощая и непокладистая, как он сам.

Незнакомец протянул ей руку, и она не без опаски ее пожала.

— Ли Скорсби, — сказал он.

— Аэронавт! — вскрикнула она. — Где ваш воздушный шар? Можно на нем подняться?

— Покамест он сложен, мисс. А вы, верно, знаменитая Лира. Как вы поладили с Йореком Бирнисоном?

— Вы его знаете?

— Мы вместе дрались в Тунгусской кампании. Мы с Йореком черт знает сколько лет знакомы. С медведями столковаться трудно, но этот — фрукт, каких мало. Слушайте, ни у кого из вас, джентльмены, нет желания сыграть в азартную игру?

Невесть откуда в руке у него появилась колода карт. Он с треском провел по ней пальцем.

— Я слыхал, ваш народ — большие картежники, — говорил Ли Скорсби, снова и снова снимая и складывая колоду одной рукой, а другой выуживая из нагрудного кармана сигару, — вот я и подумал, не захочет ли кто из вас посостязаться в картежном мастерстве и отваге с простым техасским странником. Что скажете, джентльмены?

Цыгане гордились своим умением в этой области, и несколько мужчин проявили интерес, придвинув стулья поближе. Пока они договаривались с Ли Скорсби, во что играть и на какие ставки, его деймон сделал ушами знак Пантелеймону, который понял знак и подбежал к нему, приняв вид белки.

Сказанное зайчихой предназначалось, конечно, для ушей Лиры, и Лира расслышала его тихий голос:

— Сейчас же отправляйтесь к медведю и скажите ему прямо: как только узнают, что вы затеяли, сразу перепрячут броню.

Лира встала, прихватив свое печенье, и вышла, никем не замеченная: Ли Скорсби уже сдавал карты, и все подозрительно следили за его руками.

В тусклом свете бесконечно долго гаснущего дня она нашла дорогу к санному депо. Она знала, что должна это сделать, но ей было не по себе, мешал страх.

Медведь-великан работал возле самого большого бетонного сарая; Лира остановилась перед открытыми воротами и стала наблюдать. Йорек Бирнисон разбирал сломанный трактор: капот был искорежен, а одно колесо вывернуто кверху. Медведь снял металлический капот, как картонку, повертел в своих громадных лапах, словно определяя его качество, а затем поставил заднюю лапу на один угол и выгнул весь лист таким образом, что все вмятины разом выправились и капот принял правильную форму. Прислонив его к стене, он приподнял тяжелый трактор одной лапой и уложил набок, чтобы осмотреть поврежденное колесо.

В это время он заметил Лиру. Ее пронзило холодным страхом: такой он был огромный и такой чужой. Она смотрела на медведя сквозь сетчатую ограду, метрах в сорока от него, и думала, что он может покрыть это расстояние в два прыжка и смахнуть сетку, как паутину. Она готова была убежать, но Пантелеймон сказал:

— Стой! Я пойду поговорю с ним.

Он был крачкой и, прежде чем Лира успела ответить, слетел с ограды на замерзшую землю двора. Рядом были открытые ворота, и Лира могла бы последовать за ним, но страх отнял у нее силы. Пантелеймон оглянулся на нее и стал барсуком.

Лира понимала, почему деймоны не могут удаляться от своих людей больше чем на несколько метров, и, если бы она стояла перед оградой, а он оставался птицей, то не смог бы подлететь к медведю — так что он хотел тащить ее за собой.

Она рассердилась и почувствовала себя несчастной. Он шел вперед, вонзая коготки в замерзшую землю. Это было странное и мучительное чувство — когда твой деймон натягивает связь между тобой и им: физическая боль глубоко в груди и вместе с ней пронзительная печаль и любовь. Она знала, что он испытывает то же самое. Все переживали это, когда росли: проверяли, насколько они могут отдалиться, и возвращались с огромным облегчением.

Он потянул чуть сильнее.

— Не надо, Пан!

Но он не остановился. Медведь наблюдал, не шевелясь. Боль в сердце стала невыносимой, тоска сжала ей грудь.

— Пан… — всхлипнула она.

И ворота уже были позади, и, спотыкаясь, она шла к нему по застывшей грязи, а он превратился в дикого кота, вспрыгнул ей на руки, и они крепко прижались друг к другу, тихонько всхлипывая.

— Я думала, ты правда хочешь…

— Нет…

— Я даже не представляла, как это больно… Потом она сердито смахнула слезы и сильно шмыгнула носом. Он угнездился у нее на руках, и она подумала, что скорее умрет, чем согласится расстаться с ним и еще раз испытать такую печаль; что она сойдет с ума от горя и ужаса. Если бы она умерла, они все равно были бы вместе, как Ученые в крипте Иордана.

Потом девочка и деймон посмотрели на одинокого медведя. У него не было деймона. Он был один, всегда один. Она почувствовала такую нежность и жалость к нему, что чуть не потрогала свалявшийся мех и удержалась только из вежливости, о которой напомнил ей его холодный свирепый взгляд.

— Йорек Бирнисон, — сказала она.

— Ну?

— Лорд Фаа и Фардер Корам пошли поговорить, чтобы тебе вернули броню.

Он не пошевелился и не ответил. Ясно было, как он оценивает их шансы.

— А я знаю, где она, — сказала Лира, — и если скажу тебе, может быть, ты сам ее возьмешь.

— Откуда ты знаешь, где она?

— У меня символический прибор. Я решила, что надо сказать тебе, Йорек Бирнисон, раз они тебя обманули. По-моему, это неправильно. Нельзя было так поступать. Лорд Фаа будет уговаривать Сиссельмана, но вряд ли сумеет уговорить. А если я скажу тебе, ты пойдешь с нами, поможешь увезти детей из Больвангара?

— Да.

— Я… — Она не хотела соваться в чужие дела, но любопытство пересилило. — А почему ты не сделаешь новую броню из этого металла, Йорек Бирнисон?

— Потому что он никудышный. Смотри, — сказал он и, подняв капот трактора одной лапой, выставил коготь другой и вспорол металл, точно консервным ножом. — Моя броня сделана из небесного железа, сделана для меня. Броня медведя — это его душа, как твой деймон — это твоя душа. Вот выбрось его, — он показал на Пантелеймона, — и замени куклой, набитой опилками. Разница. Ну, где моя броня?

— Пообещай только, что не будешь мстить. Они нехорошо поступили, но ты уж примирись с этим.

— Ладно. Мстить не буду. Но и не остановлюсь ни перед чем. Будут драться — умрут.

— Она спрятана в погребе, в доме священника. Он думает, в ней сидит дух, и все старался изгнать его. В общем, она там.

Он поднялся на задние лапы и поглядел на запад, так что заходящее солнце высветило в сумерках его желто-кремовую морду. Мощь, исходящую от этого громадного создания, Лира ощутила как волны горячего воздуха.

— Я должен работать до заката, — сказал он. — Сегодня утром я дал слово здешнему хозяину. Осталось несколько минут поработать.

— Там, где я, солнце село. — Она показала рукой на юго-запад. Для нее солнце уже скрылось за скалистым мысом.

Он опустился на четвереньки.

— Верно. — Теперь его морда тоже была в тени. — Как тебя зовут, девочка?

— Лира Белаква.

— Я твой должник, Лира Белаква, — сказал он. Он повернулся и, переваливаясь, пошел прочь по замерзшей земле, так быстро, что Лира бегом не могла за ним угнаться. Но бежать не переставала, а Пантелеймон, чайка, полетел вперед, смотреть, куда направляется Йорек Бирнисон, и указывать Лире дорогу.

Из депо медведь вышел на узкую улочку, а потом свернул на главную улицу города, миновал резиденцию Сиссельмана с флагом, вяло повисшим в неподвижном воздухе, и чинно расхаживавшим часовым — и дальше вниз по склону до конца, где жил Консул ведьм. Часовой наконец опомнился от неожиданности, но еще не знал, как ему поступить; между тем Йорек Бирнисон уже свернул за угол перед гаванью.

Люди останавливались и смотрели на него или разбегались в разные стороны. Часовой дважды выстрелил в воздух и бросился в погоню, несколько подпортив впечатление тем, что сразу заскользил по обледенелому склону и удержался на ногах, только ухватившись за ближайшую изгородь. Лира не сильно от него отстала. Когда они пробегали мимо дома Сиссельмана, она увидела людей, выходящих во двор, и среди них как будто бы мелькнул Фардер Корам, но через мгновение они остались за спиной, и она приближалась к углу, куда свернул часовой вслед за медведем.

Дом священника был более старым, чем большинство остальных, и сложен из дорогого кирпича. К двери вели три ступеньки, сама дверь висела теперь на одной петле, разбитая в щепки, а из дома доносились крики и треск дерева. Часовой замешкался перед крыльцом, изготовясь к стрельбе; но тут стали собираться прохожие, люди выглядывали из окон на другой стороне улицы, и он понял, что должен действовать. Он выстрелил в воздух и вбежал в дом. Через секунду весь дом затрясся. Лопнули стекла в трех окнах, с крыши съехала черепица, выскочила перепуганная служанка, а за ней, кудахча и хлопая крыльями, — ее деймон, курица.

В доме раздался еще один выстрел, а затем оглушительный рев, которому вторил визг служанки. Из двери, словно снаряд из пушки, вылетел сам священник вместе с бешено хлопающим крыльями и уязвленным в своей гордости пеликаном-деймоном. Лира услышала командные выкрики, обернулась и увидела отряд полицейских, которые уже заворачивали за угол, кто с пистолетами, кто с винтовками, а позади них Джона Фаа и толстого суетливого Сиссельмана.

Треск и грохот заставили всех снова повернуться к дому. Окно на уровне земли, видимо подвальное, с деревянным треском и стеклянным звоном раскрылось. Часовой, гнавшийся за Йореком Бирнисоном, выбежал из дома и стал лицом к окну, нацелив на него винтовку; тут окно распахнулось совсем и наружу вылез Йорек Бирнисон, медведь в броне.

Без нее он был грозен. В ней — ужасен. Броня была грубо склепанная и рыжая от ржавчины: громадные листы и пластины щербатого, потерявшего свой цвет металла скрипели и скрежетали, наезжая друг на дружку. Шлем был заостренный, как морда, с прорезями для глаз и нижнюю челюсть оставлял свободной, чтобы она могла кусать и рвать.

Часовой выстрелил несколько раз, полицейские тоже нацелили свое оружие, но Йорек Бирнисон просто стряхнул пули, как капли дождя, и, раньше чем часовой успел обратиться в бегство, ринулся вперед со скрежетом и лязгом железа и сшиб его на землю. Деймон часового, здоровенный пес, кинулся к горлу медведя, но Йорек Бирнисон обратил на него не больше внимания, чем на муху, и, подтащив к себе часового одной лапой, нагнулся и взял его голову в пасть. Лира живо представила себе, что случится через секунду: он расколет череп, как яйцо, и начнется побоище, новые смерти, новая отсрочка; они никогда отсюда не выберутся, ни с медведем, ни без него.

Не задумываясь, она кинулась вперед и положила руку на единственное незащищенное броней место между шлемом и большой пластиной на плечах — она заметила в темноте клочок желтоватого меха, открывшийся, когда медведь наклонил голову. Она вцепилась в него пальцами, и Пантелеймон, превратившись в дикого кота, вскочил туда же и выгнул спину, готовый ее защищать. Но Йорек Бирнисон не шелохнулся, и полицейские не стали стрелять.

— Йорек! — произнесла она яростным шепотом. — Слушай! Ты мне должен. Теперь можешь отдать долг. Сделай, как я прошу. Не дерись с этими людьми. Повернись и уйди со мной. Ты нам нужен, Йорек, ты не можешь здесь оставаться. Иди со мной к гавани и не оглядывайся. Пускай разговаривают Фардер Корам и лорд Фаа, они договорятся. Отпусти этого человека и уходи со мной…

Медведь медленно разжал челюсти. Лицо часового, окровавленное, мокрое и серое, как зола, легло на землю, его деймон захлопотал вокруг, приводя его в чувство, а медведь отступил к Лире.

Никто больше не двинулся с места. Они видели, как медведь оставил свою жертву по приказу маленькой девочки с деймоном-котом, а потом расступились, освобождая путь Йореку Бирнисону, который протопал мимо них рядом с Лирой и направился к порту.

Она была занята только им и не замечала волнения, возникшего позади, злобы, вспыхнувшей в безопасности после его ухода. Она шла рядом с ним, а Пантелеймон бежал впереди, словно расчищая им дорогу.

Когда они пришли в порт, Йорек Бирнисон наклонил голову, расстегнул когтем шлем и с грохотом сбросил его на промерзшую землю. Почувствовав что-то необычное, цыгане высыпали из кафе и при свете антарных ламп, горевших на палубе судна, увидели, как Йорек Бирнисон скинул с себя остальную броню и, оставив ее лежать кучей на пристани, ни слова не говоря, подошел к воде, скользнул в нее без малейшего всплеска и пропал.

— Что случилось? — спросил Тони Коста, услышав возмущенные голоса горожан и полицейских, которые спускались по улочкам к гавани.

Лира объяснила ему настолько понятно, насколько могла.

— Но куда он собрался? — спросил Тони. — Не бросил же он броню? Ее сейчас же заберут!

Лира и сама испугалась: из-за угла уже появился первый полицейский, за ним еще несколько, потом Сиссельман со священником и двадцать — тридцать зевак с Джоном Фаа и Фардером Корамом.

Но при виде толпы на пристани они остановились, потому что рядом с ней появилось новое лицо. На броне медведя, положив лодыжку на колено другой ноги, сидел долговязый Ли Скорсби, в руках у него был самый длинный пистолет, какой приходилось видеть Лире, и направлен он был на выпуклое брюшко Сиссельмана.

— Сдается мне, вы плохо ухаживали за латами моего друга, — благодушно сказал он. — Смотрите, как заржавели! Не удивлюсь, если там и моль завелась. Так что постойте-ка тихо и спокойно и не сходите с места, пока медведь не вернется со смазкой. Хотя можете и домой пойти, почитать газету. Воля ваша.

— Вон он! — сказал Тони, показывая на скат в дальнем конце причала, где Йорек Бирнисон вылезал из воды, волоча что-то темное. Выбравшись на причал, он отряхнулся; в обе стороны полетели целые фонтаны воды, и мех его снова поднялся и стал густым. Потом он наклонился, взял зубами черный предмет и поволок туда, где лежала броня. Это был мертвый тюлень.

— Йорек, — сказал аэронавт, лениво встав и по-прежнему держа на мушке Сиссельмана. — Здорово.

Медведь повернул голову, буркнул и одним когтем вспорол тюленя. Лира зачарованно наблюдала за тем, как он разворачивал на пристани шкуру и сдирал полосы подкожного жира, а потом намазывал им броню, тщательно накладывая на те места, где пластины находили друг на дружку.

— Ты с этими людьми? — спросил медведь, не прерывая работы.

— Ну да, — сказал Ли Скорсби. — Похоже, мы оба завербовались, Йорек.

— Где ваш воздушный шар? — спросила Лира у техасца.

— Сложен в двух санях, — сказал он. — А вон и босс идет.

Подошли Джон Фаа, Фардер Корам и Сиссельман с четырьмя вооруженными полицейскими.

— Медведь! — произнес Сиссельман тонким сиплым голосом. — Тебе разрешается отбыть с этими людьми. Но предупреждаю тебя: если ты снова появишься в пределах города, с тобой обойдутся безжалостно.

Йорек Бирнисон ухом не повел и продолжал заботливо намазывать доспехи тюленьим жиром; Лире пришло в голову, что он относится к броне так же любовно, как она к Пантелеймону. Да ведь так он и сказал: броня — это его душа. Сиссельман и полицейские удалились, постепенно стали расходиться и горожане, хотя несколько человек продолжали глазеть.

Джон Фаа приложил ладони ко рту и крикнул:

— Цыгане!

Все были готовы к путешествию. С тех пор как высадились на берег, они только и ждали команды; сани были нагружены, собаки в постромках.

Джон Фаа сказал:

— Пора отправляться, друзья. Мы все собрались, путь свободен. Мистер Скорсби, вы погрузились?

— Готов, лорд Фаа.

— А ты, Йорек Бирнисон?

— Когда оденусь, — сказал медведь.

Он кончил смазывать броню. Чтобы не пропадало зря тюленье мясо, он поднял зубами тушу и закинул на задок больших саней техасца, после чего стал надевать броню. Удивительно было наблюдать, как легко он с ней обращается: металлические пластины кое-где были толщиной в два пальца, а он накидывал их на себя, словно шелковые лоскуты. Заняло это меньше минуты, и на этот раз никакого ржавого скрежета не было.

Спустя полчаса экспедиция была уже в пути. Под небом, населенным тысячами звезд и яркой луной, сани подпрыгивали и громыхали на рытвинах и камнях, пока не выехали на чистый снег за окраиной города. Тут громыхание сменилось тихим хрустом снега и скрипом дерева; собаки побежали резвее, сани двигались быстро и плавно.

На задке саней Фардера Корама Лира, до глаз закутанная в мех, шепнула Пантелеймону:

— Ты видишь Йорека?

— Он идет рядом с санями Ли Скорсби, — ответил деймон, притулившийся в виде горностая к ее капюшону.

Впереди, за горами на севере зажглись и заколыхались бледные арки и петли Северного Сияния. Лира, жмурясь, смотрела на них, и теплая сонная радость разливалась по всему ее существу: она ехала на Север при свете Авроры. Пантелеймон боролся с ее дремотой, но дремота была сильнее; он свернулся в виде мыши внутри ее капюшона. Когда они проснутся, он, может быть, скажет ей… Непонятно, куница это, или сон, или какой-то безобидный местный дух, но кто-то все время следовал за их санным поездом, легко перепрыгивая с ветки на ветку тесно стоящих сосен, и это неприятно напомнило ему о золотой обезьяне.

Глава двенадцатаяПРОПАВШИЙ МАЛЬЧИК

Ехали несколько часов, потом остановились поесть. Пока мужчины разжигали костры и растапливали снег, а Йорек Бирнисон наблюдал, как Ли Скорсби поджаривает тюленье мясо, с Лирой заговорил Джон Фаа.

— Лира, можешь вынуть алетиометр и спросить?

Луна давно зашла. Свет Авроры был ярче лунного, но неверный. Однако у Лиры было острое зрение, она пошарила в меху и вытащила черный бархатный сверток.

— Да, все видно, — сказала она. — Хотя я и так уже помню, где какой символ. Что спросить, лорд Фаа?

— Мне надо точнее знать, как они обороняют это место, Больвангар.

Лире даже не надо было думать: пальцы сами поставили стрелки на шлем, на грифона и на тигель, и мысли сами остановились на правильных значениях, словно внутри сложной трехмерной диаграммы. И тут же стрелка пришла в движение — по кругу, назад, по кругу и дальше, как пчела, оповещающая своим танцем подруг по улью. Лира наблюдала за ней спокойно, не думая, но зная, что смысл приближается, и наконец он стал проясняться. Она не мешала стрелке плясать, пока та не остановилась окончательно.

— Лорд Фаа, все, как сказал деймон ведьмы. Станцию охраняет рота тартар, а вокруг нее провода. Они не ждут нападения, так говорит стрелка. Но…

— Что, детка?

— Она кое-что еще говорит. В соседней долине есть деревня у озера, и людей там донимает призрак.

Джон Фаа нетерпеливо мотнул головой и сказал:

— Сейчас это неважно. В здешних лесах, должно быть, полно всяких духов. Скажи-ка еще про тартар. Сколько их, например? Как вооружены?

Лира послушно спросила алетиометр и передала ответ:

— Там шестьдесят человек с винтовками, и у них два орудия побольше, вроде пушек. И еще огнеметы. А… деймоны у них — все волки, так он говорит.

Среди цыган постарше, тех, кто побывал в боях, прошел шумок.

— Деймоны-волки у сибирских полков, — сказал один.

— Самые свирепые, — подтвердил Джон Фаа. — Мы должны будем драться, как тигры. И посоветуемся с медведем, этот — опытный воин.

Но Лира не успокоилась:

— Лорд Фаа, подождите, этот призрак… по-моему, это призрак одного из детей!

— Даже если это так, Лира, не знаю, что тут можно поделать. Шестьдесят сибирских стрелков и огнеметы… Мистер Скорсби, будьте добры, подойдите сюда на минутку.

Пока аэронавт приближался к саням, Лира отбежала, чтобы поговорить с медведем.

— Йорек, ты в этих краях бывал?

— Раз, — сказал он низким голосом без всякого выражения.

— Там есть поблизости деревня?

— За грядой, — сказал он, глядя вдаль сквозь редкие деревья.

— Далеко?

— Для тебя или для меня?

— Для меня, — сказала она.

— Далеко. Для меня совсем недалеко.

— За сколько ты туда доберешься?

— Я мог бы три раза сходить туда и обратно до восхода луны.

— Тогда слушай, Йорек: у меня прибор с символами, он мне подсказывает, понимаешь? И он говорит, что я должна сделать какое-то важное дело в этой деревне, а лорд Фаа не хочет меня пускать. Он хочет побыстрее доехать, и я понимаю, что это важно. Но если я не пойду туда и не выясню, мы, может, вообще не узнаем, чем занимаются Жрецы.

Медведь ничего не сказал. Он сидел как человек, положив огромные лапы на колени и уставясь темными глазами в ее глаза. Он понимал: ей что-то нужно.

Заговорил Пантелеймон:

— Ты можешь отвезти нас туда, а потом догнать сани?

— Мог бы. Но я дал слово лорду Фаа, что подчиняюсь только ему и больше никому.

— А если я получу его разрешение? — сказала Лира.

— Тогда да.

Она повернулась и побежала по снегу назад.

— Лорд Фаа! Если Йорек Бирнисон отвезет меня за ту гору в деревню, мы выясним, что там делается, а потом догоним сани. Он знает дорогу, — настаивала она. — Я бы не попросила, только это — как в тот раз, помните, Фардер Корам, с хамелеоном? Тогда я не поняла, но он говорил правду, мы потом выяснили. Сейчас я то же самое чувствую. Я толком не понимаю, что он говорит, но знаю, — что-то важное. А Йорек Бирнисон знает дорогу, он говорит, что может сбегать туда и обратно три раза до восхода луны, и при нем я в полной безопасности, правда? Но он не пойдет, если не позволит лорд Фаа.

Наступило молчание. Фардер Корам вздохнул. Джон Фаа хмурился под капюшоном, рот его был угрюмо сжат.

Пока он раздумывал, вмешался аэронавт:

— Лорд Фаа, если Йорек Бирнисон берет девочку, ей с ним будет так же безопасно, как здесь, с нами. Медведи все надежные, а Йорека я знаю много лет, и ничто на свете не заставит его нарушить слово. Поручите ему девочку, и он все сделает, будьте спокойны. Что до скорости, он может бежать часами без устали.

— Может быть, отправить с ними людей? — сказал Джон Фаа.

— Им придется идти пешком, — возразила Лира, — через эти горы на санях не проедешь. Йорек Бирнисон идет по такой местности быстрей любого человека, а я легкая, я для него не груз. И обещаю, лорд Фаа, обещаю, что не задержусь там ни минуты лишней и никому ничего не скажу о нас, и рисковать не буду.

— Ты уверена, что это нужно? Что твой прибор не дурит тебя?

— Он никогда не обманывает, лорд Фаа, и думаю, не умеет.

Джон Фаа потер подбородок.

— Что ж, если все получится, мы будем знать немного больше, чем знаем сейчас. Йорек Бирнисон, — позвал он, — ты хочешь сделать то, что предлагает ребенок?

— Я делаю то, что предлагаешь ты, лорд Фаа. Вели мне отвезти туда ребенка, и я отвезу.

— Хорошо. Отвези ее туда, куда она хочет, и делай, что попросит. Лира, теперь я приказываю тебе, понимаешь?

— Да, лорд Фаа.

— Отправляйся туда, выясни, что следует, и, когда выяснишь, сразу возвращайся. Йорек Бирнисон, мы к тому времени будем уже в пути, тебе придется догонять нас.

Медведь кивнул громадной головой.

— Солдаты в деревне есть? — спросил он у Лиры. — Броня мне понадобится? Без нее быстрее.

— Нет, — сказала она, — это точно, Йорек. Спасибо, лорд Фаа, обещаю все сделать так, как вы сказали.

Тони Коста дал ей полоску вяленого тюленьего мяса, и с Пантелеймоном-мышью в капюшоне Лира вскарабкалась на медведя, схватилась варежками за его мех и сжала коленями мускулистую спину. Мех у него был замечательно густой, и ее наполнило ощущение колоссальной силы. Он повернулся и, словно она ничего не весила, размашистым шагом побежал к низкорослым деревьям, в сторону гребня.

Она не сразу привыкла к движению, зато когда привыкла, ее охватил восторг. Она едет верхом на медведе! Над головой золотыми арками и петлями колыхалась Аврора, а вокруг — исполинское безмолвие и бескрайний жгучий холод Севера.

Лапы Йорека Бирнисона ступали по снегу почти беззвучно. Деревья здесь были худосочные, карликовые, потому что дальше начиналась тундра, но на пути попадалась морошка и какие-то цепкие кустики. Медведь проходил сквозь них, как сквозь паутину.

Они взобрались на невысокий гребень с голыми черными камнями, и вскоре их отряд скрылся из виду. Лире хотелось поговорить с медведем, и, будь он человеком, она давно болтала бы с ним по-свойски; но он был такой странный, дикий и неприступный, что она стеснялась — чуть ли не впервые в жизни. Он бежал, свободно выбрасывая огромные лапы, и она просто отдалась движению, не произнося ни слова. Наверное, так ему удобнее, думала она; наверное, в глазах бронированного медведя она — болтливая мелюзга, только что не сосунок.

До сих пор она редко задумывалась о себе и находила это занятие интересным, но не совсем приятным; вроде езды на медведе. Йорек Бирнисон двигался быстрой иноходью, попеременно вынося вперед то левые, то правые лапы, с плавной и мощной раскачкой. Лира обнаружила, что нельзя просто сидеть: езда верхом требует работы.

Они шли уже час или больше, у Лиры уже болели и немели ноги, но она была очень счастлива. Йорек Бирнисон замедлил шаг и остановился.

— Посмотри наверх, — сказал он.

Лира подняла глаза, но пришлось протирать их запястьем: она так замерзла, что слезы мешали смотреть. Когда зрение прояснилось, она охнула при виде неба. Аврора поблекла, оставив после себя лишь трепетный бледный отсвет, но звезды сверкали, как алмазы, и под огромным темным сводом, усыпанным алмазами, с востока и с юга на север летели сотни и сотни крохотных черных пятнышек.

— Это птицы? — сказала она.

— Это ведьмы.

— Ведьмы! Что они делают?

— Летят на войну, может быть. Никогда не видел столько ведьм сразу.

— У тебя есть знакомые ведьмы, Йорек?

— Я служил некоторым. И воевал с некоторыми. Это зрелище должно напугать лорда Фаа. Если они летят на помощь вашим врагам, вам всем есть чего пугаться.

— Лорд Фаа не испугается. Ты же не боишься?

— Пока нет. Когда испугаюсь, я справлюсь со страхом. А лорду Фаа надо сказать о ведьмах, потому что люди могли их не увидеть.

Он пошел медленнее, а она все смотрела на небо, пока глаза снова не заволокло холодными слезами. И не было счета летевшим на север ведьмам. Наконец Йорек Бирнисон остановился и сказал:

— Вон деревня.

Внизу, под бугристым склоном стояла группа деревянных домов, а за ней широкое и совершенно плоское снежное пространство — Лира решила, что это замерзшее озеро. И не ошиблась: на краю его виднелась деревянная пристань. Дотуда было минут пять ходьбы.

— Что ты хочешь делать? — спросил медведь.

Лира сползла с его спины, и оказалось, что стоять ей трудно. Лицо онемело от холода, ноги подгибались, но она держалась за его мех и топала ногами, пока они не окрепли.

— В деревне — то ли ребенок, то ли призрак, то ли кто еще, — сказала она, — а может, где-то рядом, не знаю пока. Хочу пойти туда, найти его и привезти к лорду Фаа. И других, если сможем. Я думала, это призрак, но алетиометр показывает что-то непонятное.

— Если он не в деревне, — сказал медведь, — то не на открытом же воздухе.

— Не думаю, что он мертвый… — сказала Лира, но уверенности у нее не было.

Алетиометр намекал на что-то противоестественное и жуткое. Но кто она? Дочь лорда Азриэла. И кто под ее началом? Могучий медведь. Разве можно показывать свой страх?

— Пойдем посмотрим, — сказала она.

Она снова взобралась ему на спину, и он пустился вниз по ухабистому склону, теперь уже неторопливым шагом. Деревенские собаки услышали или почуяли их и подняли страшный вой, а северные олени нервно забегали по своему загону, с треском сталкиваясь рогами. В неподвижном воздухе всякий звук разносился далеко.

Когда они подошли к первым домам, Лира стала озираться, но было уже темно, потому что Аврора почти погасла, а луна еще и не собиралась вставать. Там и сям под заснеженными крышами мерцали огоньки, Лире казалось, что она различает за окнами бледные лица, и она представляла себе, как они изумляются при виде девочки верхом на огромном белом медведе.

Посреди деревеньки, рядом с пристанью было открытое место, там под толстым слоем снега лежали вытащенные на берег лодки. Собаки брехали оглушительно, и, только Лира подумала, что они, наверное, всех перебудили, как открылась дверь и вышел человек с винтовкой. Его деймон-росомаха вскочил на поленницу возле двери, разбросав снег.

Лира сразу слезла и встала между человеком и Йореком Бирнисоном, помня, что отсоветовала медведю надевать броню.

Человек произнес что-то непонятное. Йорек Бирнисон ответил на том же языке, и у человека вырвался тихий испуганный стон.

— Он думает, что мы дьяволы, — объяснил Йорек. — Что ему сказать?

— Скажи, что мы не дьяволы, но у нас есть друзья из дьяволов. Мы ищем… просто ребенка. Чужого ребенка. Скажи ему.

Как только медведь перевел, человек показал рукой куда-то направо и быстро заговорил. Йорек Бирнисон сказал:

— Спрашивает, хотим ли мы забрать ребенка. Они его боятся. Они хотели его прогнать, но он возвращается.

— Скажи, что мы его заберем, но они очень плохо с ним поступили. Где он?

Человек объяснил, испуганно жестикулируя. Лира опасалась, что он по ошибке выстрелит, но, едва договорив, он сразу нырнул в дом и захлопнул дверь. Во всех окнах появились лица.

— Где ребенок? — спросила она.

— В рыбном сарае, — сказал медведь и пошел к пристани.

Лира последовала за ним. Она ужасно нервничала. Медведь направлялся к узкому деревянному сараю, он поднимал голову, принюхивался, а подойдя к двери, остановился и сказал:

— Тут.

Сердце у Лиры билось так быстро, что она едва дышала. Она подняла было руку, чтобы постучать, но, сообразив, что это нелепо, набрала в грудь воздуху и хотела крикнуть — только не знала что. И как же стало темно! Надо было взять фонарь…

Однако выбора не было, да и не хотелось ей, чтобы медведь заметил ее страх. Он тогда сказал, что справится со страхом: вот и ей так надо. Она подняла ремешок из оленьей кожи, удерживавший щеколду, и изо всех сил потянула примерзшую дверь. Дверь крякнула и приоткрылась. Лире пришлось отгрести ногой снег, заваливший низ двери, и только тогда ее удалось открыть как следует. От Пантелеймона толку не было — испуганно попискивая, он бегал взад и вперед в виде горностая, белая тень на белом снегу.

— Пан, умоляю тебя! Сделайся летучей мышью. Поди посмотри вместо меня…

Но он не желал — и говорить не желал. Таким она видела его только раз, в крипте Иордана, когда они с Роджером переложили монеты с деймонами не в те черепа. Сейчас он был напуган еще больше ее. Что же до Йорека Бирнисона, то он лежал на снегу и молча наблюдал.

— Выходи, — сказала Лира настолько громко, насколько хватило смелости. — Выходи!

В ответ ни звука. Они приоткрыла дверь чуть шире, а Пантелеймон-кот вспрыгнул ей на руки и толкал, толкал ее лапами, приговаривая:

— Уходи! Не стой здесь! Ну, Лира, уходи же! Назад!

Стараясь удержать его, она заметила, что Йорек Бирнисон встал, а потом увидела спешившего к ним из деревни человека с фонарем. Приблизившись, он заговорил и поднял фонарь, чтобы осветить себя: старик с широким морщинистым лицом и почти утонувшими среди морщин глазами. Деймон его был песцом.

Он заговорил, и Йорек Бирнисон перевел:

— По его словам, здесь не один такой ребенок. В лесу он видел других. Иногда они умирают быстро, иногда не умирают. Этот, он думает, оказался крепким. Но лучше бы уж умер.

— Спроси, не одолжит ли он фонарь, — сказала Лира.

Медведь перевел, и человек, энергично закивав, сразу отдал ей фонарь. Лира поняла, что он для того и пришел сюда, и поблагодарила его, а он опять закивал и отступил назад, подальше от нее, от сарая и от медведя.

Лира вдруг подумала: «А что, если этот ребенок — Роджер?» И взмолилась про себя, чтобы это был не он. Пантелеймон — опять горностай — прильнул к ней, вцепившись коготками в ее анорак.

Она высоко подняла фонарь, шагнула в сарай и тут увидела, чем занимается Жертвенный Совет и какую жертву должны приносить дети.

Съежившись у деревянной решетки, где рядами висели потрошеные рыбины, твердые как доски, сидел маленький мальчик. Он прижимал к себе рыбину, как Лира прижимала Пантелеймона — обеими руками, крепко, к сердцу; но только это у него и было — сухая рыбина вместо деймона. Жрецы отрезали его. Это была сепарация, и это был поврежденный ребенок.

Глава тринадцатаяФЕХТОВАНИЕ

Лиру затошнило, и первым ее побуждением было повернуться и убежать. Человек без деймона был все равно что человек без лица или со вскрытой грудной клеткой и вырванным сердцем — чем-то противоестественным и страшным, чем-то из мира ночной жути, а не мира осязаемой яви.

Она прижимала к себе Пантелеймона, голова ее кружилась, к горлу подкатывала тошнота, и, как ни холодна была ночь, все тело ее покрылось липким потом, который был еще холоднее.

— Крысолов, — сказал мальчик. — Ты принесла Крысолова?

Лира поняла, о ком он говорит.

— Нет, — произнесла она слабым испуганным голосом. — Как тебя зовут?

— Тони Макариос. Где Крысолов?

— Я не знаю… — начала она и несколько раз сглотнула, чтобы прогнать тошноту. — Жрецы… — Но договорить не смогла. Ей пришлось выйти из сарая и сесть на снег.

Ей хотелось побыть одной, хотя, конечно, она была не одна, она никогда не бывала одна, всегда с ней был Пантелеймон. Ох, быть отрезанным от него, разлучиться с ним, как разлучили этого мальчика с его Крысоловом! Ничего не может быть страшнее! Она зарыдала, и Пантелеймон заскулил вместе с ней от тоски и невыносимой жалости к искалеченному ребенку.

Потом она встала.

— Пойдем, — позвала она дрожащим голосом. — Пойдем, Тони. Мы заберем тебя в безопасное место.

В сарае послышалось движение, и мальчик появился в дверях, по-прежнему прижимая к груди вяленую рыбу. Он был тепло одет — в толстый стеганый анорак из угольного шелка и меховые сапоги, но выглядело это все поношенным и было ему не по росту. При рассеянном свете почти угасшей Авроры и на белом снегу он выглядел еще более потерянным и несчастным, чем там, в сарае, при фонаре, когда сидел под сушилкой.

Старик, который принес фонарь, отступил на несколько шагов и что-то сказал. Йорек Бирнисон объяснил:

— Говорит, вы должны заплатить за рыбу. Лире хотелось сказать медведю, чтобы он убил его, но вместо этого она сказала:

— Мы забираем от них ребенка. Могут отдать за это одну рыбину.

Медведь перевел ее слова. Человек заворчал, но не стал спорить. Лира поставила его фонарь на снег, взяла за руку несчастного мальчика и повела к медведю. Тони Макариос шел беспомощно, не проявляя ни удивления, ни страха перед огромным белым зверем, и, когда Лира помогла ему влезть на спину к Йореку, только одно сказал:

— Я не знаю, где мой Крысолов.

— И мы не знаем, Тони, — сказала она. — Но мы… Мы накажем Жрецов. Обещаю, накажем. Йорек, ничего, если я тоже влезу?

— Моя броня потяжелее детей, — сказал он. Она уселась позади Тони и заставила его взяться за длинный жесткий мех, а Пантелеймон, теплый и жалостливый, угнездился в ее капюшоне. Лира знала, что Пантелеймону хочется подползти к маленькому сиротливому ребенку, лизнуть его, согреть, приласкать, как приласкал бы его собственный деймон; но на это наложен великий запрет.

Они проехали через деревню к склону; провожая глазами изувеченного ребенка, увозимого девочкой и большим белым медведем, жители не могли скрыть своего ужаса и облегчения.

В сердце Лиры сочувствие боролось с отвращением, и сочувствие победило. Она бережно обняла тощую маленькую фигурку. Стало темно, мороз усилился — обратный путь показался более трудным, но время почему-то прошло быстрее. Йорек Бирнисон был неутомим, а Лира приноровилась к верховой езде и уже не боялась упасть. Маленькое тело в ее руках как будто ничего не весило, и удерживать его было бы совсем легко, если бы не его вялость: мальчик сидел неподвижно, никак не старался удерживать равновесие на колышущейся спине, так что работа Лире досталась не такая уж легкая.

Время от времени поврежденный мальчик начинал разговаривать.

— Что ты сказал? — спрашивала Лира.

— Я говорю, он узнает, где я?

— Да, он узнает, он найдет тебя, а мы найдем его. Держись крепче, Тони. Осталось недолго…

Медведь не сбавлял хода. Лира и не представляла себе, насколько она утомлена, пока не нагнали цыган. Нагнали их во время стоянки — надо было дать отдых собакам, — и Лира увидела сразу всех: и Фардера Корама, и лорда Фаа, и Ли Скорсби. Все бросились помочь ей и замерли на месте, увидев, кого она привезла. Лира так окоченела, что не могла даже разжать руки, обнимавшие мальчика, и Джону Фаа пришлось самому осторожно развести их и спустить Лиру на снег.

— Боже милостивый, что это? — сказал он. — Лира, детка, что ты нашла?

— Его зовут Тони, — пролепетала она, едва шевеля онемелыми губами. — Они отрезали его деймона. Вот чем занимаются Жрецы.

От страха мужчины не двигались с места; но, к удивлению усталой Лиры, их пристыдил медведь:

— Позор вам! Подумайте, что сделал этот ребенок! Может, у вас и не больше смелости, но постеснялись бы это показывать.

— Ты прав, Йорек Бирнисон, — сказал Джон Фаа и скомандовал: — Подбросьте в костер и согрейте супу для ребенка. Для обоих. Фардер Корам, у тебя поставлен навес?

— Поставлен, Джон. Принесите ее, мы ее отогреем…

— И маленького мальчика, — сказал кто-то еще. — Может, поест и согреется, хотя и…

Лира пыталась сказать Джону Фаа про ведьм, но он все время был занят, а у нее не осталось сил. Мелькали фонари, в дыму костра суетились люди, и она задремала; а через несколько минут ее куснул за ухо горностай Пантелеймон, и, раскрыв глаза, она увидела в нескольких сантиметрах от своего лица морду медведя.

— Ведьмы, — шепнул Пантелеймон. — Я позвал Йорека.

— А, да, — пробормотала она. — Йорек, спасибо, что отвез меня туда и обратно. Если забуду сказать лорду Фаа про ведьм, скажи ему ты.

Она успела только услышать, что медведь согласился, и тут же крепко уснула.

Когда она проснулась, был уже день, вернее, то подобие дня, какое зовется днем в это время года в этих широтах. Небо на юго-востоке посветлело, а воздух был насыщен серым туманом, в котором, как неуклюжие призраки, двигались цыгане, нагружая сани и запрягая собак.

Все это Лира увидела из-под навеса на санях Фардера Корама, где она лежала под грудой мехов. Пантелеймон проснулся раньше ее и примерял облик песца, прежде чем вернуться к своему любимому — горностая.

Рядом на снегу, положив голову на большие лапы, спал Йорек Бирнисон; но Фардер Корам был уже на ногах и, как только заметил высунувшегося Пантелеймона, заковылял к ним, чтобы разбудить Лиру.

Она увидела его и села.

— Фардер Корам, я знаю, чего я не поняла! Алетиометр все говорил птица и нет — вроде бессмысленное, потому что это значит нет деймона, а я себе такого не представляла… Что случилось?

— Горько сказать, Лира, после всего, что ты сделала, — но маленький мальчик умер час назад. Он не мог успокоиться, не мог усидеть на месте; все спрашивал про своего деймона, где он, скоро ли придет, и так держался за эту замерзшую рыбину, словно она… Мне больно говорить, детка; но в конце концов он закрыл глаза и затих, и впервые успокоился, потому что стал похож на любого мертвого, которого природным порядком покинул деймон. Попробовали вырыть ему могилу, но земля затвердела, как железо. Тогда Джон Фаа велел развести большой костер, и они собираются кремировать его, чтобы тело не досталось стервоядным.

Дитя, ты поступила храбро и сделала доброе дело, я тобой горжусь. Теперь мы знаем, на какие злодеяния способны эти люди, и сознаем свой долг яснее, чем прежде. Тебе же надо отдохнуть и поесть, вчера ты слишком быстро уснула и не успела восстановить силы, а на таком морозе надо есть, иначе ослабеешь…

Он суетился вокруг, подтыкал мех, подтягивал веревку на грузе, разбирал спутавшиеся постромки.

— Фардер Корам, где сейчас мальчик? Его еще не сожгли?

— Нет, Лира, он там лежит.

— Я хочу увидеть его.

Он не мог ей отказать — она видела то, что пострашнее мертвого тела, и оно могло ее даже успокоить. Вместе с Пантелеймоном, который скакал рядом в виде белого зайца, она побрела вдоль вереницы саней к тому месту, где люди сваливали в кучу кустарник.

Тело мальчика лежало под клетчатым одеялом возле тропинки. Она опустилась на колени и руками в варежках приподняла одеяло. Кто-то хотел ее остановить, но остальные замотали головами.

Пантелеймон подобрался поближе к Лире и заглянул в белое безжизненное лицо. Она сняла рукавицу и дотронулась до его глаз. Они были холодны, как мрамор. Фардер Корам был прав: бедный малыш Тони Макариос ничем не отличался от любого человека, расставшегося с деймоном в миг смерти. Ох, если бы у нее отняли Пантелеймона! Она подхватила его и прижала к себе так, словно хотела вжать прямо в сердце. А у маленького Тони была только жалкая рыбина…

Где рыба?

Она стащила одеяло. Рыбы не было.

Она тут же вскочила и с яростью в глазах повернулась к ближайшему человеку.

— Где его рыба?

Все растерянно замерли, не понимая, о чем она говорит; но поняли некоторые деймоны — и переглянулись. Кто-то из мужчин неуверенно улыбнулся.

— Не смейте смеяться! Я вас разорву, если будете над ним смеяться! У него никого больше не было, только старая сухая рыба вместо деймона, больше некого было любить и жалеть! Кто ее забрал? Где она?

Пантелеймон зарычал — он стал снежным барсом, как деймон лорда Азриэла, но Лира этого не видела; она видела сейчас только где добро, а где зло.

— Спокойно, Лира, — сказал кто-то. — Спокойно, детка.

— Кто ее взял? — закричала она, и цыган попятился от разгневанной девочки.

— Я не знал, — виновато сказал другой. — Я думал, он ее просто ел. И вынул у него из руки, думал, так приличнее. Вот и все, Лира.

— Тогда где она?

Он смущенно сказал:

— Я думал, она ему не нужна, и отдал моим собакам. Прости меня.

— Не у меня проси прощения, у него. — Лира снова опустилась на колени и положила ладонь на ледяную щеку мертвого мальчика.

У нее родилась идея, и она стала рыться у себя в одежде. Когда она приподняла анорак, туда хлынул холодный воздух, но через несколько секунд она нашла то, что искала, вытащила из сумки золотую монету и снова запахнулась.

— Одолжи мне твой нож, — сказала она человеку, который забрал рыбу, и, когда он дал нож, спросила Пантелеймона:

— Как его звали?

Он сразу понял и ответил:

— Крысолов.

Крепко сжав монету левой рукой в варежке и держа нож, как карандаш, она нацарапала на золоте имя пропавшего деймона.

— Надеюсь, тебе будет не хуже, чем Ученым в Иордане, — шепнула она мертвому мальчику и, раздвинув ему зубы, сунула в рот монету. Это было трудно, но она справилась и сумела закрыть ему рот.

Потом вернула цыгану нож и в утренних сумерках пошла к Фардеру Кораму.

Он дал ей кружку супа прямо с костра, и она с жадностью стала есть.

— Фардер Корам, как нам быть с ведьмами? Интересно, ваша ведьма была с ними?

— Моя ведьма? Я бы не решился так сказать. А лететь они могли куда угодно. В жизни ведьм много разнообразных забот; вещей, для нас невидимых; таинственных болезней, которые обрушиваются на них, а для нас ничего не значат; войн по причинам, недоступным нашему разумению; радостей и печалей, связанных с цветением крохотных растений в тундре… Но хотел бы я видеть их полет, Лира. Хотел бы увидеть такое зрелище. Допивай-ка суп. Добавить еще? Скоро и лепешки будут готовы. Ешь как следует, детка, скоро в путь.

Еда оживила Лиру, и холод постепенно отпускал душу. Вместе с другими она подошла к погребальному костру и, наклонив голову, закрыв глаза, слушала молитвы Джона Фаа. Потом люди облили хворост угольным спиртом, поднесли спички, и костер запылал.

Убедившись, что мальчик сгорел полностью, они пустились в путь. Это было призрачное путешествие. Очень скоро пошел снег, и мир съежился донельзя: только серые тени собак, тянувших сани, толчки и скрип саней, обжигающий холод и вихревое море крупного снега, чуть более темного, чем небо, и чуть более светлого, чем земля.

Собаки бежали в серой мгле с поднятыми хвостами, дыша паром. Все дальше и дальше на север. Наплыл и уплыл бледный полдень, мир снова накрыли сумерки. Остановились поесть и передохнуть в ложбине между холмами, определили свое местоположение и, пока Джон Фаа разговаривал с Ли Скорсби о том, как лучше использовать воздушный шар, Лира думала о жуке-шпионе. Она спросила Фардера Корама, где табачная жестянка с жуком.

— Я надежно ее припрятал. Она на дне вещевого мешка, но смотреть там не на что: я запаял ее на корабле, как обещал. По правде говоря, не знаю, что с ней делать; может, сбросим в огненную шахту и покончим с этим раз и навсегда. Но ты не волнуйся, Лира. Пока он у меня, он тебе не страшен.

При первом же удобном случае Лира засунула руку в залубенелый от холода брезентовый мешок и вытащила жестянку. Жужжание она почувствовала еще до того, как прикоснулась к ней.

Когда Фардер Корам разговаривал с другими вождями, она отнесла жестянку к Йореку Бирнисону и объяснила свою идею. А пришла к ней эта идея, когда она вспомнила, с какой легкостью он вспорол железный капот.

Выслушав ее, Йорек Бирнисон взял крышку от банки с печеньем и мигом свернул ее в маленький плоский цилиндр. Она изумлялась ловкости его лап: в отличие от остальных медведей, у него и его собратьев был противопоставленный большой палец, благодаря чему он мог прочно удерживать обрабатываемые предметы. И у него было врожденное ощущение твердости и гибкости металла: ему достаточно было взять кусок железа, согнуть, разогнуть, а потом провести когтем круг, и металл тут же принимал нужную форму. Это он и проделал сейчас: загнул края, так что они образовали бортик, а потом выгнул для новой банки крышку. По просьбе Лиры он изготовил две штуки: одну такого же размера, как жестянка из-под курительного листа, а другую чуть больше, чтобы набить туда вдобавок шерсти, мха и лишайника и заглушить звук. Когда ее закрыли, она оказалась точно такой же величины и формы, как алетиометр.

Работа была окончена, и Лира села рядом с Йореком Бирнисоном, который продолжал обгладывать оленью ногу, затвердевшую от мороза.

— Йорек, — сказала она, — трудно жить без деймона? Тебе не одиноко?

— Одиноко? Не знаю. Вот говорят, тут холодно. Я не знаю, что такое холод, потому что не мерзну.

И что такое одиночество, не знаю. Медведи созданы одинокими.

— А свальбардские медведи? Их же там тысячи? Так я слышала.

Он не ответил, и сустав оленьей ноги разорвался в его лапах с треском расколотого полена.

— Извини, Йорек. Надеюсь, я тебя не обидела. Я просто любопытная. Особенно насчет свальбардских медведей — из-за отца, понимаешь?

— Кто твой отец?

— Лорд Азриэл. Его взяли в плен на Свальбарде, понимаешь? Думаю, Жрецы его предали и заплатили медведям, чтобы они держали его в тюрьме.

— Не знаю. Я не свальбардский медведь.

— Я думала, ты был…

— Нет. Был я свальбардский, а теперь нет. Меня выслали в наказание за то, что я убил другого медведя. Поэтому меня лишили и чина, и богатства, и брони и отправили жить на окраине людского мира и драться, если кто наймет, или делать черную работу и топить свою память в неочищенном спирту.

— Зачем ты убил другого медведя?

— Рассердился. Мы, медведи, умеем смирять взаимный гнев, но я вышел из себя. И убил его, и был справедливо наказан.

— Так ты был важной персоной, — изумилась Лира. — Прямо как мой отец! И с ним случилось то же самое, когда я родилась. Он тоже кого-то убил, и у него отняли богатство. Это было задолго до того, как его посадили в тюрьму на Свальбарде. Я ничего про Свальбард не знаю, только что он на далеком Севере… Он весь покрыт льдом? Ты можешь добраться туда по замерзшему морю?

— Не с этих берегов. Море к югу от него иногда замерзает, иногда нет. Понадобилась бы лодка.

— Или воздушный шар.

— Или воздушный шар, да — но еще попутный ветер.

Он вгрызся в оленью ногу, а Лире вспомнились ведьмы, летевшие в ночном небе, и ее осенила безумная идея. Но она ничего не сказала о ней, а стала расспрашивать Йорека Бирнисона о Свальбарде и жадно слушала его рассказы о медленно ползущих ледниках, о скалах и плавучих льдинах, где устраивают лежбища сотни моржей с белыми бивнями, о море, кишащем тюленями, о нарвалах, скрещивающих свои длинные белые бивни над ледяной водой; о мрачном, одетом в железо береге, о скалах в полкилометра высотой, где гнездятся и реют в воздухе грязные скальные мары; об угольных шахтах, об огненных шахтах, где кузнецы-медведи куют толстенные листы железа и склепывают в броню…

— Йорек, если у тебя отобрали броню, откуда взялась эта?

— Я сделал ее сам на Новой Земле из небесного металла. Пока не сделал ее, я был не целый.

— Значит, медведи могут сами сделать себе душу… — сказала она. Сколько еще неизвестного в мире. — Кто король Свальбарда? У медведей есть король?

— Его зовут Йофур Ракнисон.

Это имя Лире что-то напомнило. Она слышала его, но где? И голос тогда был не медвежий и не цыганский. То был голос Ученого, отчетливый и педантичный, лениво-высокомерный — типичный для Иордан-колледжа. Она повторила имя про себя. Ну конечно, она его слышала!

И тут вспомнилось: Комната Отдыха, Ученые слушают лорда Азриэла. Это был Пальмеровский Профессор, он что-то сказал про Йофура Ракнисона. Он употребил слово панцербьёрн, которого Лира не знала, и не знала, что Йофур Ракнисон — медведь; но что же он тогда сказал? Что король Свальбарда тщеславен, к нему можно подольститься. И что-то еще, вспомнить бы… столько всего случилось с тех пор…

— Если твой отец — узник у свальдбардских медведей, — сказал Йорек Бирнисон, — ему не убежать. Лодку там сделать не из чего, нет леса. С другой стороны, если он человек благородный, с ним будут обходиться достойно. Ему дадут дом со слугой, пищу и топливо.

— А вообще медведей можно победить?

— Нет.

— Или перехитрить?

Он перестал есть и посмотрел ей в глаза. Потом сказал:

— Ты никогда не победишь бронированных медведей. Ты видела мою броню; теперь посмотри на мое оружие.

Он бросил мясо и поднял лапы, показал ей черные ладони. Они были покрыты толстой ороговелой кожей, и каждый коготь был длиной, по крайней мере, с ее ладонь, острый как нож. Он позволил изумленной Лире провести по ним рукой.

— Одним ударом проламываю череп тюленю, — сказал он. — Или ломаю человеку хребет, или отрываю конечность. Могу и кусать. Если бы ты не помешала мне в Троллезунде, я разгрыз бы его череп, как яйцо. Но хватит о силе, теперь насчет хитрости. Ты не можешь обмануть медведя. Хочешь доказательство? Возьми палку и фехтуй со мной.

Лира обрадовалась предложению и, выломав палку из заснеженного куста, пообрывала боковые веточки и взмахнула ею, как рапирой. Йорек Бирнисон сел по-человечьи и положил передние лапы на колени. Она встала перед ним, но тыкать в него палкой не хотелось — уж больно мирный был у него вид. Поэтому она просто размахивала палкой, делала ложные выпады влево и вправо, не пытаясь в него попасть; он же не шевелился. Она проделала это несколько раз, а медведь сидел как вкопанный.

Наконец она решила уколоть его, но не сильно, только тронуть палкой живот. Неуловимым движением лапы он отбил палку в сторону.

Она удивилась, попробовала снова — с тем же результатом. Он двигался гораздо быстрее и точнее, чем она. Она пробовала ткнуть его всерьез, делая фехтовальные выпады, и ни разу не коснулась его тела. Он будто знал ее намерение заранее, и, когда она целила в голову, огромная лапа отбивала палку, а когда делала ложный выпад, он сидел не шелохнувшись.

Она вошла в азарт, кинулась в яростную атаку — тыкала, рубила, хлестала палкой — и ни разу не пробила его защиту. Лапы его поспевали повсюду, точно вовремя, чтобы парировать выпад, отбить удар.

В конце концов ей стало страшно, и она остановилась. Она вспотела в своих мехах, запыхалась, устала, а медведь по-прежнему сидел невозмутимо. Если бы у нее была настоящая шпага с острым концом, на нем не осталось бы ни царапины.

— Ты небось и пули можешь ловить, — сказала она и бросила палку. — Как тебе это удается?

— Потому что я не человек, — сказал он. — Ты никогда не обманешь медведя. Мы видим хитрости обман так же ясно, как руки и ноги. Мы видим так, как люди разучились видеть. Но не ты — ты понимаешь прибор с символами.

— Это ведь не то же самое? — сказала она. Сейчас он внушал ей еще большую робость, чем тогда, когда был в гневе.

— То же самое, — сказал он. — Взрослые не могут его понимать, так, кажется? Я против людей-бойцов — то же самое, что ты со своим прибором против взрослых.

— Может быть, — сказала она неуверенно и неохотно. — Это значит, я разучусь, когда вырасту?

— Кто знает? Я никогда не видел символического прибора и людей, которые его понимают. Может, ты не такая, как все.

Он опустился на четвереньки и продолжал грызть мясо. Лира стащила с себя мех, но мороз сразу набросился на нее, и ей пришлось одеться. В общем, этот эпизод ее озадачил. Ей захотелось тут же посоветоваться с алетиометром, но было слишком холодно, и, кроме того, ее уже звали, потому что пора было трогаться. Она взяла коробочки, сделанные Йореком Бирнисоном, сунула пустую в мешок Фардера Корама, а ту, что с жуком-шпионом, положила вместе с алетиометром в сумочку на поясе. И была рада, когда они снова пустились в путь.

Вожди договорились с Ли Скорсби, что на следующей стоянке он наполнит свой шар и проведет разведку с воздуха. Лире, конечно, очень хотелось полететь с ним, и, конечно, ей запретили; но до следующей стоянки она ехала с аэронавтом и донимала его вопросами.

— Мистер Скорсби, как бы вы полетели на Свальбард?

— Тут нужен дирижабль с газолиновым мотором, ну, цеппелин, или же крепкий южный ветер. Только на кой черт? Ты его когда-нибудь видела? Самая мрачная, самая голая, негостеприимная, Богом забытая куча камней на краю света.

— Я просто подумала, может, Йорек Бирнисон захочет вернуться…

— Его убьют. Йорек — изгнанник. Стоит ему там появиться, его разорвут на куски.

— Как вы надуваете свой шар, мистер Скорсби?

— Двумя способами. Я могу добыть водород, если налью серную кислоту на железные опилки. Получается газ и постепенно наполняет такой шар. Другой способ — найти выход газа около огненной шахты. Здесь под землей много газа и нефти. Я могу сделать газ из нефти, если понадобится, из угля тоже; газ нетрудно сделать. Но самый быстрый способ — с подземным газом. Хорошая скважина наполнит шар за час.

— Сколько человек вы можете поднять?

— Шесть, если понадобится.

— А Йорека Бирнисона в броне?

— Поднимал. Однажды я спас его от тартар, когда его окружили и хотели взять голодной осадой — это было в Тунгусской кампании; я прилетел и снял его.

Послушать — так вроде просто, а мне, черт возьми, пришлось рассчитывать его вес наугад. И еще рассчитывать, что найдется подземный газ под ледяным фортом, который он соорудил. Но какая там земля, я увидел сверху и решил, что дорыться до газа сможем. Понимаешь, чтобы сесть, я должен выпустить газ из шара, а чтобы подняться снова, надо добавить газа. В общем, мы взлетели — и с ним и с броней.

— Мистер Скорсби, вы знаете, что тартары делают дырки в голове у людей?

— Конечно. Тысячи лет уже делают. В Тунгусской кампании мы захватили живьем пять тартар, и у троих были дырки в черепе. У одного даже две.

— Они и друг другу их делают?

— А как же. Сперва надрезают кожу по кругу на голове, чтобы поднять лоскут и открыть череп. Потом вырезают кружок из черепа, очень аккуратно, чтобы не задеть мозг, потом зашивают кожу.

— Я думала, они делают это с врагами!

— Ну что ты! Это большая привилегия. Чтобы боги могли с ними говорить.

— Вы когда-нибудь слышали про путешественника Станислауса Груммана?

— Груммана? Конечно. Два года назад, когда летел над Енисеем, я встретил одного человека из его группы. Он собирался жить среди тартарских племен в тех местах. Между прочим, кажется, и ему сделали дырку в черепе. Это входило в обряд инициации — но тот, кто мне рассказывал, мало об этом знал.

— Значит… Если бы он стал, ну, почетным тартарином, его бы не убили?

— Убили? Так он погиб?

— Да. Я видела его голову, — с гордостью сообщила Лира. — Ее мой отец нашел. Я видела, как он показывал ее Ученым Иордан-колледжа в Оксфорде. Они ее оскальпировали и вообще.

— Кто оскальпировал?

— Ну, тартары. Ученые так решили. А может, все и не так.

— Могла быть и не Груммана голова, — сказал Ли Скорсби. — Может, твой отец морочил Ученых.

— Вообще-то, мог, — задумчиво сказала Лира. — Он просил у них деньги.

— И, когда увидели голову, дали деньги?

— Да.

— Хорошо разыграл. Люди столбенеют, если показать им такую вещь. И особенно присматриваться к ней не хотят.

— Особенно Ученые.

— Ну, тебе виднее. Но, если это Груммана голова, оскальпировали его не тартары, могу побожиться. Они скальпируют врагов, а не своих, а он был как бы приемный тартарин.

Пока ехали, Лира раздумывала над этим. Столько значительного творилось вокруг нее, и смысл его был темен: Жрецы, их жестокость, их страх перед Пылью, город в Авроре, отец на Свальбарде, мать… Она-то где? Алетиометр, ведьмы летят на север. И бедный малыш Тони Макариос, и механический жук-шпион, и сверхъестественное фехтование Йорека Бирнисона…

Она уснула. Больвангар приближался с каждым часом.

Глава четырнадцатаяОГНИ БОЛЬВАНГАРА

Фардер Корам и Джон Фаа сильно беспокоились из-за того, что ничего не слышно и неизвестно о миссис Колтер, но с Лирой они этим не делились. Впрочем, они не знали, что и Лира из-за этого тревожится. Она боялась миссис Колтер и часто о ней думала. И если лорд Азриэл был теперь «отец», миссис Колтер так и не стала «матерью». Виной тому был деймон миссис Колтер, золотая обезьяна, вызывавшая у Пантелеймона неодолимое отвращение и, как догадывалась Лира, шпионившая за ней, как тогда, с алетиометром.

И наверняка они гонятся за ней; глупо ждать от них чего-то другого. Доказательство — хотя бы этот жук.

Но удар последовал совсем с другой стороны. Цыгане собирались устроить привал, дать отдых собакам, починить пару саней и подготовить оружие для атаки на Больвангар. Джон Фаа надеялся, что Ли Скорсби сумеет найти подземный газ, чтобы наполнить свой меньший шар и разведать местность.

Однако аэронавт, следивший за погодой не менее пристально, чем любой моряк, сказал, что будет туман — и в самом деле, едва они остановились, как все затянуло мглой.

Ли Скорсби знал, что с неба ему ничего не разглядеть, и ограничился проверкой снаряжения, хотя оно было в безупречном порядке. И вдруг из темноты на них обрушился град стрел.

Трое рухнули сразу и умерли без звука, так что никто ничего не заметил. Только когда люди стали неуклюже падать на постромки или неожиданно ложиться и затихать, ближайшие к ним сообразили, что происходит. Но было уже поздно: опять посыпались стрелы. Некоторые люди поднимали глаза к небу, озадаченные беспорядочным стуком, производимым стрелами, которые попадали в дерево и в обледенелый брезент.

Первым опомнился Джон Фаа и начал выкрикивать команды, стоя посреди поезда. Застывшие руки и ноги пришли в движение, подчиняясь ему, а с неба все сыпался деревянный дождь, начиненный смертью.

Лира стояла в стороне, и стрелы пролетали над ее головой. Пантелеймон услышал их раньше, стал барсом, сшиб ее, чтобы она была не такой заметной мишенью. Стирая с глаз снег, она повернулась на бок и вглядывалась в полутьму, пытаясь понять, что происходит, почему там такая суматоха и шум. Она услышала могучий рев, лязг и скрежет железа — это Йорек Бирнисон перепрыгнул в броне через сани и ринулся в туман. Оттуда донеслись крики, рычание, треск, хруст, звук чудовищных ударов, вопли ужаса и яростный рев медведя, крушившего врагов.

Но каких врагов? Врагов Лира не видела. Цыгане столпились перед санями с намерением их защищать, но из-за этого (даже Лире было понятно) сделались только более удобной мишенью; а стрелять из винтовок в перчатках и рукавицах было неудобно: она услышала всего четыре или пять выстрелов, между тем как стрелы по-прежнему сыпались не переставая. И с каждой минутой падало все больше людей.

«Что же ты, Джон Фаа! — молча сокрушалась она. — Ты не предвидел этого, и я тебе не помогла!»

Но размышления ее длились не больше секунды: громко зарычал Пантелеймон, и кто-то — другой деймон — налетел на него, повалил на снег, сбив дыхание самой Лире. Потом чьи-то руки потащили ее, подняли, заткнули рот вонючей рукавицей, перебросили ее в чьи-то другие руки, так что нечем стало дышать, и закружилась голова, и заболело все тело. Ей вывернули руки за спину до хруста в плечах, кто-то связал ей запястья и нахлобучил на голову капюшон, чтобы заглушить ее крики — а она кричала, и громко:

— Йорек! Йорек Бирнисон! Помоги!

Но услышал ли он? Понять было нельзя — ее таскали туда и сюда, потом бросили на что-то твердое, и оно стало подскакивать и дергаться, как сани. До нее доносились дикие, неразборчивые звуки. Один раз она как будто расслышала рев Йорека Бирнисона, но очень далекий, а потом от всех ощущений остались только тряска, удушье, боль в вывернутых руках. Она всхлипывала от ярости и страха. Потом послышались незнакомые голоса.

— Пан! — прохрипела она.

— Я здесь, тсс, я помогу тебе дышать. Лежи тихо… Мышиные лапки подергали капюшон, рот немного освободился и Лира глотнула морозного воздуха.

— Кто они? — прошептала она.

— Похожи на тартар. Кажется, попали в Джона Фаа.

— Не может быть…

— Я видел, как он упал. Но он должен был ожидать такого нападения. Это же понятно.

— А мы должны были ему помочь! Надо было посмотреть алетиометр!

— Тихо! Притворись, будто ты без сознания. Хлопал бич, тявкали на бегу собаки. По тому, как дергались и подпрыгивали сани, понятно было, что едут они быстро; Лира пыталась расслышать звуки боя, но донеслось только несколько слабых, далеких выстрелов, а остальное заглушал скрип саней да хруст снега под собачьими лапами.

— Они везут нас к Жрецам, — прошептала она. В памяти всплыло слово поврежденные. Лирой овладел отвратительный страх, и Пантелеймон прижался к ней теснее.

— Я буду драться, — сказал он.

— И я буду. Я их убью.

— И Йорек, когда узнает. Он их разорвет.

— Далеко мы от Больвангара? Пантелеймон не знал, и они решили, что дотуда меньше дня пути. Они ехали так долго, что в ногах у нее начались судороги, но наконец бег замедлился, и кто-то грубо стянул с нее капюшон.

При свете мерцающей лампы она увидела широкое азиатское лицо под капюшоном из росомахи. В его черных глазах поблескивало довольство, и они еще больше повеселели, когда Пантелеймон-горностай вылез из анорака и, зашипев, оскалил белые зубки. Деймон человека, большая грозная росомаха, зарычал в ответ, но Пантелеймон не дрогнул.

Человек посадил Лиру и прислонил к бортику саней. Она валилась набок, потому что руки у нее все еще были связаны за спиной; тогда он спутал ей ноги, а руки развязал.

Несмотря на густой снег и туман, Лира разглядела, что человек этот очень сильный, и тот, кто сидел впереди и правил собаками, — тоже; они прекрасно удерживали равновесие в кренящихся санях, и было ясно, что, в отличие от цыган, чувствуют себя в этом краю, как дома.

Человек заговорил, но она, конечно, ни слова не поняла. Он попробовал на другом языке — с тем же результатом. Тогда он сказал по-английски:

— Как зовут?

Пантелеймон предостерегающе взглянул на нее, ощетинился, и она сразу его поняла. Эти люди не знают, кто она такая! И ее похитили не потому, что она связана с миссис Колтер; так что, может быть, они посланы не Жрецами.

— Лиззи Брукс, — сказала она.

— Лиззи Брукс, — повторил он. — Везем тебя в хорошее место. Хорошие люди.

— Кто вы?

— Самоеды-люди. Охотники.

— Куда вы меня везете?

— Хорошее место. Хорошие люди. У тебя панцербьёрн?

— Он мой защитник.

— Не помогал! Ха-ха, медведь не помогал! Мы тебя увозили! — Он расхохотался.

Лира сдержалась и ничего не сказала.

— Кто твои люди? — спросил он, показывая назад.

— Торговцы.

— Торговцы… Что торгуют?

— Меха, спирт, — сказала она. — Курительный лист.

— Продавать лист, покупать меха?

— Да.

Он что-что сказал своему спутнику, и тот коротко ответил. Все это время сани не сбавляли хода; Лира села поудобнее и пыталась разглядеть, куда они направляются; но валил снег, небо было темное, и, в конце концов, ей стало так холодно, что смотреть больше не хотелось, и она легла. Они с Пантелеймоном чувствовали мысли друг друга и пытались сохранять спокойствие, но если Джон Фаа погиб… И что с Фардером Корамом? Сумеет ли Йорек убить остальных самоедов? И сумеют ли ее отыскать?

Впервые ей стало немного жаль себя.

Прошло много времени. Человек потряс ее за плечо и дал ей полоску вяленой оленины. Мясо было жесткое, плохо пахло, но Лира проголодалась и, пожевав, почувствовала себя немного лучше. Она незаметно засунула руку под мех, проверила, на месте ли алетиометр, а потом осторожно вытащила жестянку с жуком-шпионом и сунула ее в меховой сапог. Пантелеймон в виде мыши залез туда и протолкнул ее подальше, в самый низ мехового голенища.

Покончив с этим, Лира закрыла глаза. Страх отнял у нее силы, и вскоре она забылась тяжелым сном.

Проснулась она оттого, что ход саней стал другим. Вдруг прекратились толчки, и, когда Лира открыла глаза, над головой проплывали ослепительные огни, такие яркие, что сперва она даже нахлобучила капюшон. Она совсем окоченела, но кое-как сумела сесть и увидела, что сани быстро едут вдоль ряда высоких столбов с яркими безвоздушными лампами. Потом они въехали в открытые железные ворота, за которыми простирался широкий участок, похожий на пустую базарную площадь или поле для спортивных игр. Он был совершенно ровный и белый, метров в сто шириной. Его окружала высокая металлическая ограда.

Проехав все поле, сани остановились перед утопавшим в снегу низким зданием — или рядом зданий, понять было трудно, но у Лиры сложилось впечатление, что между частями его, под снегом, проложены туннели. С одной стороны стояла толстая металлическая мачта, с виду как будто знакомая, но Лира не могла вспомнить, где она видела такую мачту.

Не успела она оглядеться, как самоед разрезал веревку у нее на ногах и выдернул ее из саней, а погонщик закричал на собак, чтобы они стояли спокойно. В нескольких метрах от них открылась дверь, оттуда вырвался луч света и, повернувшись, уперся в них.

Самоед толкнул ее вперед, как пленницу, и что-то сказал. Человек в толстом анораке из угольного шелка ответил на том же языке, и Лира разглядела его черты: он не был ни самоедом, ни тартарином. Напоминал скорее ученого из Иордан-колледжа. Он внимательно осмотрел ее и еще внимательнее — Пантелеймона.

Самоед снова заговорил, и человек из Больвангара спросил Лиру:

— Ты говоришь по-английски?

— Да, — сказала она.

— Твой деймон всегда в таком облике?

Ничего себе вопрос для начала! Лира только раскрыла глаза. Вместо нее ответил Пантелеймон: он сделался соколом, слетел с плеча Лиры и клюнул чужого деймона, большого сурка, а тот быстро ударил его лапой и плюнул, когда Пантелеймон взвился вверх.

— Понятно, — довольным тоном произнес человек после того, как Пантелеймон уселся на плечо Лиры.

Самоеды чего-то ждали, и человек из Больвангара кивнул, снял рукавицу, залез в карман, вынул оттуда что-то вроде кисета и отсчитал в руку охотника десяток тяжелых монет.

Самоеды пересчитали деньги, поделили пополам и тщательно спрятали. Потом, не оглянувшись, забрались в сани, погонщик хлопнул бичом, крикнул собакам, и они уехали — через поле, в освещенную аллею и дальше, в темноту.

Человек снова открыл дверь.

— Быстро заходи, — сказал он. — Там тепло и уютно. Не стой на морозе. Как тебя зовут? — Говорил он по-английски без всякого акцента, примерно так, как гости миссис Колтер, уверенные, образованные, важные.

— Лиззи Брукс, — сказала она.

— Входи, Лиззи. Мы позаботимся о тебе, не волнуйся.

Он замерз сильнее ее, хотя пробыл на воздухе совсем недолго; видно было, что ему хочется поскорее в тепло. Она решила изображать упрямую тупицу и, шаркая ногами, ступила за высокий порог.

Дверь была двойная, с глубоким тамбуром, чтобы не выходило тепло. Когда они прошли за вторую дверь, Лире стало нестерпимо жарко, она распахнула мех и откинула капюшон. Они очутились в небольшой комнате, из которой налево и направо уходили коридоры, а напротив двери стоял письменный стол, как у регистратора в больнице. Все было ярко освещено — сплошная глянцевая белизна и нержавеющая сталь. Пахло едой — знакомой едой, беконом и кофе, но под этим чувствовался и больничный, лекарственный запашок, а от стен исходило слабое непрерывное гудение, почти неслышное — такой звук, что либо привыкаешь к нему, либо сходишь с ума.

Пантелеймон-щегол шепнул ей на ухо:

— Будь глупой и вялой. Совсем тупой.

На нее смотрели взрослые: мужчина, который ее привел, еще один в белом халате и женщина в костюме медицинской сестры.

— Англичане, — сказал первый, — видимо, торговцы.

— Как всегда, охотники? Обычным порядком?

— То же племя, насколько я понял. Сестра Клара, вы не займетесь э-э маленькой?

— Конечно, доктор, — сказала сестра, и Лира послушно пошла за ней.

Они шли по короткому коридору — с правой стороны были двери, а слева столовая, откуда доносились голоса, стук ножей и вилок и запахи кухни. Сестра' была примерно того же возраста, что миссис Колтер, энергичная, толковая, деловитая: такая может зашить рану и сменить повязку, но никогда не расскажет истории. Ее деймоном (Лиру обдало холодком, когда она его заметила) была белая собачка, семенившая рядом (и через секунду Лира уже не могла понять, отчего ее обдало холодком).

— Как тебя зовут, моя милая? — спросила сестра.

— Лиззи.

— Лиззи, и все?

— Лиззи Брукс.

— И сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

Лире говорили, что она мала для своих лет — в каком смысле, она не понимала, но это никак не ущемляло ее достоинства. Сейчас она сочла, что этим удобно воспользоваться — так проще будет изображать себя застенчивой, робкой и ничтожной, — и, входя в комнату, нарочно съежилась.

Она ожидала расспросов: откуда ты, как очутилась здесь — и заранее готовила ответы; однако у сестры отсутствовало не только воображение, но и любопытство. Можно было подумать, что Больвангар находится на окраине Лондона и дети прибывают сюда все время, — так мало интереса проявляла она к Лире. Нахальненький деймон семенил у ее ног, такой же деятельный и равнодушный, как она сама.

В комнате стояла кушетка, стол, два стула, шкаф с документами, стеклянный шкаф с лекарствами и перевязочными материалами и ванна. Как только они вошли, сестра сняла с Лиры меховую одежду и кинула на блестящий пол.

— Снимай остальное, милая, — сказала она. — Быстренько осмотрим тебя — здоровенькая ли, складненькая, нет ли обморожений и сопелек, а потом найдем тебе хорошую чистую одежду. И в душ, — добавила она, потому что Лира уже много дней не мылась и не переодевалась, и в тепле это стало особенно ощутимо.

Пантелеймон негодующе захлопал крыльями, Лира остановила его грозным взглядом, и он сел на кушетку. Лира возмущалась, снимая с себя одежду, это было стыдно, но у нее хватило ума скрыть свои чувства и прикинуться тупой и послушной.

— Пояс с деньгами тоже, Лиззи, — сказала сестра и сама расстегнула его сильными пальцами. Она хотела бросить его на кучу одежды, но нащупала алетиометр и остановилась.

— Что это? — Она расстегнула клеенку.

— Просто такая игрушка, — сказала Лира. — Она моя.

— Мы ее не отнимем, не бойся, — сказала сестра Клара, разворачивая черный бархат. — Миленькая. Как компас. А теперь марш в ванную. — Она положила алетиометр и отодвинула шелковую занавеску в углу.

Лира неохотно влезла в теплую воду и намылилась, а Пантелеймон в это время сидел на карнизе. Оба помнили, что ему нельзя быть чересчур шустрым, потому что деймоны вялых людей сами вялые. Когда она помылась и вытерлась, сестра измерила ей температуру, проверила глаза, уши и горло, потом измерила рост, поставила на весы и сделала запись в большом блокноте. Потом выдала Лире пижаму и халат. Они были чистые и добротные, как анорак Тони Макариоса, но тоже ношеные. Лире это было очень неприятно.

— Это не мое, — сказала она.

— Да, милая. Твою одежду надо как следует постирать.

— А мне ее вернут?

— Я надеюсь. Конечно.

— Что это за место?

— Оно называется Экспериментальной Станцией.

Это был не ответ. Лира так бы и сказала и потребовала бы более подробного, но Лиззи Брукс полагалось вести себя по-другому, поэтому она промолчала и равнодушно стала одеваться.

— Я хочу мою игрушку, — упрямо сказала она, когда оделась.

— Возьми ее, милая. А не лучше ли плюшевого медведика? Или хорошенькую куклу?

Она выдвинула ящик, где лежали, как мертвые, какие-то мягкие игрушки. Лира постояла, сделав вид, будто разглядывает их, и взяла тряпичную куклу с бессмысленными глазами. У нее никогда не было куклы, но она знала, что с ними надо делать, и рассеянно прижала ее к груди.

— А мой пояс с деньгами? — сказала она. — Я люблю держать игрушку в нем.

— Так бери, — сказала сестра Клара, продолжая заполнять розовый бланк.

Лира натянула чужую пижаму и застегнула пояс с клеенчатой сумкой.

— А шубу и сапоги? И варежки, и остальное?

— Мы их тебе почистим, — не отрываясь от бумаги, сказала сестра.

Тут зазвенел телефон, и, пока сестра говорила, Лира быстро нагнулась, подобрала жестянку с жуком-шпионом и сунула в сумку с алетиометром.

Она прошла за сестрой в столовую, где стоял десяток круглых столов, все в крошках и липких кружках от стаканов. Грязные тарелки и приборы лежали на стальной тележке. Окон не было, и, чтобы создать иллюзию света и пространства, одну стену обклеили огромной фотограммой тропического берега с ярко-голубым небом, белым песком и кокосовыми пальмами.

Человек, который привел ее, взял поднос из окошка кухни.

— Ешь, — сказал он.

Морить себя голодом не имело смысла, и Лира с удовольствием съела жаркое и пюре. На десерт была чашка с консервированными персиками и мороженое. Пока она ела, человек тихо разговаривал с сестрой за другим столом, а когда кончила, сестра принесла ей стакан теплого молока и забрала поднос.

Мужчина подошел и сел напротив. Его деймон, сурок, не был безразличным и нелюбопытным, как собачка сестры, на смирно сидел у него на плече и слушал.

— Ну что, Лиззи, — сказал он. — Наелась?

— Да, спасибо.

— Я попросил бы тебя рассказать, откуда ты прибыла. Можешь?

— Из Лондона.

— И что ты делала так далеко на севере?

— С папой, — промямлила она. Она сидела потупясь, пряча глаза от сурка, и делала вид, что вот-вот расплачется.

— С папой? Понятно. А что он делает в этой части света?

— Торгует. Мы приехали с грузом новодатского курительного листа, и он покупал меха.

— Твой папа был один?

— Нет. Там были мои дяди и разные другие люди, — неопределенно сказала она, поскольку не знала, что рассказал ему охотник-самоед.

— Зачем же он потащил тебя в такое путешествие. Лиззи?

— Потому что два года назад он возил моего брата и сказал, что в следующий раз возьмет меня, а сам не брал. Я его просила, просила, и он взял.

— А сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Славно, славно. Ну что ж, Лиззи, тебе посчастливилось. Охотники, что нашли тебя, привезли тебя в самое лучшее место.

— Они меня не находили, — с сомнением сказала Лира. — Там был бой. Их было много, и у них были стрелы…

— Ну, не думаю. Я думаю, ты, наверное, отошла в сторону и заблудилась. Эти охотники нашли тебя одну и привезли прямо сюда. Вот как это было, Лиззи.

— Я видела бой, — сказала она. — Они стреляли стрелами и… Я к папе хочу, — сказала она громче и почувствовала, что в самом деле плачет.

— Тут ты будешь в полной безопасности, пока он не приедет, — сказал доктор.

— Но я видела, они стреляли стрелами!

— Ах, это тебе показалось. Так часто бывает на сильном морозе. Ты уснула, тебе приснился плохой сон, и ты не можешь вспомнить, что было во сне, а что наяву. Там боя не было, не волнуйся. Твой папа жив и здоров, сейчас он тебя ищет и скоро приедет сюда, потому что на сотни километров вокруг нет других мест. Представляешь, какой это будет сюрприз для него, когда он найдет тебя целой и невредимой! А сейчас сестра Клара отведет тебя в спальню, там ты познакомишься с другими девочками и мальчиками, которые заблудились в снегах так же, как ты. Ступай. Утром мы еще немного поговорим.

Лира встала, прижимая к себе куклу, Пантелеймон вскочил к ней на плечо, сестра открыла дверь и вывела их из столовой.

Новые коридоры; Лира и впрямь уже устала, она начала зевать, и ее так клонило в сон, что она еле тащила ноги в шерстяных шлепанцах. Пантелеймон понурился и вынужден был стать мышью, чтобы устроиться в кармане ее пижамы. Лира смутно увидела ряд кроватей, детские лица, подушку — и провалилась в сон.

Кто-то тряс ее. Первым делом она нащупала пояс — обе вещи были на месте; тогда она попробовала открыть глаза, но с каким же трудом ей это далось! Так тяжело она еще никогда не просыпалась.

— Проснись! Проснись!

Шептал не один голос. С огромным усилием, словно вкатывая камень на гору, Лира заставила себя проснуться.

В тусклом свете слабенькой антарной лампы над дверью она увидела рядом с собой трех девочек. Разглядеть их она не могла, потому что глаза не хотели фокусироваться, но похоже было, что они ее сверстницы, и говорили они по-английски.

— Проснулась.

— Ей дали сонные таблетки. Наверно…

— Как тебя зовут?

— Лиззи, — пробормотала она.

— С тобой еще куча детей приехала? — спросила одна из девочек.

— Не знаю. Я одна.

— А где тебя взяли?

Лира с трудом села. Она не помнила, чтобы ей давали таблетку, но может быть, что-то подмешали в молоко. Голову будто набили пухом, и над бровями побаливало.

— Где мы?

— Никто не знает. Нам не говорят.

— Обычно они привозят детей не по одному…

— Что они делают? — выдавила из себя Лира, пытаясь разогнать туман в голове, и почувствовала, что Пантелеймон тоже пробуждается.

— Мы не знаем, — ответила девочка, говорившая больше всех. Она была высокая, рыжая, с резкими нервными движениями и говорила с сильным лондонским акцентом. — Они нас меряют, что-то там проверяют и…

— Они меряют Пыль, — сказала другая девочка, пухлая добродушная брюнетка.

— Ты этого не знаешь, — возразила первая.

— Меряют, — сказала девочка пришибленного вида, прижимавшая к груди своего деймона-кролика. — Я слышала их разговор.

— Потом они забирают нас по одной, и больше мы ничего не знаем. Никто не возвращается, — сказала рыжая.

— Тут есть мальчик, — сказала пухленькая, — он думает…

— Не говори ей! — оборвала ее рыжая. — Сейчас не надо.

— А тут и мальчики есть? — спросила Лира.

— Да. Нас тут много. Человек тридцать, наверное.

— Больше, — сказала пухленькая. — Скорей, сорок.

— Только нас все время забирают, — сказала рыжая. — Сперва привозят целую кучу детей, и нас здесь много, потом они по одному исчезают.

— Они Жрецы, — сказала пухленькая. — Ну знаешь, Жрецы. Мы все их боялись, пока нас не поймали…

Лира постепенно приходила в себя. Деймоны других девочек, кроме кролика, были у двери, прислушивались, и все говорили шепотом. Лира спросила, как их зовут. Рыжая была Энни, пухленькая черноволосая — Белла, худая — Марта. Как зовут мальчиков, они не знали, потому что большую часть времени их держали отдельно. Обращались с ними неплохо.

— Тут вообще ничего, — сказала Белла, — только дают нам тесты, заставляют делать упражнения, а потом меряют температуру и всякое такое. Даже скучно.

— Не так скучно, когда тут миссис Колтер, — сказала Энни.

Лира чуть не вскрикнула, а Пантелеймон так замахал крыльями, что девочки заметили.

— Он нервный, — сказала Лира, успокаивая его. — Нам, наверное, дали сонных таблеток, вы правильно сказали, — потому что мы сонные. А кто это — миссис Колтер?

— Это она большинство из нас заманила, — сказала Марта. — Про нее все говорят, все ребята. Когда она приезжает, значит, будут исчезать ребята.

— Она любит смотреть на детей, когда нас забирают, любит смотреть, что с нами делают. Этот мальчик, Саймон, он думает, что они нас убивают, а миссис Колтер смотрит на это.

— Убивают нас? — Лира вздрогнула.

— Наверно. Потому что никто не возвращается.

— И деймонами все время занимаются, — сказала Белла. — Взвешивают их, меряют и всякое такое…

— Они трогают ваших деймонов?

— Нет! Что ты! Ставят тут весы, и твой деймон должен встать на них и изменяться, а они записывают и делают снимки. Отводят тебя в кабинет и меряют Пыль, все время, все время Пыль меряют.

— Какую пыль? — спросила Лира.

— Мы не знаем, — сказала Энни. — Что-то там из космоса. Не настоящая пыль. Если у тебя нет Пыли, это хорошо. Но в конце концов у всех появляется Пыль.

— Вы знаете, что сказал Саймон? — вмешалась Белла. — Он сказал, что тартары делают дырки у себя в черепах, чтобы впустить Пыль.

— Ну да, он знает, — презрительно сказала Энни. — Вот я спрошу миссис Колтер, когда она приедет.

— Неужели посмеешь? — с восхищением сказала Марта.

— Посмею.

— Когда она приезжает? — спросила Лира.

— Послезавтра, — ответила Энни.

По спине у Лиры потек холодный пот, а Пантелеймон подобрался к ней поближе. Всего один день, чтобы найти Роджера, разузнать все, что можно, об этом месте и либо сбежать, либо дождаться спасителей; а если все цыгане убиты, кто спасет детей в этой ледяной пустыне?

Девочки продолжали разговаривать, а Лира с Пантелеймоном угнездились в постели и старались согреться, зная, что на сотни километров вокруг их маленькой кровати нет ничего, кроме страха.

Глава пятнадцатаяКЛЕТКИ С ДЕЙМОНАМИ

Подолгу размышлять Лира не привыкла; она была жизнерадостным и практичным ребенком и, кроме того, не отличалась большим воображением. Ребенок с воображением не подумал бы всерьез, что можно отправиться в такую даль и освободить друга Роджера, а если и подумал бы, ему немедленно пришли бы в голову десять причин, почему это неосуществимо. Если ты заядлая лгунья, это не значит, что у тебя сильное воображение. Умелые лжецы зачастую вообще лишены воображения — это и позволяет им простодушно верить в свои вымыслы.

И, попав в руки Жертвенного Совета, Лира не предавалась страшным мыслям о судьбе цыган. Они отличные бойцы, и, хотя Пантелеймон сказал, что Джона Фаа подстрелили, он вполне мог ошибиться, но, если даже не ошибся, Джон Фаа не может быть серьезно ранен. Ей, конечно, не повезло, что ее захватили самоеды, но цыгане скоро придут на выручку, а если они не смогут, ничто не помешает сделать это Йореку Бирнисону — потом они полетят на Свальбард с Ли Скорсби и освободят лорда Азриэла.

В мыслях у нее все это получалось просто.

Поэтому она не утратила интереса к окружающему и, проснувшись утром в спальне, готова была встретить все, что принесет ей этот день. Ей очень хотелось увидеть Роджера и, главное, увидеть раньше, чем он ее увидит.

Ждать ей пришлось недолго. Детей в спальнях будили в половине восьмого сестры. Дети мылись, одевались и все вместе шли в столовую завтракать. И Роджер был там.

Он сидел за столом с пятью мальчиками, возле самой двери, и очередь к раздаточному окошку шла как раз мимо него. Лира нарочно уронила платок и наклонилась за ним рядом со стулом Роджера, чтобы Пантелеймон мог переговорить с его деймоном Салсилией.

Салсилия была зябликом и так затрепыхалась, что Пантелеймону пришлось стать котом, прыгнуть на нее и прижать лапой — иначе бы с ней не поговорить. Такие мимолетные схватки между деймонами детей, к счастью, происходили постоянно, и никто не обратил на это внимания. Роджер побелел. Лира никогда не видала такой бледности. Он встретил ее равнодушный, надменный взгляд, и щеки его сразу порозовели. Волнение, надежда, радость переполняли его, и только Пантелеймон, крепко встряхивавший Салсилию, не дал ему вскочить и броситься к подруге из Иордана.

Лира отвела взгляд, изображая крайнее презрение, и повернулась к новым подругам, предоставив объясняться Пантелеймону. Все четверо взяли свои подносы с кукурузными хлопьями и тостами и сели за один стол, мгновенно превратившись в компанию сплетниц, которая не допускает к себе посторонних.

Большую группу детей нельзя долго удержать на одном месте, не предложив им разнообразных занятий, и в некоторых отношениях Больвангар напоминал школу — с расписанием уроков, таких, как гимнастика и «ремесла». Мальчиков и девочек держали раздельно, встречались они лишь во время перерывов и за едой, так что Лире представилась возможность поговорить с Роджером только поздним утром, после полутора часов шитья, которым руководила одна из сестер. Трудность заключалась еще и в том, что это должно было выглядеть естественно. Дети были примерно одного возраста, а в этом возрасте мальчики разговаривают с мальчиками, и девочки — с девочками, подчеркнуто избегая общения с противоположным полом.

Случай ей представился опять-таки в столовой, куда дети пришли попить и съесть печенье. Лира послала Пантелеймона в виде мухи к другой стене, поговорить оттуда с Салсилией; сама же она и Роджер спокойно сидели за разными столами. Трудно вести беседу, когда твой деймон занят чем-то другим, поэтому, попивая свое молоко, Лира прикидывалась угрюмой и недовольной. Внимание ее было приковано к почти неслышному жужжанию голосов Пантелеймона и Салсилии, соседок она почти не слушала, но в какой-то момент девочка с льняными волосами произнесла имя, которое заставило ее насторожиться.

Имя было — Тони Макариос. Когда внимание Лиры переключилось на разговор соседок, Пантелеймон отвлекся от своей беседы с деймоном Роджера, и теперь они оба слушали, что говорит блондинка.

— Нет, я знаю, почему его взяли, — сказала она соседкам, вытянувшим к ней шеи. — Потому что его деймон не менялся. Они подумали, что он старше, чем выглядит, что он не такой молодой или еще что-то. А на самом деле его деймон редко менялся потому, что сам Тони мало о чем думал. Я видела, он менялся. Его звали Крысоловом…

— Почему их так интересуют деймоны? — спросила Лира.

— Никто не знает, — сказала светловолосая.

— Я знаю, — сказал какой-то мальчик, слушавший их разговор. — Они что делают: они убивают твоего деймона и смотрят, умрешь ли ты.

— Чего же они тогда все время проверяют на новых детях? — сказал кто-то. — Попробовали бы на одном — и все.

— Я знаю, что они делают, — сказала первая девочка.

Теперь все прислушивались к ней. Но чтобы взрослые не догадались, о чем разговор, слушали ее с небрежным, безразличным видом, хотя на самом деле сгорали от любопытства.

— Откуда? — спросил кто-то.

— Потому что я была с ним, когда его забрали. Мы были в бельевой.

Она густо покраснела. Если она ожидала насмешек, язвительных замечаний, то их не было. Все сидели тихо, никто даже не улыбнулся. Девочка продолжала:

— Мы спрятались там, а потом вошла сестра, та, что с ласковым голосом. И говорит: «Пойдем, Тони, я знаю, что ты здесь, пойдем, тебе ничего не будет…» А он говорит: «А что будет?» Она говорит: «Мы просто уложим тебя спать, а потом сделаем маленькую операцию, и ты проснешься здоровенький». Но Тони ей не поверил. Он говорит…

— Дырки! — сказал кто-то. — Они делают дырку у тебя в голове, как тартары. Точно!

— Тихо, ты! Что еще сестра сказала? — перебил его кто-то.

К этому времени вокруг стола столпилось еще человек десять; их деймоны слушали с такой же жадностью. Светловолосая девочка продолжала:

— Тони хотел знать, что они сделают с Крысоловом, понимаете? И сестра говорит: «Ну, он тоже поспит, вместе с тобой». А Тони говорит: «Вы хотите убить его, да? Я знаю. Мы все знаем, что бывает». Сестра говорит: «Нет, конечно, нет. Просто маленькая операция. Маленький разрез. Даже больно не будет, мы уложим тебя спать, ты и не почувствуешь».

В столовой стало тихо. Сестра, наблюдавшая за ними, отлучилась, окно на кухню было закрыто, так что оттуда их не могли услышать.

— Какой разрез? — испуганным тихим голосом спросил мальчик. — Она сказала, какой разрез?

— Сказала только: чтобы сделать тебя взрослее. Сказала, что его всем делают, поэтому деймоны взрослых не меняются, как наши. Поэтому надо сделать разрез, чтобы они приняли постоянный вид — так вот ты и взрослеешь.

— Это значит…

— Что же, всем взрослым его делали?

— А как же…

Внезапно все голоса смолкли, как будто их тоже отрезало, и все глаза обратились к двери. Там стояла сестра Клара, спокойная, вежливая, деловитая, и рядом с ней мужчина в белом халате, которого Лира раньше не видела.

— Бриджет Макгинн, — сказал он. Светловолосая девочка встала, дрожа. Ее деймон, белка, цеплялся за ее грудь.

— Да, сэр? — сказала она чуть слышным голосом.

— Допивай и отправляйся с сестрой Кларой, — сказал он. — Остальные бегите по своим классам.

Дети послушно поставили свои кружки на тележку и молча вышли. Никто не смотрел на Бриджет Макгинн, кроме Лиры, и она увидела, что лицо светловолосой девочки искажено страхом.

Остаток утра прошел в играх. На Станции был маленький гимнастический зал, поскольку на улице в долгую полярную ночь заниматься спортом было трудно. Ребят запускали в зал группами, по очереди, и они играли там под наблюдением сестры. Они разбивались на команды и перебрасывались мячом; Лира, никогда в жизни не игравшая в такие игры, поначалу растерялась. Но, будучи быстрой, спортивной и прирожденным вожаком, очень скоро освоилась и стала получать от этого удовольствие. Маленький зал оглашался криками детей, писком и уханьем деймонов, и вскоре тяжелые мысли отступали. Что и требовалось от спортивных занятий.

В обед, когда дети снова выстроились перед раздаточным окном, Лира услышала приветливое чириканье Пантелеймона, оглянулась и увидела, что прямо за ней стоит Билли Коста.

— Роджер сказал, что ты здесь, — прошептал он.

— Сюда идет твой брат, и Джон Фаа, и целый отряд цыган, — сказала она. — Они заберут тебя домой.

Он чуть не вскрикнул от радости, но сдержался и вместо этого кашлянул.

— А меня называй Лиззи, — сказала она, — только не Лирой. И расскажи мне все, что узнал, слышишь?

Они сели вместе, и Роджер — рядом. За обедом это было легче сделать: дети чаще ходили между столами и толпились перед раздаточным окном. Под стук тарелок, ножей и вилок Билли и Роджер рассказали ей все, что им удалось узнать. Билли слышал от одной сестры, что детей после операции часто отвозят в общежитие где-то южнее — чем, возможно, и объяснялось, почему Тони Макариос забрел в неведомую деревню. А Роджер сообщил кое-что поинтереснее.

— Я нашел, где спрятаться, — сказал он.

— Где? Как?

— Видишь картину… — Он говорил о большой фотограмме с тропическим берегом. — Посмотри на верхний правый угол, видишь квадрат в потолке?

Потолок состоял из больших прямоугольных панелей, разделенных металлическими полосами, и угол панели над картиной слегка отошел.

— Я увидел его, — сказал Роджер, — и подумал, что другие могут быть такими же, попробовал поднять — они все незакрепленные. Все поднимаются. Мы с одним мальчиком попробовали то же самое ночью в спальне, до того, как его увели. Там пустое место, и можно ползти…

— Далеко можно ползти?

— Не знаю. Мы чуть-чуть проползли. Подумали, если надо, мы там спрячемся, но нас, наверное, найдут.

Лира увидела в этом не укромное место, а дорогу. С тех пор как ее привезли сюда, она ничего приятнее не слышала. Но больше они не смогли говорить: доктор постучал ложкой по столу и сказал:

— Дети, слушайте. Слушайте внимательно. Время от времени мы должны проводить пожарные учения. Очень важно, чтобы мы надлежащим образом оделись и без паники вышли наружу. И сегодня у нас будет такое пожарное учение. Когда зазвенит звонок, вы должны бросить все свои занятия и делать то, что скажет ближайший взрослый. Запомните, куда они вас поведут. Туда вы и должны пойти в случае настоящего пожара.

«Ага, — подумала Лира, — есть идея».

После обеда Лиру и еще четырех девочек проверяли на Пыль. Врачи этого не объяснили, но догадаться было несложно. Их поодиночке заводили в лабораторию, и, конечно, они были очень напуганы. «Как обидно будет умереть, не нанеся им ни одного удара!» — думала Лира. Но, кажется, они еще не собирались делать операцию.

— Мы хотим сделать некоторые измерения, — объяснил доктор.

Очень трудно было различать этих людей: все мужчины выглядели одинаково, все в белых халатах, все с большими блокнотами и с карандашами, и женщины были как близнецы — в одинаковых костюмах, одинаково вежливые и спокойные.

— Меня вчера мерили, — сказала Лира.

— Ах, сегодня мы делаем другие измерения. Встань на металлическую пластину — только сбрось сначала туфли. Держи своего деймона, если хочешь. Смотри вперед, на тот зеленый огонек. Молодец…

Что-то вспыхнуло. Доктор заставил ее повернуться назад, потом налево и направо, и каждый раз что-то щелкало и вспыхивало.

— Прекрасно. Теперь подойди к этой машине и положи руку в трубу. Больно не будет, обещаю. Выпрями пальцы. Вот так.

— Что вы меряете? — сказала она. — Пыль?

— Кто сказал тебе про Пыль?

— Одна девочка, не помню, как ее зовут. Она сказала, что мы все в пыли. Я не пыльная, мне кажется. Я вчера была в душе.

— О, это другая пыль. Ее не видно невооруженным глазом. Это особая пыль. Теперь сожми кулак — правильно. Хорошо. Теперь, если пошаришь там, найдешь такую ручечку — нашла? Возьмись за нее, вот, умница. Теперь сможешь положить другую руку сюда — на этот медный шар? Хорошо. Прекрасно. Теперь ты почувствуешь легкое покалывание, не пугайся, это просто слабый антарный ток…

Пантелеймон, в своем самом бдительном воплощении — дикого кота, с подозрительным огнем в глазах рыскал вокруг аппарата, то и дело возвращаясь, чтобы потереться о ногу Лиры.

Она же, убедившись в том, что операцию ей сейчас не будут делать и что роль Лиззи Брукс ей удается, рискнула задать вопрос:

— Зачем вы отрезаете деймонов?

— Что? Кто тебе это сказал?

— Одна девочка, не знаю, как ее звать. Она сказала, вы отрезаете деймонов от людей.

— Чепуха…

Однако он разволновался. Лира продолжала:

— Потому что вы забираете людей по одному, и они больше не возвращаются. Некоторые думают, что вы их просто убиваете, а другие говорят другое, и девочка сказала мне, что вы отрезаете…

— Это неправда. Когда мы забираем детей, это значит, что пора перевести их в другое место. Они взрослеют. Твоя подруга напрасно тревожится. Ничего подобного! Даже не думай об этом. Кто твоя подруга?

— Я только вчера приехала, еще не знаю, как их зовут.

— Как она выглядит?

— Забыла. По-моему у нее были коричневые волосы… ну, каштановые… Не знаю.

Доктор отошел и тихо заговорил с сестрой. Пока они совещались, Лира наблюдала за их деймонами. У этой сестры деймон был красивой птицей, такой же аккуратненькой и нелюбопытной, как собачка сестры Клары, а у доктора — большая, грузная ночная бабочка. Обе не шевелились. Они не спали: глаза у птицы блестели, а у бабочки лениво двигались усики, но обе были на удивление вялые. Видимо, их ничто вообще не беспокоило и не интересовало.

Вскоре доктор вернулся и продолжал осмотр: взвешивал ее и Пантелеймона по отдельности, разглядывал ее через специальный экран, считал пульс, ставил под какой-то краник, который шипел и издавал запах как бы свежего воздуха.

Во время одного из опытов громко зазвенел звонок и стал звонить, не смолкая.

— Пожарное учение, — со вздохом сказал доктор. — Хорошо. Лиззи, иди с сестрой Бетти.

— Доктор, вся их уличная одежда в спальном корпусе. Она не может выйти в таком виде. Мы можем зайти туда, как вы считаете?

Раздраженный тем, что прервали его опыты, он щелкнул пальцами.

— Полагаю, что именно это и должны выявить пожарные учения, — сказал он. — Какая досада.

— Когда я приехала, — услужливо вставила Лира, — сестра Клара положила мою одежду в шкаф, в комнате, где она меня осматривала. Тут рядом. Я могу ее надеть.

— Мысль! — сказала сестра. — Тогда поторопимся.

Скрывая радость, Лира побежала за сестрой, взяла свои меха, рейтузы и сапоги и быстро натянула на себя, пока сестра одевалась в угольный шелк.

Потом они выскочили наружу. На поле перед главными зданиями толклось около сотни людей, детей и взрослых, — взволнованных, рассерженных или просто растерянных.

— Видите? — говорил один из взрослых. — Это стоило проверить — теперь понятно, какой хаос вызовет здесь настоящий пожар.

Кто-то свистел в свисток и махал руками, но на него не обращали внимания. Лира увидела Роджера и поманила к себе. Роджер потащил за руку Билли Косту, и через несколько секунд они уже стояли втроем посреди клубящейся толпы детей.

— Пойдем разведаем, никто не заметит, — сказала Лира. — Они сто лет будут нас пересчитывать, а мы скажем, что пошли за кем-то и заблудились.

Дождавшись момента, когда большинство взрослых смотрели в другую сторону, Лира захватила пригоршню снега, сделала снежок и бросила в толпу. Тут же все дети последовали ее примеру, и в воздух взлетела туча снежков. Визг и хохот заглушили крики взрослых, пытавшихся восстановить порядок, а троица тем временем скрылась за углом. Снег был глубокий, и быстро двигаться они не могли, но это было неважно, никто их не преследовал. Лира с мальчиками перебралась через круглую крышу одного из туннелей и оказалась в странном лунном ландшафте — среди равномерно расположенных бугров и впадин, одетых в белое под черным небом и озаренных огнями с поля.

— Чего мы ищем? — спросил Билли.

— Не знаю. Просто смотрим, — сказала Лира и повела их к приземистому квадратному зданию в стороне от остальных. На углу его горела слабая антарная лампа.

Гомон позади продолжался, но здесь был слышен слабее. Дети шумно наслаждались свободой, и Лира надеялась, что это продлится как можно дольше. В поисках окна она обогнула здание. Крыша его возвышалась над землей всего метра на два, и, в отличие от остальных зданий, оно не соединялось туннелем со Станцией.

Окна не было, но была дверь. И над ней красными буквами надпись: Вход строго воспрещен.

Лира взялась за ручку, но не успела ее повернуть. Роджер сказал:

— Смотри! Птица! Или…

В этом «или» прозвучало сомнение, потому что существо, спустившееся с черного неба, не было птицей: это был знакомый Лиры.

— Деймон ведьмы!

Гусь захлопал большими крыльями и приземлился, подняв облако снега.

— Привет тебе, Лира, — сказал он. — Я следовал за тобой досюда, хотя ты меня не видела. Ждал, когда ты выйдешь на улицу. Что происходит?

Лира быстро рассказала.

— Где цыгане? — спросила она. — Джон Фаа жив? Они отбились от самоедов?

— Большинство живо. Джон Фаа ранен, но не тяжело. Увезли тебя охотники, налетчики, которые часто нападают на путешественников — они могут передвигаться быстрее, чем большая партия. Цыганам досюда день пути.

Оба мальчика со страхом смотрели на деймона-гуся и на свободно разговаривающую с ним Лиру — они никогда не видели деймона без человека и почти ничего не знали о ведьмах. Лира сказала им:

— Слышите, вы пойдите встаньте на карауле. Билли, ты иди туда, а ты, Роджер, погляди там, откуда мы пришли. У нас мало времени.

Они побежали куда было сказано, а Лира опять повернулась к двери.

— Зачем ты туда хочешь? — сказал деймон-гусь.

— Затем, что они тут делают. Они отрезают… — Лира понизила голос, — они отрезают деймонов от людей. От ребят. И я думаю, они здесь это могут делать. По крайней мере, здесь что-то есть, я хочу посмотреть. Только заперто…

— Могу открыть, — сказал гусь и, взмахнув раза два крыльями, бросил снег на дверь; Лира услышала, как в замке что-то повернулось.

— Иди осторожно, — сказал деймон.

Потянув дверь, Лира отодвинула снег и скользнула внутрь. Деймон-гусь вошел за ней. Пантелеймон был взволнован и испуган, но не хотел показывать деймону свой страх, поэтому подлетел к груди Лиры и спрятался под мех. Как только глаза их привыкли к свету, Лира поняла почему.

Вдоль стен на полках рядами стояли стеклянные ящики с деймонами поврежденных детей: призрачные фигуры кошек, птиц, крыс и других существ, испуганные, растерянные, неясные, как дым.

Деймон ведьмы гневно вскрикнул, а Лира прижала к себе Пантелеймона и сказала:

— Не смотри! Не смотри!

— Где дети этих деймонов? — сказал деймон-гусь, дрожа от ярости.

Лира описала страшную встречу с маленьким Тони Макариосом и оглянулась через плечо на бедных деймонов-узников, прижавших бледные мордочки к стеклу. Она слышала их тихие страдальческие крики. При тусклом свете слабой безвоздушной лампы можно было прочесть имена на карточке перед каждым ящиком — и да, тут был пустой с надписью Тони Макариос. И было еще четыре или пять пустых с именами.

— Я хочу выпустить этих несчастных! — с жаром сказала она. — Сейчас разобью стекла и выпущу…

Она поискала взглядом подходящее орудие, но тут ничего не было. Деймон-гусь сказал:

— Подожди.

Он был деймоном ведьмы, много старше ее и сильнее. Надо было его слушаться.

— Пусть эти люди подумают, будто кто-то забыл запереть дверь и клетки, — объяснил он. — Если увидят разбитое стекло и следы на снегу, долго ли будут верить твоему притворству? А ты должна продержаться до прихода цыган. Делай, как я скажу: возьми пригоршню снега и, когда скажу, сдувай понемногу на каждый ящик.

Лира выбежала на двор. Роджер и Билли стояли на страже, а с поля еще доносились крики и смех, потому что прошла всего какая-нибудь минута.

Она сгребла руками легкий сыпучий снег и вернулась к пленным. Когда она сдувала снег на стекло, гусь щелкал горлом, и запор на дверце открывался.

Когда все были отперты, она подняла крышку первого, и оттуда выпорхнул призрачный воробей, но тут же упал на пол. Гусь наклонил голову, нежно приподнял его клювом, и воробей превратился в мышь, растерянную и спотыкающуюся. Пантелеймон соскочил вниз и приласкал ее.

Лира работала быстро, через несколько минут все деймоны были на свободе. Некоторые пытались заговорить, все толпились у ее ног и хотели подергать за рейтузы, но это было табу. Она понимала, почему они тянутся к ней, бедняги: им не хватало плотного тепла человеческих тел. Так же повел бы себя и Пантелеймон — им хотелось прильнуть к тому месту, где бьется сердце.

— Торопись, — сказал гусь. — Теперь беги назад и смешайся с остальными детьми. Будь храброй, девочка, цыгане спешат на помощь. Я помогу бедным деймонам найти своих… — Он подошел поближе и тихо сказал: — Но они уже не соединятся. Они разлучены навсегда. Такого злодейства я еще не видел… О следах не беспокойся, я их замету. Спеши…

— Скажите, пожалуйста! Пока вы здесь! Ведьмы… Они ведь летают? Тогда, когда они летели ночью, мне это не снилось?

— Нет, дитя, — а что?

— Они могли бы тащить воздушный шар?

— Безусловно, но…

— А Серафина Пеккала прилетит?

— Сейчас некогда объяснять политические отношения между странами ведьм. В это вовлечены колоссальные силы, а Серафина Пеккала должна охранять интересы своего клана. А то, что происходит здесь, может быть частью того, что происходит в других местах. Лира, тебе надо вернуться. Беги, беги!

Она побежала, и Роджер, вытаращенными глазами смотревший на то, как выбираются из двери призрачные деймоны, пошел ей навстречу, увязая в глубоком снегу.

— Они… как там, в подвале церкви… Они деймоны!

— Да, тихо. Не говори Билли. Никому пока не говори. Пошли обратно.

Позади них гусь мощно бил крыльями, засыпая снегом их следы, а возле него, с тоскливыми, жалобными тихими криками толпились или разбредались по сторонам потерянные деймоны. Заметя следы, гусь стал собирать бледных деймонов в стаю. Он что-то сказал, и один за другим они стали видоизменяться, превращались в птиц, хотя видно было, каких усилий им это стоит. Как птенцы, дергая крыльями, падая в снег, они побежали за ним и, наконец, с огромным трудом поднялись в воздух. Вытянувшись в неровную линию, бледные и полупрозрачные на фоне черного неба, они медленно набирали высоту. Некоторые были слабыми и плохо держались в воздухе, некоторые теряли волю и, трепыхаясь, падали почти до земли; тогда большой серый гусь поворачивал назад, подталкивал их, бережно пригонял к стае, и вскоре они исчезли в непроглядной тьме.

Роджер подергал Лиру за руку.

— Быстрее, — сказал он, — они почти собрались.

Они заторопились к Билли, который делал им знаки, стоя перед углом главного здания. Дети уже устали или взрослые сумели с ними совладать, но из общей толкотни и возни уже выстраивалась перед главной дверью неровная очередь. Лира и двое мальчиков незаметно вышли из-за угла и затесались в толпу, а перед этим Лира сказала:

— Передайте остальным ребятам — пусть готовятся к побегу. Они должны знать, где их уличная одежда, чтобы сразу одеться и бежать, как только мы подадим сигнал. И чтобы взрослым об этом ни слова, поняли?

Билли кивнул, а Роджер сказал:

— Какой сигнал?

— Пожарный звонок, — сказала Лира. — Когда будет пора, я его включу.

Теперь они ждали, когда их пересчитают. Если бы кто-нибудь из Жертвенного Совета имел отношение к школе, они бы справились с этим лучше: дети не были разбиты на постоянные группы, каждого надо было искать по всему списку, а стояли они, конечно, не в алфавитном порядке, и ни один из взрослых не умел управляться с таким количеством детей. Так что, хотя никто уже не бегал, неразбериха продолжалась.

Лира наблюдала за этим и все замечала. Они вели себя довольно бестолково. Они были вялыми и несобранными, эти люди; они ворчали из-за учебной тревоги, они не знали, где надо хранить уличную одежду, они не могли как следует выстроить детей; их нерадивость была ей на руку.

Они уже почти закончили, но тут вмешалось новое событие — и с точки зрения Лиры, наихудшее из возможных.

Послышался новый звук. Все повернули головы и стали искать в небе дирижабль — в неподвижном воздухе отчетливо раздавался рокот газолинового мотора.

К счастью, он приближался не с той стороны, куда улетел серый гусь, а с противоположной. Но это было единственное утешение. Вскоре он стал видим, и по толпе пронесся взволнованный шумок. Пузатый, обтекаемый серебристый корабль проплыл над освещенной аллеей, и его собственные фары на носу и гондоле светили на землю.

Пилот снизил скорость и начал сложный маневр снижения. Лира поняла, для чего тут стоит толстая мачта: ну да, это была причальная мачта. Взрослые стали загонять детей в дом, дети оглядывались, показывали пальцами, а тем временем наземная команда вскарабкалась по лестницам на мачту и приготовилась закреплять причальные тросы. Моторы ревели, вздымая снег с земли, а за окнами гондолы уже различимы были лица.

Лира обернулась: сомнений не было. Пантелеймон прижался к ней, стал диким котом и злобно зашипел: из окна с любопытством смотрела красивая темноволосая миссис Колтер и ее золотистая обезьяна, сидевшая на коленях.

Глава шестнадцатаяСЕРЕБРЯНАЯ ГИЛЬОТИНА

Лира сразу убрала голову под меховой капюшон и следом за другими прошла через двойные двери. О том, что она скажет, очутившись с миссис Колтер лицом к лицу, еще будет время подумать: сейчас перед ней была более неотложная проблема — как спрятать меховую одежду, чтобы взять ее потом, ни у кого не спрашивая разрешения.

Ей повезло, внутри был такой беспорядок, взрослые так старались поскорее разогнать детей и очистить дорогу для пассажиров дирижабля, что особо следить за кем-то было некогда. Лира сняла анорак, рейтузы и унты, скатала их потуже и протиснулась сквозь толпу в свою спальню.

Она быстро подтащила ящик для одежды к углу, встала на него и толкнула потолочную панель. Панель приподнялась, как и говорил Роджер, и она засунула туда унты и рейтузы. Тут она вспомнила об алетиометре, вынула его из сумки, засунула в самый дальний карман анорака и тоже запихнула на чердак.

Потом спрыгнула на пол, отвезла ящик на место и шепнула Пантелеймону:

— Будем прикидываться глупыми, пока она нас не увидит, а тогда скажем, что нас похитили. И ни слова о цыганах и Йореке Бирнисоне.

Она только теперь осознала, что главный предмет ее страха — миссис Колтер, так же как главный предмет притяжения для стрелки компаса — полюс. Все, с чем ей пришлось столкнуться за это время, даже рассказы о чудовищной сепарации, она как-то могла пережить, она была достаточно сильной; но мысль об этом красивом лице и ласковом голосе, об игривой золотой обезьяне вызывала у нее непереносимый, тошнотворный ужас.

«Нет, цыгане идут на выручку. Думай об этом. Думай о Йореке Бирнисоне. Не выдавай себя», — сказала она и побрела к столовой, откуда доносился сильный шум. Дети выстраивались в очередь за горячим питьем, некоторые были еще в черных шелковых анораках. Все разговоры вертелись вокруг дирижабля и его пассажирки.

— Это была она — со своим деймоном-обезьяной…

— Она и тебя забрала?

— Сказала, что напишет маме и папе, а сама наверняка…

— Она не говорила нам, что детей убивают. Ничего такого не говорила.

— Эта обезьяна, она хуже всех — поймала мою Кароссу и чуть не убила… Я до того ослабла…

Они были напуганы не меньше Лиры. Она нашла Энни с подругами и села.

— Слушайте, — сказала она, — умеете хранить секреты?

— Да!

Трое уставились на нее с жадным интересом.

— Есть план бегства, — тихо сказала Лира. — Сюда идут люди, чтобы забрать нас, так? Будут здесь через день, может быть, раньше. От нас требуется одно — быть готовыми, когда прозвучит сигнал, — сразу надеть теплую одежду и выбежать. Не канителиться. Сразу на улицу. Только если выбежите без анораков, сапог и остального, замерзнете насмерть.

— Какой сигнал? — спросила Энни.

— Пожарный звонок, как сегодня. Все устроено. Все ребята будут знать, а взрослые — нет. Особенно она.

Глаза их горели от возбуждения и проснувшейся надежды. Слова Лиры передавались из уст в уста. Она чувствовала, как изменилась атмосфера. На улице дети были бодрыми и с удовольствием играли; потом, когда увидели миссис Колтер, они с трудом скрывали истерический страх; но сейчас в их болтовне угадывалась сосредоточенность и самообладание. Лира дивилась тому, как меняет людей надежда.

Она следила за открытой дверью, но осторожно, готовая в любое мгновение отвернуться, потому что голоса взрослых приближались. Потом показалась сама миссис Колтер, заглянула в столовую, улыбнулась счастливым детям, сытым и согретым, поедающим пирожки. По столовой мгновенно пробежала дрожь, все замолчали и застыли, глядя на нее.

Миссис Колтер улыбнулась и прошла дальше, не проронив ни слова. Потихоньку разговоры возобновились. Лира сказала:

— Куда они ходят разговаривать?

— Наверно, в совещательную комнату. Нас туда однажды привели, — сказала Энни. «Нас» означало ее и ее деймона. — Там было человек двадцать взрослых, и один читал им лекцию, а я должна была стоять рядом и делать, что он скажет — например, проверять, на сколько может отойти от меня мой Кириллион, а потом он гипнотизировал меня и еще что-то делал… Большая комната, там много стульев и столов и маленькое возвышение. Она позади приемной. Ха, будут там рассказывать, что пожарная тревога прошла как надо. Небось не меньше нас ее боятся…

Остаток дня Лира провела среди девочек, наблюдая, мало говоря, стараясь быть незаметной. Была гимнастика, было шитье, был ужин, были игры в комнате отдыха: большом неряшливом зале с настольными играми, десятком потрепанных книг и столом для пинг-понга. В какой-то момент Лира и другие ребята почувствовали, что происходит нечто чрезвычайное: взрослые сновали, собирались кучками, взволнованно переговаривались. Лира догадалась, что обнаружен побег деймонов, и никто не понимает, как это произошло.

Но, к ее облегчению, миссис Колтер не показывалась. Когда настало время расходиться по спальням, она поняла, что вынуждена будет довериться новым подругам.

— Слушайте, — сказала она, — они заходят ночью, проверяют, как мы спим?

— Один раз заглядывают, — сказала Белла. — Фонарем поводят и даже не присматриваются.

— Хорошо. Я хочу слазить и разведать. Можно пролезть по потолку, мне мальчик показал…

Она стала объяснять свой план, но не успела окончить, как Энни сказала:

— Я с тобой!

— Лучше не надо, лучше, если одного человека не хватает. Скажете, что спали и не знаете, куда я делась.

— Нет, если я полезу с тобой…

— Скорее попадемся, — сказала Лира.

Их деймоны уставились друг на друга: Пантелеймон — дикий кот, Кириллион — лис. Оба дрожали.

Пантелеймон тихо-тихо зашипел, показал зубы, и Кириллион, отвернувшись с безразличным видом, принялся облизывать себя.

— Ну ладно, — уступила Энни.

Очень часто споры между детьми именно таким образом разрешали деймоны. Один признавал главенство другого. Сами дети принимали такой исход, как правило, без возмущения, и Лира знала, что Энни ее послушается.

Девочки сложили кое-какую одежду под ее одеяло, чтобы было похоже на человека, и поклялись говорить, будто ничего об этом не знают. Лира послушала у двери — не идет ли кто, — встала на ящик, приподняла панель и пролезла наверх.

— Главное, ничего не говорите, — шепнула она наблюдавшим снизу трем девочкам.

Потом осторожно опустила панель на место и огляделась. Она стояла согнувшись в узком металлическом желобе, опиравшемся на балки и стойки. Панели потолка были немного прозрачные, и в слабом свете, который процеживался снизу, Лира разглядела это тесное пространство (с полметра или чуть больше вышиной), границы которого терялись в темноте. Оно было заполнено металлическими трубами и воздуховодами, и в нем легко было бы заблудиться, но, если держаться металлического желоба, не опираться на панели и не шуметь, то можно пробраться из одного конца Станции в другой.

— Это как в Иордане, Пан, — шепнула она, — когда мы подглядывали в Комнату Отдыха.

— Если бы ты этим не занялась тогда, мы бы сюда не угодили, — прошептал он в ответ.

— Значит, мне и выпутываться, правильно?

Она осмотрелась, прикинула, в какой стороне должна быть совещательная комната, и поползла. Путешествие было далеко не легким, приходилось ползти на четвереньках, потому что идти нельзя было даже согнувшись, приходилось то и дело подлезать под толстые вентиляционные короба или перелезать через горячие трубы. Металлические желоба, по которым она ползла, тянулись, должно быть, по верху внутренних стен, и, пока она оставалась в них, под ногами была надежная опора; но они были очень узкие и с острыми углами, настолько острыми, что она порезала костяшки рук и колени, порезы болели, а вскоре заболели мышцы, и она вся покрылась пылью.

Но она знала, где примерно находится, и куча ее теплой одежды над спальней будет ориентиром на обратном пути. Она могла определить, какая комната пустая — там панели были темные, а время от времени слышала голоса снизу и останавливалась послушать, но это были всего-навсего поварихи на кухне или сестры в комнате, которую Лира, в соответствии со своими оксфордскими представлениями, назвала бы общей. Ничего интересного они не говорили, и она двинулась дальше.

Наконец она добралась до места, где, по ее расчетам, должна была находиться совещательная комната — и действительно, тут не было отопительных и вентиляционных труб, которые ушли под потолок, и все панели на широком прямоугольном пространстве были ровно освещены. Лира приложила ухо к панели, услышала невнятные мужские голоса и поняла, что достигла цели.

Внимательно прислушиваясь, она стала медленно продвигаться вперед, пока не очутилась прямо над собеседниками. Тогда она вытянулась во весь рост в металлическом желобе и вывесила голову, чтобы лучше слышать.

Там слышалось звяканье вилок и стекла о стекло, когда что-то наливали, — значит, разговаривали за обедом. Голосов, ей показалось, было четыре, включая голос миссис Колтер. Остальные трое были мужчины. Разговаривали, судя по всему, о сбежавших деймонах.

— Кто отвечает за порядок в этой секции? — донесся мягкий, музыкальный голос миссис Колтер.

— Стажер Маккей, — произнес один из мужчин. — Но там имеются автоматические механизмы для предотвращения такого рода случаев…

— Они не сработали, — сказала она.

— Осмелюсь возразить, миссис Колтер, — сработали. Маккей уверяет нас, что запер все клетки перед тем, как покинул здание в одиннадцать ноль-ноль. Наружная дверь в любом случае не могла быть открыта, потому что он входил и выходил через внутреннюю дверь, как обычно. Имеется код, который надо ввести в ординатор, управляющий замками, в его памяти зафиксировано, что код был использован. Если этого не сделать, срабатывает сигнализация.

— Но сигнализация не сработала, — сказала она.

— Сработала. К сожалению, сигнал раздался во время пожарного учения, когда все были на улице.

— Но когда вы вернулись в помещение…

— К сожалению, обе сигнализации заведены в один контур — это изъян схемы, и его следует исправить. Получается так, что после пожарной тревоги, когда отключается пожарный звонок, лабораторный звонок отключается тоже. Но даже это было бы отмечено, поскольку после всякого нарушения нормального режима проводится проверка — однако в это время неожиданно прибыли вы, миссис Колтер, и, если помните, вы потребовали немедленной встречи с сотрудниками лаборатории в вашей комнате. В результате они вернулись в лабораторию не сразу.

— Понимаю, — холодно произнесла миссис Колтер. — В таком случае деймонов выпустили во время пожарного учения. Следовательно, под подозрением находятся все взрослые на Станции. Вы об этом подумали?

— А вы не думаете, что это мог сделать ребенок? — сказал кто-то еще.

Миссис Колтер молчала, и он продолжал:

— Перед каждым взрослым стояла конкретная задача, каждая задача требовала их полного внимания, и каждая задача была выполнена. Исключено, что дверь мог открыть кто-то из сотрудников. Никто. Значит, либо кто-то посторонний явился специально, чтобы это сделать, либо кто-то из детей сумел пробраться туда, открыть дверь и клетки и вернуться на площадку перед главным зданием.

— И как вы намерены это расследовать? — сказала она. — Впрочем, нет, не объясняйте. Поймите, пожалуйста, доктор Купер, в моей критике нет злого умысла. Мы должны быть предельно осторожны.

Включить обе системы сигнализации в один контур — чудовищная халатность. Это надо исправить немедленно. А не стоило бы привлечь командира тартарской охраны к вашему расследованию? Я отнюдь на этом не настаиваю. Кстати, где находились тартары во время пожарного учения? Полагаю, вы об этом подумали?

— Да, подумали, — устало произнес мужчина. — Все охранники были на постах, все до единого. Там ведется тщательная запись.

— Не сомневаюсь, вы делаете все, что от вас зависит, — сказала она. — Ну что ж. Весьма прискорбно. Но пока что довольно об этом. Расскажите мне о новом сепараторе.

У Лиры мороз пробежал по коже. Ясно было, о чем идет речь.

— О, — с облегчением сказал доктор, обрадованный переменой темы, — это большой шаг вперед. С первой моделью всякий раз не исключена была возможность шока у пациента, но теперь мы очень продвинулись.

— Скрелинги делали это вручную и лучше нас, — сказал мужчина, до сих пор молчавший.

— Многовековая практика, — сказал другой.

— Но первое время единственным вариантом был просто отрыв, — сказал тот, кто говорил больше всех, — при том, что это угнетающе действовало на взрослых операторов. Если помните, нам пришлось уволить довольно много людей ввиду их стрессового состояния. Первым крупным достижением было использование Мейштадтского антарного скальпеля под анестезией. Мы сумели снизить смертность от операционного шока до пяти процентов, даже меньше.

— А новый инструмент? — спросила миссис Колтер.

Лира дрожала. В ушах у нее стучала кровь, а Пантелеймон — горностай — прижался к ее боку и зашептал:

— Тихо, Лира, они этого не сделают — мы им не позволим…

— Да, на новый метод нас натолкнуло любопытное открытие самого лорда Азриэла. Он обнаружил, что сплав марганца с титаном обладает свойством изолировать тело от деймона. Кстати, что случилось с лордом Азриэлом?

— Вероятно, вы не слышали, — сказала миссис Колтер. — Лорду Азриэлу вынесен условный смертный приговор. Он был выслан на Свальбард на том условии, что полностью откажется от философских исследований. К сожалению, ему удалось раздобыть книги и материалы, и он довел свои еретические исследования до такой стадии, когда оставлять его в живых просто опасно. Во всяком случае, Дисциплинарный Суд Консистории приступил к обсуждению вопроса о смертном приговоре, и, по всей вероятности, он будет исполнен. Так что ваш новый инструмент, доктор? Как он действует?

— А… да… Смертный приговор, вы говорите? Боже милостивый… Извините. Новый инструмент. Мы изучаем, что происходит при сепарации, когда пациент находится в сознании, и тут, конечно, нельзя обойтись без Мейштадтского процесса. Поэтому мы разработали, можно сказать, своего рода гильотину. Лезвие сделано из титано-марганцевого сплава, и ребенок помещается в бокс — маленькую кабину — из того же сплава в виде сетки, а деймон в такой же соседний бокс. Пока они рядом, связь, конечно, сохраняется. Затем между ними вводится лезвие, мгновенно разрезающее связь. После этого они — отдельные существа.

— Я хочу это увидеть, — сказала она. — Надеюсь, скоро. Но сейчас я устала. Пожалуй, пойду спать. Завтра я хочу видеть всех детей. Мы выясним, кто открыл дверь.

Послышался звук отодвигаемых стульев, обмен любезностями, открылась и закрылась дверь. Затем Лира услышала, что оставшиеся вернулись на свои места и продолжают разговаривать, но уже тише.

— Чем занят лорд Азриэл?

— По-моему, у него совершенно иное представление о природе Пыли. Все дело в этом. Понимаете, оно совершенно еретическое, и Дисциплинарный Суд Консистории не может допустить никакой интерпретации, кроме утвержденной. К тому же он хочет экспериментировать…

— Экспериментировать? С Пылью?

— Тсс! Не так громко…

— Думаете, она подаст неблагоприятный рапорт?

— Нет, нет. По-моему, мы провели разговор отлично.

— Меня беспокоит ее отношение…

— Хотите сказать, не философское?

— Вот именно личный интерес. Мне неприятно употреблять это слово, но отношение почти… вампирское.

— Ну, это уж чересчур.

— Но вы же помните первые опыты — она с такой жадностью наблюдала, как их разрывают…

Лира не сдержалась: у нее вырвался тихий крик. Она напряглась, задрожала, и нога ее задела стойку.

— Что это?

— На потолке…

— Быстро!

Звук отброшенных стульев, топот ног, звон посуды на передвигаемом столе. Лира поползла обратно, но в желобе было тесно и, не успела она проползти несколько метров, как потолочная панель рядом с ней откинулась и на нее изумленно уставился мужчина. Он был так близко, что она могла разглядеть каждый волос в его усах. Доктор был ошарашен не меньше ее, но пространства у него было больше — он сумел просунуть руку и схватить ее за плечо.

— Ребенок!

— Не отпускайте…

Лира вонзила зубы в крупную веснушчатую кисть. Он вскрикнул, но не отпустил ее, хотя рука была прокушена до крови. Пантелеймон рычал и шипел, но тщетно, мужчина был гораздо сильнее ее, он тянул и тянул, и в конце концов ее другая рука, отчаянно цеплявшаяся за стойку, разжалась, и сама она наполовину свесилась в комнату.

Но она не проронила ни звука. Зацепившись ногами за острый край металла и повиснув вниз головой, она боролась с ними, царапалась, кусалась, яростно плевалась, била кулаками. Мужчины пыхтели и кряхтели от напряжения и боли, но не переставали тащить.

Внезапно силы покинули ее.

Словно чужая рука влезла ей в самое нутро и вырвала оттуда что-то животворное, бесценное.

Она ослабла, обмякла, у нее кружилась голова, ее тошнило.

Один из мужчин держал Пантелеймона.

Он схватил деймона Лиры своими руками, и бедный Пантелеймон трясся, обезумев от ужаса и отвращения. Он был диким котом, и его мех то тускнел от слабости, то искрился от тревоги… Он весь выгнулся в сторону Лиры, а она тянула к нему руки…

И оба затихли. Их одолели.

Она чувствовала эти руки… Это было табу… Немыслимо… Неправильно…

— Она там одна? Мужчина заглянул на чердак.

— Кажется, одна…

— Кто она?

— Новый ребенок.

— Которую охотники-самоеды…

— Да.

— Вы не думаете, что она… деймонов…

— Вполне может быть. Но не сама же?

— Надо ли сказать…

— Думаю, в таком случае история разрешится, а?

— Согласен. Лучше, если она не узнает.

— Но что нам делать?

— Ее нельзя отпустить обратно к детям.

— Невозможно!

— По-моему, нам остается только одно.

— Сейчас?

— Непременно. До утра оставлять нельзя. Она хочет присутствовать.

— Сделаем это сами. Не надо никого привлекать. Тот, кто казался главным, — он не держал ни Лиру, ни Пантелеймона, — постучал себя по зубам ногтем большого пальца. Глаза его не оставались в покое ни на секунду, они беспрерывно бегали. Наконец он кивнул.

— Сейчас. Сделаем сейчас, — сказал он. — Иначе она заговорит. Шок, по крайней мере, от этого гарантирует. Она не будет помнить, кто она, что видела, что слышала… Давайте.

Лира не могла говорить. Она едва дышала. Ее понесли через всю Станцию, по белым пустынным коридорам, мимо комнат, откуда доносилось гудение каких-то мощных устройств, мимо спален, где спали дети, а рядом на подушках спали их деймоны и видели те же сны. Ни на одну секунду она не спускала глаз с Пантелеймона, он тянулся к ней и смотрел ей в глаза.

Потом с помощью большого колеса отперли дверь. Шипение воздуха, ярко освещенная комната, вся в ослепительно белой плитке и нержавеющей стали. Страх ее был почти физической болью; он стал физической болью, когда ее и Пантелеймона подтащили к большой серебристой клетке с висящим над ней большим серебристым лезвием, которое навеки отделит их друг от друга.

Голос вернулся к ней наконец, и она закричала. Крик отразился от сверкающих поверхностей, но тяжелая дверь с шипением затворилась; Лира могла кричать до скончания века, и ни один звук не проник бы наружу.

Но Пантелеймон был здесь, он вывернулся из ненавистных рук — он был львом, орлом; он драл их когтями, свирепо бил крыльями, а потом был волком, медведем, хорьком — бросался на них, рычал, когтил, преображался с неуловимой быстротой и все время прыгал, летал, метался из угла в угол, все время ускользая от неловких рук, хватавших воздух.

Но и у тех, конечно, были деймоны. Так что борьба была — не двое на трое, а двое против шести. Барсук, сова и бабуин тоже усердно гонялись за Пантелеймоном, и Лира кричала им:

— Почему? Почему вы так делаете? Помогите нам! Вы не должны им помогать!

Она стала кусаться и брыкаться еще яростнее, так что державший ее человек охнул и на мгновение разжал руки — и Пантелеймон молнией подскочил к ней. Она исступленно прижала его к груди, а он впился кошачьими когтями в ее тело, и боль эта была сладкой.

— Ни за что! Ни за что! Ни за что! — закричала она и отступила к стене, приготовясь защищать его до последней капли крови.

Но они снова накинулись на нее, трое взрослых грубых мужчин, а она была всего лишь ребенком, испуганным и потрясенным; они оторвали от нее Пантелеймона, бросили ее в клетку с одной стороны, а его затолкали с другой. Их разделяла сетка, но он все еще был частью Лиры, они еще были одно. Еще несколько секунд он будет ее душой.

Сквозь пыхтение мужчин, сквозь свои рыдания сквозь тонкий, пронзительный вой своего деймона Лира расслышала жужжание и увидела, что один из них (у него шла кровь из носа) трогает выключатели на пульте. Двое других подняли головы, и она тоже посмотрела наверх. Большое серебристое лезвие, блестевшее под ярким светом, медленно поднималось. Последний миг ее сознательной жизни должен был стать и самым плохим.

— Что здесь происходит?

Чистый музыкальный голос: ее голос. Все замерло.

— Что вы делаете? И кто этот ребе…

Она не договорила слово ребенок, потому что узнала Лиру. Сквозь слезы Лира увидела, как она неверной походкой подошла к скамье и ухватилась за нее; ее красивое, всегда спокойное лицо вмиг осунулось, на нем был написан ужас.

— Лира… — прошептала она.

Золотая обезьяна стрелой кинулась к клетке и вытащила Пантелеймона. Лира вывалилась сама. Пантелеймон вывернулся из лап спасительницы и заковылял к Лире.

— Ни за что, ни за что, — шептала она в его мех, прижимая стучащее сердце деймона к своему.

Дрожа, они прильнули друг к другу, как жертвы кораблекрушения, выброшенные на необитаемый берег. Она смутно слышала разговор миссис Колтер с мужчинами, но даже тона ее не могла понять. А потом они покинули ненавистную комнату, и миссис Колтер не то несла, не то вела ее по коридору, а потом была дверь, спальня, запах духов, мягкий свет.

Миссис Колтер бережно уложила ее на кровать. Лира так сильно прижимала к себе Пантелеймона, что рука дрожала от напряжения. Мягкая ладонь погладила ее по волосам.

— Родная моя, — произнес нежный голос. — Как ты здесь очутилась?

Глава семнадцатаяВЕДЬМЫ

Лира стонала и тряслась, словно ее минуту назад вытащили из воды, такой холодной, что занималось сердце. Пантелеймон лежал у нее под одеждой, прижавшись к ее коже. Он возвращал ее к жизни своей любовью, но ни на секунду не забывал при этом о миссис Колтер, деловито приготовлявшей какое-то питье, а главное — о золотой обезьяне, чьи жесткие пальчики воровато пробежали по телу Лиры и нащупали пояс с клеенчатой сумкой.

— Сядь, милая, попей, — сказала миссис Колтер и, ласково просунув руку под спину Лире, помогла ей сесть.

Лира напряглась, но тут же расслабилась, когда Пантелеймон мысленно сказал ей: мы в безопасности, но только пока притворяемся. Лира открыла глаза, оказалось, что они полны слез, и, к стыду своему и удивлению, она зарыдала.

Миссис Колтер, ласково приговаривая, передала чашку обезьяне, а сама вытерла Лире глаза надушенным платком.

— Поплачь, поплачь, моя милая, — сказал нежный голос, но Лира вовсе этого не желала. Она старалась сдержать слезы, сжимала губы, подавляла рыдания, рвавшиеся из груди.

Пантелеймон вел ту же игру: прикидываться, прикидываться. Он стал мышью и слез с руки Лиры, чтобы робко понюхать питье, которое держала обезьяна. Оно было безвредным: всего лишь настойка ромашки. Он забрался Лире на плечо и шепнул:

— Пей.

Она села, взяла горячую чашку обеими руками и стала пить, время от времени дуя на нее. Смотрела она при этом в пол. Притворяться надо было так, как никогда в жизни.

— Лира, милая, — проворковала миссис Колтер, гладя ее по волосам. — Я думала, что потеряла тебя навсегда! Что случилось? Ты заблудилась? Тебя кто-то увел из квартиры?

— Да, — прошептала Лира.

— Кто же, милая?

— Мужчина и женщина.

— Мои гости?

— Наверное, да. Они попросили что-то вам принести снизу, я пошла, а они схватили меня и куда-то увезли на машине. Когда они остановились, я сразу убежала, увернулась от них, и они меня не догнали. Только я не знала, где мы…

Она опять всхлипнула, на этот раз тише, и можно было сделать вид, будто это вызвано ее рассказом.

— Я там бродила, искала дорогу домой, и тут меня поймали Жрецы… Посадили в фургон с другими детьми и привезли в какой-то большой дом, не знаю, где он.

С каждой секундой, с каждой фразой она чувствовала, как к ней понемногу возвращаются силы. Теперь, когда она занималась привычным, трудным и не всегда предсказуемым делом, а именно, лгала, к ней вернулась уверенность, то же ощущение сложности и власти, какое давал ей алетиометр. Надо быть осторожной, не сказать чего-нибудь заведомо невероятного, в некоторых случаях выражаться туманно и выдумывать правдоподобные детали — короче говоря, надо стать артисткой.

— Сколько времени держали тебя в этом доме? — спросила миссис Колтер.

Плавание по каналам и пребывание у цыган длилось несколько недель; надо было как-то отчитаться за это время. Выдумано было путешествие в Троллезунд со Жрецами, затем бегство, обильно приправленное ее впечатлениями от города: работа прислугой в баре Эйнарссона, затем работа в фермерской семье, вдали от берега, затем нападение самоедов и доставка в Больвангар.

— И они собирались… собирались отрезать…

— Ш-ш-ш. Не надо, милая. Я выясню, что тут происходит.

— Но зачем они хотели это сделать? Я ничего такого не натворила. Все ребята здесь боятся, и никто ничего не знает. Это ужасно. Ничего хуже не бывает… Миссис Колтер, зачем они это делают? Почему они такие жестокие?

— Ну, все, все… Тебе ничего не грозит. С тобой они никогда этого не сделают. Теперь я знаю, что ты здесь, и все позади, и ты в безопасности. Никто никогда не обидит тебя, милая Лира, никто не причинит тебе зла…

— Но почему они это делают с другими ребятами? Почему?

— Ох, родная…

— Из-за Пыли, да?

— Они тебе это сказали? Это сказали врачи?

— Ребята знают. Все ребята об этом говорят, но никто не знает! И мне чуть не сделали — вы должны мне сказать! Вы не имеете права скрывать от меня!

— Лира… Лира, Лира. Милая, это большие, сложные проблемы — Пыль и так далее. Детям рано об этом задумываться. А врачи это делают с детьми для их же блага, родная. Пыль — это что-то плохое, опасное, вредное, это зло. Взрослые и их деймоны заражены Пылью настолько, что им уже не помочь. Поздно… Но короткая операция на ребенке означает, что он защищен от нее. Пыль к нему больше не прилипнет. Они защищены и счастливы и…

Лира подумала о маленьком Тони Макариосе. Она вдруг нагнулась, и ее затошнило. Миссис Колтер отпустила ее и сделала шаг назад.

— Тебе плохо, милая? Иди в ванную… Лира сглотнула и вытерла глаза.

— Зачем вам это делать? — сказала она. — Оставьте нас как есть. Лорд Азриэл никому бы не позволил, если бы знал, что тут делается. Если в нем Пыль, и у вас Пыль, и у Магистра в Иордане, и у всех взрослых Пыль, значит, так и надо. Когда выйду отсюда, я всем ребятам на свете об этом скажу. И потом, если это так хорошо, почему вы не позволили сделать это со мной? Если это хорошо, вы бы позволили им сделать. Вы бы радовались.

Миссис Колтер качала головой и улыбалась мудрой, печальной улыбкой.

— Милая, — сказала она, — полезное иногда причиняет нам боль, и, конечно, если ты огорчаешься, другие тоже огорчены… Но это не значит, что у тебя отнимают твоего деймона. Он по-прежнему здесь! Боже мой, эту операцию делали множеству взрослых. Ведь сестры выглядят счастливыми, правда?

Лира моргнула. Вдруг стало понятно и вежливое их безразличие, и то, что их маленькие деймоны бегают, как во сне.

«Ничего не говори», — подумала она и крепко сжала губы.

— Милая, никто и не подумал бы делать операцию на ребенке, предварительно все не проверив. И никто на свете не стал бы совсем отнимать у него деймона! Делается только маленький разрез, и после этого все спокойно. Всю жизнь! Понимаешь, твой деймон — чудесный друг и товарищ, пока ты молода, но в возрасте, который мы называем половым созреванием, в возрасте, который скоро для тебя наступит, милая, деймоны приносят всякого рода мучительные мысли и чувства — тут-то и входит Пыль. Маленькая, короткая операция перед этим, и тебя больше ничто не будет тревожить. И твой деймон остается с тобой, только… вы не связаны. Он — как… чудесный ручной зверек, если угодно. Твой любимец! Разве это не прекрасно?

Какая злая, бесстыдная ложь! И если бы даже Лира не знала, что это ложь (Тони Макариос; деймоны в клетках), мысль об этом была бы ей ненавистна. Чтобы ее душу, ее сердечного друга отрезали и превратили в суетливое домашнее животное? Ненависть сжигала Лиру, Пантелеймон у нее на руках принял вид хорька — самый злобный и воинственный из всех, для него возможных, — и ощерился.

Но они ничего не сказали. Лира крепко держала Пантелеймона и не сопротивлялась миссис Колтер, гладившей ее по голове.

— Допей свою ромашку, — мягко сказала миссис Колтер. — Я прикажу постелить тебе здесь. Незачем возвращаться в спальню к девочкам — я никому не отдам мою помощницу. Мою любимую! Лучшую помощницу на свете. Ты знаешь, милая, мы обыскали весь Лондон. Полиция обыскала все города в стране. Как я по тебе скучала! Не могу передать, как я счастлива, что ты нашлась…

Все это время золотая обезьяна беспокойно рыскала по комнате: то садилась на стол, махая хвостом, то прижималась к миссис Колтер и что-то лопотала ей на ухо, то расхаживала по полу, подняв хвост. Этим она, конечно, выдавала нетерпение миссис Колтер, и в конце концов миссис Колтер не выдержала:

— Лира, милая, я думаю, перед твоим отъездом Магистр Иордана дал тебе одну вещь. Правда ведь? Он дал тебе алетиометр. Беда в том, что он не имел права его отдавать. Он ему не принадлежал, а был оставлен на хранение. Он слишком ценен, чтобы носить его с собой — знаешь, их всего два или три в мире! Думаю, Магистр дал его тебе в надежде, что он попадет в руки лорду Азриэлу. Он просил не говорить мне об этом, правда?

Лира скривила рот.

— Понимаю. Не огорчайся, милая, ты же мне не сказала? Значит, не нарушила обещания. Но понимаешь, милая, он должен храниться в надежном месте. Это такой редкий и тонкий прибор, что им больше нельзя рисковать.

— Почему его нельзя отдать лорду Азриэлу? — не шевельнувшись, спросила Лира.

— Из-за того, чем он занялся. Ты знаешь, его выслали потому, что он задумал опасное и недоброе. Чтобы осуществить свой план, он должен раздобыть алетиометр, но поверь мне, милая, ни один человек на свете не хочет, чтобы это произошло. Магистр Иордана совершил прискорбную ошибку. Но теперь, когда ты все знаешь, не лучше ли отдать его мне? Ты избавишься от тревоги за него, не надо будет носить его на себе и все время о нем думать… да и вообще, ломать голову, на что годится эта нелепая старинная штука…

Лира только удивлялась, как могла эта женщина казаться ей очаровательной и умной.

— Так что, если он сейчас у тебя, милая, лучше отдать его мне на хранение. Он же у тебя на поясе, правда? Да, это ты очень разумно сделала, спрятав его туда…

Руки ее были уже под юбкой у Лиры и отстегивали жесткую клеенку. Лира напряглась. Золотая обезьяна присела в ногах кровати, дрожа от нетерпения и засунув черные лапки в рот. Миссис Колтер стащила с Лиры пояс и, часто дыша, расстегнула сумку. Она вытащила черный бархатный сверток и развернула жестяную коробку, которую сделал Йорек Бирнисон.

Пантелеймон снова был котом и приготовился к прыжку. Лира подобрала ноги и спустила на пол, чтобы сразу бежать, когда наступит момент.

— Что это? — весело сказала миссис Колтер. — Какая смешная жестянка! Ты спрятала его туда для надежности? Сколько мха… Ты предусмотрительна, правда? Еще жестянка, внутри этой! И запаяна! Кто это сделал, милая?

Она не дожидалась ответа — все внимание было сосредоточено на жестянке. В сумочке у нее был ножик со множеством разных приспособлений, она вытащила лезвие и воткнула под крышку.

И сразу комната наполнилась яростным жужжанием.

Лира и Пантелеймон не шевелились. Озадаченная миссис Колтер стала стаскивать крышку, а золотая обезьяна с любопытством наклонилась над ней.

С ошеломляющей внезапностью черный жук-шпион вырвался из жестянки и врезался в лицо обезьяны.

Она закричала и откинулась назад; удар этот, конечно, почувствовала и миссис Колтер, она закричала от боли и страха вместе с обезьяной, а маленький заводной дьявол полез по ней вверх — по груди и шее, к лицу.

Лира не мешкала. Пантелеймон прыгнул к двери, и она сразу за ним — распахнула дверь и помчалась так, как никогда еще не бегала в жизни.

— Пожарный сигнал! — крикнул Пантелеймон, скакавший впереди.

На повороте она увидела пожарную кнопку и с размаху разбила стекло кулаком. Побежала дальше, к спальням, разбила еще одно стекло, еще одно; люди уже выходили в коридор, озирались — где горит?

Когда она поравнялась с кухней, Пантелеймон подал ей мысль, и она нырнула туда. Она открыла все газовые краны и кинула спичку на ближайшую горелку. Потом стащила с полки пакет муки, ударила им о ребро стола, так что он лопнул и мука поднялась в воздух: она слышала, что мучная пыль тоже взрывается.

Оттуда она бросилась к своей спальне. В коридорах было уже полно, бегали возбужденные дети — слово «побег» уже разнеслось, самые старшие бежали к кладовым, где хранилась одежда, и гнали туда младших. Взрослые пытались навести порядок, но никто из них не понимал, что происходит. Крики, вопли, суета, толкотня.

Лира и Пантелеймон скользили в толпе, как рыбы, пробивались к спальне и, как только подошли к дверям, позади раздался глухой взрыв, потрясший все здание.

Девочки уже убежали — в спальне было пусто. Лира подтащила ящик к углу, вспрыгнула на него, стянула с потолка свои меха, нащупала алетиометр. На месте. Она оделась, надвинула капюшон, и Пантелеймон, воробей, крикнул от двери:

— Можно!

Она выбежала. К счастью, целая группа детей, уже нашедших одежду, бежала по коридору к главному входу, и она побежала среди них, потная, с сильно бьющимся сердцем, зная, что если не убежит, то погибнет.

Путь был прегражден. Пожар на кухне разгорелся быстро, и, газ был тому виной или мука, часть кровли обрушилась. Люди карабкались через искореженные балки и стойки, чтобы выбраться на жгучий мороз. Сильно пахло газом. Потом раздался новый взрыв, громче первого и ближе. Несколько человек упало, многие кричали от страха и боли. Среди крика деймонов и шума крыльев Лира расслышала зов Пантелеймона: «Сюда! Сюда!» — и перелезла через обломки. В легкие ворвался морозный воздух. Она надеялась, что дети успели найти одежду. Стоило ли бежать со Станции, чтобы умереть от холода?! Чуть отойдя от дома, она увидела под ночным небом языки пламени, вырывавшиеся из провала в крыше. У главного входа была толпа — но на этот раз возбуждены были взрослые, а испуганы, и сильно испуганы, дети.

— Роджер! Роджер! — крикнула Лира, и Пантелеймон, глазастый филин, ухнул в знак того, что видит мальчика.

Через минуту они сошлись.

— Скажи всем, чтобы шли за мной! — крикнула Лира ему в ухо.

— Они не пойдут… они перепугались…

— Скажи им, что делают с детьми, которых уводят! Отрезают их деймонов большим ножом! Скажи, что ты видел сегодня — сколько мы выпустили деймонов! Скажи, с ними будет так же, если не удерут!

Роджер уставился на нее с ужасом, но быстро пришел в себя и побежал к ближайшей группе детей. Лира сделала то же самое. Слова ее передавались от человека к человеку, некоторые при этом вскрикивали и в страхе прижимали к себе деймонов.

— За мной! — кричала Лира. — К нам идет помощь! Надо выбраться за ограду! Бежим!

Дети слышали ее и устремлялись к освещенной аллее; утоптанный снег скрипел под множеством бегущих ног.

Позади них кричали взрослые, потом раздался треск и грохот — обрушилась еще одна часть здания. Взлетели искры, с треском рвущейся материи взвилось пламя; но сквозь этот шум донесся другой звук, совсем близкий и страшный. Лира никогда не слышала его прежде, но сразу догадалась, что это: это взвыли деймоны-волки тартарских охранников. Ее охватила слабость, дети оборачивались в страхе и останавливались, потому что размашистым, неторопливым, стремительным шагом к ним подбегал первый тартарский охранник с винтовкой наготове, и рядом с ним скакал его могучий серый деймон.

Потом еще один, и еще один. Все они были в подбитых теплым кольчугах и без глаз — по крайней мере, глаз не было видно в снежных щелях их шлемов. Единственными глазами тут были круглые черные дула винтовок да огненные желтые глаза деймонов, роняющих слюну.

Лира замерла. Она представить себе не могла, до чего страшны эти волки. Но теперь, когда она узнала, с какой легкостью в Больвангаре нарушают великое табу, вид этих слюнявых пастей привел ее в оцепенение.

Тартары выстроились шеренгой поперек выхода в освещенную аллею, и рядом с ними — деймоны, такие же вышколенные и дисциплинированные. Через минуту будет вторая шеренга, потому что подбегали новые и новые. Дети не могут воевать с солдатами, в отчаянии подумала Лира. Это не битва на оксфордских Глинах, когда они швыряли грязью в детей кирпичников.

А почему? Она вспомнила, как бросила горсть глины в широкое лицо нападавшего мальчика. Он остановился, стал соскребать глину с глаз, и тут на него навалились городские.

Она стояла не на глине. Она стояла на снегу.

Так же, как днем, но уже с остервенением, она схватила пригоршню снега и швырнула в ближайшего солдата.

— Бейте по глазам, — крикнула она и бросила второй снежок.

Дети стали швырять снег, а потом одному из деймонов пришла мысль: он быстро полетел за снежком и направил его прямо в глазную щель мишени, — и остальные деймоны последовали его примеру. И вот уже все тартары спотыкаются, плюются, ругаются и выковыривают плотный снег из узких щелей перед глазами.

— Вперед! — закричала Лира и бросилась к воротам в освещенную аллею.

Дети устремились за ней все до одного; уворачиваясь от волчьих зубов, они бежали что было сил по освещенной аллее в манящую бескрайнюю темноту.

Сзади раздалась хриплая команда офицера, разом щелкнуло два десятка передернутых затворов, потом еще команда, и напряженная тишина, в которой слышен был только топот ребячьих ног и их отрывистое дыхание.

Они целились. Они не промахнутся.

Но вместо выстрела раздался придушенный крик одного из тартар и удивленный крик другого. Лира обернулась и увидела, что охранник лежит на снегу, а из спины у него торчит стрела с серым оперением. Он извивался и корчился, кашлял кровью, а остальные солдаты озирались по сторонам, пытаясь понять, откуда прилетела стрела, — но стрелка не было видно.

Потом с неба прилетела еще одна стрела и вонзилась человеку в затылок. Он сразу упал. Офицер крикнул, все подняли головы к темному небу.

— Ведьмы! — сказал Пантелеймон.

Это были они: в вышине на ветках облачной сосны носились угловатые изящные черные фигуры, и воздух свистел в сосновых иглах. На глазах у Лиры одна из ведьм устремилась вниз и выпустила стрелу; еще один упал.

Тогда тартары направили винтовки вверх и стали палить в темноту наобум, по теням, по тучам, а на них все сыпались и сыпались стрелы.

Офицер, увидев, что дети уже далеко, послал отряд в погоню. Кто-то из детей закричал. Его крик подхватили другие, и они уже не бежали, они поворачивали назад в смятении, в страхе перед громадиной, мчавшейся на них из тьмы за освещенной аллеей.

— Йорек Бирнисон! — закричала Лира, не помня себя от радости.

Бронированный медведь мчался так, словно не чувствовал собственного веса, словно его несла вперед сама его громадная масса. Он пронесся мимо Лиры неясным пятном и врезался в гурьбу стражников, расшвыряв во все стороны солдат, деймонов, винтовки. Потом остановился, стремительно повернулся на месте и двумя ударами могучих лап сбил двух стражников, слева и справа от себя.

На него кинулся деймон-волк; Йорек распорол его в воздухе, и волк свалился на снег, из него с шипением вырвалось яркое пламя, он взвыл и исчез. Его человек умер тут же.

Атака с двух сторон не смутила тартарского офицера. Раздалась длинная команда, и отряд разделился надвое: одна часть отражала нападение ведьм, другая, большая, была брошена против медведя. Солдаты проявили отличную выучку и смелость. Группами по четверо они становились на колено и открывали огонь, как на стрельбище, даже не думая отступать под натиском Йорека. Через минуту все они были мертвы.

Йорек снова бросился в атаку, рыча, круша налево и направо, а пули летели вокруг него, как мухи или осы, не причиняя никакого вреда. Лира упрашивала детей бежать дальше, прочь от освещенной аллеи. Надо было скрыться, потому что, как ни опасны были тартары, гораздо опаснее были взрослые со Станции.

Она толкала их, звала за собой, их тени на снегу постепенно удлинялись, и Лира чувствовала, что сердце ее рвется в темноту арктической ночи, в холодную чистоту, и радостно скачет, как заяц Пантелеймон, наслаждающийся собственной резвостью.

— Куда мы? — спросил кто-то.

— Там ничего, кроме снега!

— К нам идет помощь, — сказала Лира. — Пятьдесят цыган или больше. Наверняка там ваши родственники. Все цыганские семьи, у которых украли детей, послали сюда мужчин.

— Я не цыган, — сказал мальчик.

— Неважно. Тебя тоже возьмут.

— Куда? — сварливо спросил еще один.

— Домой, — сказала Лира. — Я приехала, чтобы освободить вас, и привела сюда цыган, чтобы отвезти вас домой. Надо еще немного пройти, мы найдем их. Медведь был с ними, значит, они недалеко.

— Видал медведя?! — сказал один мальчик. — Когда он разрезал деймона, человек умер, как будто у него вырвали сердце. Раз — и готов!

— Я не знал, что деймонов можно убить, — сказал кто-то еще.

Теперь все возбужденно разговаривали: непосредственная опасность миновала, и у них развязались языки. Пусть разговаривают, лишь бы шли.

— Это правда, чем они там занимаются? — спросила девочка.

— Да, — сказала Лира. — Никогда не думала, что увижу человека без деймона. Но по дороге сюда мы нашли мальчика, одного, без деймона. Он все спрашивал о нем, где он, вернется ли. Его звали Тони Макариос.

— Я его знаю! — сказал кто-то, и другие откликнулись:

— Да, его увели неделю назад…

— Вот, они отрезали его деймона, — сказала Лира, понимая, как это подействует на ребят. — Мы нашли его, и он скоро умер. А всех деймонов, которых они отрезали, их держали в клетках, в том квадратном доме позади.

— Это правда, — сказал Роджер. — И Лира выпустила их во время пожарной тревоги.

— Ага, я их видел! — сказал Билли Коста. — Сперва не понял, кто они такие, они улетели с гусем.

— А зачем они это делают? — спросил какой-то мальчик. — Зачем отрезают деймонов? Это пытка! Зачем это делают?

— Пыль, — неуверенно произнес кто-то. Мальчик презрительно рассмеялся.

— Пыль! Нет никакой пыли! Они ее выдумали! Я не верю.

— Эй, — крикнул кто-то еще, — смотрите, что с дирижаблем!

Они оглянулись. За яркими фонарями, где еще продолжался бой, длинное тело дирижабля не парило свободно в воздухе возле причальной мачты; его задний конец опустился, а из-за него поднимался шар…

— Шар Ли Скорсби! — закричала Лира и в восторге захлопала варежкой о варежку.

Остальные ребята были озадачены. Лира подгоняла их, а сама удивлялась, как удалось аэронавту залететь в эту даль. Ясно было, что он делает, и как хорошо он это придумал: наполнить свой шар газом из их дирижабля, самому улететь, а преследователей лишить такой возможности!

— Давайте, двигайтесь, иначе замерзнете, — сказала она, потому что кое-кто из них уже стонал и дрожал от холода, а их деймоны тоже подняли писк.

Пантелеймона это раздражало, и, приняв вид росомахи, он рявкнул на деймона-белку которая лежала на плечах у девочки и попискивала.

— Полезай к ней в шубу! Стань большой и согрей ее! — прорычал он, и деймон девочки испуганно юркнул в ее анорак.

Беда была в том, что их анораки не так теплы, как настоящий мех, сколько бы ни набивали в них полого искусственного волокна. Некоторые ребята выглядели, как ходячие грибы-дождевики, но одежду их придумывали и шили в лабораториях и на фабриках вдали от холода, и она себя не оправдывала. Мех на Лире выглядел клочковатым и вонял, зато удерживал тепло.

— Если быстро не найдем цыган, ребята недолго протянут, — шепнула она Пантелеймону.

— Так заставляй их двигаться, — шепнул он в ответ. — Если лягут, им конец. Помнишь, что Фардер Корам сказал…

Фардер Корам много рассказывал ей о своих странствиях по Северу, и миссис Колтер тоже — если только она рассказывала правду. Но в одном они определенно сходились — что надо двигаться.

— Нам далеко идти? — спросил маленький мальчик.

— Она заставляет нас идти, чтобы мы умерли, — сказала девочка.

— Лучше уж там, чем тут, — сказал кто-то.

— Не хочу! На Станции тепло. Там еда горячая, и все такое.

— Но там горит.

— А тут что будем делать? Умрем от голода… Лиру осаждало множество мрачных вопросов, проносившихся в сознании, как ведьмы, стремительно и неуловимо, но где-то в глубине, куда не достигала мысль, жил восторг, предчувствие счастья.

И это придавало ей сил — она вытащила одну девочку из сугроба, пихнула приунывшего мальчика и крикнула всем:

— Не останавливайтесь! Идите по следам медведя. Он пришел с цыганами, следы приведут к ним. Только не останавливайтесь!

Пошел крупный снег. Скоро он засыпет следы Йорека Бирнисона. Фонари Больвангара скрылись из виду, от пожара осталось только слабое зарево, и, если бы не тусклое свечение снега под ногами, они шли бы в полной темноте. В небе, затянутом плотными тучами, не было ни луны, ни Северного Сияния; но, наклоняясь к снегу, дети еще могли различить глубокие следы медведя. Лира подбадривала ребят, покрикивала, била, ругалась, поддерживала, подталкивала, тащила чуть ли не волоком, ласково поднимала с земли, смотря по тому, что требовалось, — а что требовалось, подсказывал ей Пантелеймон, следивший за состоянием их деймонов.

«Я доведу их, — твердила она себе. — Я приехала, чтобы вывести их, и выведу».

Роджер старался подражать ей, а первым шел остроглазый Билли Коста. Вскоре снегопад усилился, и им пришлось идти вплотную друг к другу, чтобы не потеряться. Лира подумала: если лечь рядом и друг об друга греться… Вырыть норы в снегу…

Ей чудились какие-то звуки. Будто шум мотора — не тяжелый рокот дирижабля, а более высокий звук, как жужжание шершня. Он то слышался, то пропадал.

И вой… Собак? Ездовых собак? Бесконечно далекий, заглушённый миллионами мягких снежинок, то и дело уносимый порывами ветра… Кто там мог выть? Цыганские собаки, или какие-нибудь дикие духи тундры, или это освобожденные деймоны звали пропавших детей?

И что-то мерещилось во тьме… Ведь не могло ничего светиться за пеленой снега? Разве что призраки… Или сами они сделали круг и бредут обратно к Больвангару?

Но это были желтые лучи фонарей, а не белое сияние антарных ламп. И они приближались, и громче становился собачий вой, и раньше, чем Лира успела сообразить, сон это или явь, ее окружили знакомые фигуры, и люди в меху не дали ей упасть. Могучая рука Джона Фаа подняла ее в воздух, Фардер Корам радостно смеялся, и, сколько видно было сквозь метель, цыгане повсюду сажали детей в сани, закрывали мехом, давали им тюленье мясо. И Тони Коста был тут, обнимал Билли, толкал его кулаком и снова обнимал, и восторженно тряс. И Роджер…

— Роджер едет с нами, — сказала она Фардеру Кораму. — Я ведь его поехала выручать. Мы с ним вернемся в Иордан… Что это за шум?

Это было жужжание того же мотора, словно разом взвились в воздух десять тысяч осатанелых жуков-шпионов.

Внезапный удар свалил ее в снег, и Пантелеймон не мог защитить ее, потому что золотая обезьяна-Миссис Колтер…

Золотая обезьяна тискала, кусала, царапала Пантелеймона, который видоизменялся с такой быстротой, что невозможно было уследить, и не сдавался, жалил, драл, хлестал. Миссис Колтер — напряженное, застывшее лицо в меху, — тащила Лиру к моторным саням, и Лира сопротивлялась так же упорно, как ее деймон. Валил густой снег, и они словно были изолированы внутри своей отдельной маленькой метели, а лучи фар утыкались в белую пелену уже через какие-нибудь несколько сантиметров.

— Помогите! — кричала Лира цыганам, которые были совсем рядом и ничего не видели из-за снега. — Помогите! Фардер Корам! Лорд Фаа! Господи, помогите!

Миссис Колтер пронзительно выкрикнула команду на языке северных тартар. Из снежного вихря вынырнул отряд с винтовками и рычащими деймонами-волками. Командир, увидев, что миссис Колтер борется с девочкой, поднял Лиру одной рукой, как куклу, и швырнул в сани; оглушенная ударом и самой внезапностью случившегося, она затихла.

Грохнул выстрел, потом другой — цыгане сообразили, что происходит. Но стрелять, когда не видишь своих, опасно. Тартары, сомкнувшись вокруг саней, могли стрелять наугад сколько вздумается; цыгане же не решались ответить огнем, боясь попасть в Лиру.

Как же ей было горько! И до чего она устала!

В голове стоял звон, мысли путались, но она заставила себя сесть и увидела, что Пантелеймон продолжает отчаянно драться с обезьяной. Он был росомахой и больше не менял вида, намертво вцепившись зубами в золотую руку. Но кто там еще?

Не Роджер?

Да, это Роджер молотил миссис Колтер кулаками и ногами, бодал ее в голову — но тут подскочил тартарин и одним движением руки смахнул его, как муху. Все смешалось перед ее глазами: белое, черное, какая-то летучая зелень, угловатые тени, и с железным лязгом и скрежетом в просвет ворвался Йорек Бирнисон. Огромные челюсти разили налево и направо, лапа вспорола кольчужную грудь, белые клыки, черное железо, окровавленный мех…

А потом что-то с силой потащило ее вверх, вверх, и она схватила Роджера, вырвав из рук миссис Колтер. Их деймоны-птицы, пронзительно крича и хлопая крыльями, взвились следом среди летучих теней, а потом Лира увидела рядом с собой ведьму, — одну из тех изящных угловатых фигур, которые прежде носились в вышине, и в голых белых руках у нее (на этом морозе!) был лук; она оттянула тетиву и пустила стрелу в мрачную глазную щель шлема, появившегося в каком-нибудь метре от нее…

Стрела вошла в щель и наполовину вышла из затылка, и взвившийся в воздух деймон стражника исчез, не успев упасть на землю.

Вверх! Вверх несло Лиру и Роджера, и оказалось, что это — ветка облачной сосны, за которую они цепляются слабеющими пальцами, и с ними на ветке сидит, грациозно удерживая равновесие, молодая ведьма; потом она наклонилась налево и вниз, и навстречу им с земли стало подниматься что-то огромное.

Они свалились в снег рядом с корзиной воздушного шара Ли Скорсби.

— Залезай, — крикнул техасец, — и друга сюда тащи. А каков медведь, видала?

Лира увидела, что три ведьмы держат канат, обведенный вокруг большого камня, и не дают подняться рвущемуся в небо шару.

— Лезь! — крикнула она Роджеру и снежной кучей перевалилась через обшитую кожей кромку корзины. Через секунду на нее упал Роджер, а еще через секунду воздух вздрогнул от могучего рыка.

— Давай, Йорек! На борт, старик! — крикнул Ли Скорсби, и плетеное дерево прогнулось и страшно заскрипело под тяжестью медведя.

Порывом ветра отнесло в сторону туман и снег, и Лира успела разглядеть все, что происходило вокруг. Она увидела, что цыганские бойцы под командованием Джона Фаа преследуют арьергард стражников и гонят их к пылающим развалинам Больвангара; увидела, как другие цыгане сажают одного за другим детей в сани и накрывают их теплым мехом; увидела, что Фардер Корам напряженно оглядывает поле боя, опираясь на палку, а его желто-оранжевый деймон прыгает по снегу и тоже озирается вокруг.

— Фардер Корам! — крикнула Лира. — Мы здесь!

Старик услышал, обернулся и с удивлением посмотрел на шар, удерживаемый канатом, на ведьм, которые не давали ему взлететь, на Лиру, махавшую ему рукой из корзины.

— Лира! — крикнул он. — Ты цела, девочка? Цела?

— Целее не бывает! — крикнула она в ответ. — Прощайте, Фардер Корам! Прощайте! Отвезите детей домой!

— Отвезем, клянусь жизнью! Счастливого пути, дитя мое… счастливого пути… счастливо, дорогая…

В ту же секунду аэронавт бросил вниз руку, подавая знак, и ведьмы отпустили канат.

Шар сразу стал подниматься и устремился наверх с неправдоподобной скоростью. Мгновение, и земля скрылась в тумане, а они мчались вверх все быстрее и быстрее — никакая ракета, казалось Лире, не смогла бы быстрее уйти от земли. Она лежала, обняв Роджера, и ускорение прижимало их к дну корзины.

Техасец что-то радостно выкрикивал, смеялся, гикал. Йорек Бирнисон спокойно расстегивал броню, ловким когтем подцепляя и поворачивая крепления, и складывал части в кучу. Где-то снаружи слышались хлопки, свист воздуха в иглах облачной сосны, и мелькание черных одежд говорило о том, что ведьмы сопровождают их в полете.

Понемногу дыхание и сердцебиение у Лиры успокоились, и к ней вернулось душевное равновесие. Она села и огляделась.

Корзина оказалась гораздо больше, чем она думала. Вдоль бортов тянулись полки с философскими приборами, на дне лежали груды мехов, баллоны с воздухом и еще какие-то предметы непонятного назначения или настолько мелкие, что туман не позволял их разглядеть.

— Мы в туче? — спросила она.

— Ну да. Накрой-ка своего друга мехом, пока он не превратился в сосульку. Холодно, а будет еще холодней.

— Как вы нашли нас?

— Ведьмы. Тут одна дама хочет с тобой потолковать. Вот выйдем из тучи, определимся, и тогда уж сядем, почешем языки.

— Йорек, — сказала Лира. — Спасибо, что пришел.

Медведь буркнул и принялся слизывать кровь с меха. Под его тяжестью корзина кренилась, но это не имело значения. Роджер глядел на него с опаской, а медведь проявлял к нему не больше интереса, чем к снежинкам. Лира встала и, держась за кромку корзины, достававшую ей до подбородка, вглядывалась в клубящуюся мглу.

Через несколько секунд шар вырвался из тучи и продолжал стремительно набирать высоту.

Какое зрелище!

Прямо над ними огромная округлость шара. Выше и впереди пылала Аврора, ярче и великолепнее, чем в прошлый раз. Они были почти внутри нее, почти ее частью. Исполинские полотнища света трепетали и раскидывались, как крылья ангелов, изумительные сияющие каскады низвергались в невидимые ущелья и взбухали там вихревыми озерами или же повисали в небе, как замороженные.

Лира долго не могла оторвать глаз от Авроры, а потом посмотрела вниз, и там ей открылось зрелище, наверное, такое же поразительное.

До самого горизонта, насколько хватал глаз, простерлось взволнованное море белизны. Там и сям взбухали мягкие холмы и разверзались туманные пропасти, но больше всего это было похоже на сплошную массу льда.

А из нее, по одной, по двое, целыми группами вылетали маленькие черные тени, изящные, угловатые силуэты ведьм, оседлавших ветви облачной сосны.

Они взлетали к шару быстро, невесомо, кренясь на виражах. Одна из них, лучница, спасшая Лиру от миссис Колтер, подлетела прямо к корзине, и Лира впервые разглядела ее как следует.

Она была молодая — моложе, чем миссис Колтер, и светловолосая, с ярко-зелеными глазами; одета, как все ведьмы, в полосы черного шелка, без меха, без капюшона, без рукавиц. Вокруг лба у нее шел простой венчик из маленьких красных цветов. Она сидела на ветке облачной сосны, как на жеребце, и будто осадила его в метре от удивленного лица Лиры.

— Лира?

— Да! А вы — Серафина Пеккала?

— Да.

Лире стало понятно, почему ее полюбил Фардер Корам и почему любовь стала горем для него, хотя минуту назад она не имела об этом никакого представления. Он старел, он был старым, надломленным человеком, а она века еще будет молодой.

— Символический прибор у тебя? — произнесла ведьма, голосом настолько похожим на вольное чистое пение самой Авроры, что из-за красоты его до Лиры едва дошел смысл слов.

— Да, он у меня в кармане, цел.

Шум сильных крыльев возвестил о прибытии нового участника, и вот он спланировал к корзине: серый деймон-гусь. Он что-то сказал ведьме, отвалил в сторону и, раскинув крылья, по широкой дуге облетел все еще поднимавшийся шар.

— Цыгане разгромили Больвангар, — сказала Серафина Пеккала. — Они убили двадцать двух охранников, девять человек из персонала и подожгли все уцелевшие части зданий. Они намерены уничтожить его полностью.

— А миссис Колтер?

— Исчезла бесследно.

Серафина пронзительно крикнула, и к шару слетелись другие ведьмы.

— Мистер Скорсби, — сказала она. — Пожалуйста, канат.

— Мадам, я очень признателен. Мы набираем высоту. И какое-то время еще будем подыматься. Сколько нужно вашего народа, чтобы потянуть нас на север?

— Мы сильные, — только и сказала она.

Ли Скорсби привязал толстый канат к обшитому кожей железному обручу, к которому сходилась сеть, охватывавшая шар, и была подвешена корзина. Надежно закрепив канат, он выбросил свободный конец из корзины, к нему устремились сразу шесть ведьм, взялись за него и потащили, сориентировав ветви облачной сосны на Полярную звезду.

Когда аэростат поплыл в этом направлении, Пантелеймон в виде крачки уселся на край корзины. Деймон Роджера высунулся было посмотреть, но тут же юркнул обратно, потому что Роджер крепко спал, так же как Йорек Бирнисон. Бодрствовал только Ли Скорсби — спокойно жевал тонкую сигару и следил за приборами.

— Итак, Лира, — сказала Серафина Пеккала, — ты знаешь, зачем летишь к лорду Азриэлу?

Лира изумилась.

— Ну конечно — чтобы отдать ему алетиометр! Она никогда не задавалась таким вопросом; это было очевидно. Но потом вспомнила свое первое побуждение, давнее, почти забытое.

— Или… Помочь ему выйти на волю. Ну да. Мы поможем ему убежать.

Но, едва выговорив эти слова, она поняла их абсурдность. Сбежать со Свальбарда? Невозможно!

— Попытаться хотя бы, — решительно добавила она. — А что?

— Думаю, я должна тебе кое о чем сказать.

— О Пыли?

Об этом ей хотелось узнать раньше всего.

— Да, среди прочего. Но ты устала, а лететь нам долго. Поговорим, когда проснешься.

Лира зевнула. Это был зевок до вывиха челюстей, до разрыва легких и длился чуть ли не минуту — так ей, во всяком случае, показалось. И, как ни противилась Лира, сон навалился на нее. Серафина Пеккала протянула руку в корзину, коснулась ее глаз, и Лира опустилась на пол, а Пантелеймон спорхнул вниз, превратился в горностая и залез на свое спальное место возле ее шеи.

Ведьма выровняла скорость своей ветки с шаром, державшим курс на Свальбард.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ