Осенняя жатва, или теофаніи. Къ исторіи одного рожденія
Самый могущественный человѣкъ тотъ, кто стоитъ на жизненномъ пути одиноко.
Это невозможно и именно поэтому достовѣрно.
Не знаете ли, что дружба съ міромъ есть вражда противъ Бога? Итакъ, кто хочетъ быть другомъ міру, тотъ становится врагомъ Богу. (Іак. 4,4)
Кто борется съ міромъ, становится великъ побѣдою своею надъ міромъ;
кто борется съ самимъ собою, становится еще болѣе великъ побѣдою надъ самимъ собой;
тотъ же, кто борется съ Богомъ, становится превыше всѣхъ.
О, боги съ тысячью зубовъ,
Тысячерукія богини!
Вамъ, жаднымъ, пиръ вашъ вѣчно новъ,
Но вижу я за моремъ сновъ
Однообразіе пустыни.
Прочь, люди!
Если бы я могъ схватить зубами всю твою вселенную!..
Я грызъ бы её, покуда отъ нея не осталось бы оскаленное чудовище, страшное, какъ моя мука.
Глава 1. Лабиринтъ, или дни несчастій
Если ранѣе на Критѣ царила Жизнь, то нынѣ Смерть, неумолимая, будто Судьба, расправила крылія и властвовала, себя казавши моромъ, гладомъ и тьмами жертвъ. Тотъ, кого позднѣе нарекли Аполлономъ, плавилъ аэръ: стрѣлами смертоносными, давя и губя всё живое; аэръ дрожалъ, подрагивалъ, переливаясь, струясь и мерцая немѣрно. И была осень – какъ ножъ.
Рыдалъ вѣсь Критъ, и стенала земля, оплакивая Имато Благобыкаго, Имато Багрянороднаго, но, умывшись кровью, потомъ и слезами, не очистился Критъ; сквозь рыданія и плачи поначалу часть народа воспринимала Касато какъ отчасти самозванца, но то была малая часть критянъ; съ иной стороны, самозванецъ обѣщалъ быть болѣе мудрымъ, нежели Имато и – кто вѣдаетъ? – болѣе благорасположеннымъ къ народу; иные – большинство – попросту боялись думать о столь высокихъ матеріяхъ, да и думать имъ было некогда и непривычно. Народъ безмолвствовалъ, что въ нашемъ случаѣ означаетъ: колебался между возставшими и властью новою, какъ правило, со страхомъ отдавая предпочтеніе первымъ. Зримы были дѣла Акая (а, быть можетъ, и иное – пребываніе на тогдашнемъ Критѣ иного): обычно на Востокѣ въ подобныхъ обстоятельствахъ принималъ людъ новаго правителя оцѣпенѣло, неподвижно: по-рабски смиренно, молча, покорно.
Новый правитель, Касато – послѣ того какъ его попытка заключить миръ съ возставшими кончилась неудачею, о чёмъ и сама Исторія не вспомнитъ въ подробностяхъ, – въ борьбѣ съ возстаніемъ началъ съ рѣшительныхъ дѣйствій: первымъ дѣломъ попросилъ помощи у фараона, отдавъ тому нѣкоторое число рабовъ и иныхъ ремесленниковъ изъ числа наиболѣе цѣнныхъ, полусвободныхъ и работавшихъ на государство, Повара Всего Крита (случись сейчасъ Имато, мертвому Имато, узнать объ этомъ – онъ самое малое упалъ бы въ обморокъ, но того вѣроятнѣе, что упавши въ обморокъ, онъ уже никогда бъ не возсталъ), невеликое множество драгоцѣнностей мѣстной работы (ихъ онъ отдалъ нехотя, съ долгимъ торгомъ, какъ всегда было принято на Востокѣ; сторговались на замѣтно меньшей суммѣ), о которыхъ мы уже вели рѣчь, и въ придачу къ нимъ вино да елей; однако отмѣтимъ, что прибыло на Критъ не все обѣщавшееся воинство фараона, а лишь большая его часть; египтяне сіе объясняли тѣмъ, что часть воинства ихъ погибла въ кораблекрушеніи, рожденномъ небывалымъ штормомъ; море къ юго-востоку отъ Крита нѣкоторое время еще называли Горькимъ моремъ. Помимо сего куплена была множество оружія, привезенное съ Востока въ обмѣнъ на вино, масло оливъ и цѣнныя породы деревьевъ. Этимъ Касато не ограничился: провелъ преобразованія воинства – съ цѣлью увеличенія боевого духа его; мы не знаемъ подробностей ихъ проведенія и даже сути ихъ, но извѣстно, что они были жестоки для братьевъ критскихъ, число коихъ нѣкимъ образомъ уменьшилось, а военные навыки возросли; военачальника, съ недавнихъ поръ бывшаго главнокомандующимъ, не то казнилъ смертью, не то сослалъ навѣки въ непробудное рабство. О военачальникѣ новомъ было извѣстно, что онъ пользовался если не любовью, то уваженіемъ, ибо уваженіе на Критѣ той поры всегда зачиналось страхомъ и было родственно послѣднему по самой своей сущности; страхъ, глаза котораго велики, не перенесся, однако, на возставшихъ. Такъ онъ училъ ратниковъ своихъ: «Эй, гожіе къ службѣ, чинно ступаемъ, чинно, разъ-два, сволочь…вотъ такъ мечъ держать, дурачина, ровнѣе…быстрѣе, разъ-два…руби ворога вотъ такъ, разъ-два…я научу васъ бранной жизни…кто не могетъ, того самъ буду кнутомъ нещадно бить, аки татей… будете у меня пить воду морскую». Подобныя рѣчи часто слышны были. Извѣстно также, что Касато приказалъ использовать въ борьбѣ съ окаянными мятежниками не только всю имѣющуюся конницу, но и поверхъ сего повелѣлъ высочайшимъ указомъ сыскивать всѣхъ коней критскихъ и сгонять ихъ къ кносскому Дворцу, дабы увеличить число всадниковъ. Также въ кратчайшіе сроки онъ дотолѣ вооруженное пращами и луками критское войско вооружилъ наспѣхъ изготовленными обоюдоострыми сѣкирами: оружіе въ видѣ самаго священнаго символа минойскаго Крита – Лабриса – должно было поднять боевой духъ критскихъ братьевъ; сему служило и созданное на скорую руку напечатлѣнье восьмерки на щитахъ солдатъ, которая, какъ и Лабрисъ, означала плавное перетеканье круговорота природы, безконечное ея становленіе, божественные ея плавность, незавершенность, текучесть; съ оной поры всё болѣе и болѣе переставалъ быть Лабрисъ символомъ, лишь символомъ: всё меньше изображали его и всё больше изготовляли. Но главнымъ повелѣніемъ Касато было то, что и критскіе братья, и конница стали лишь вспомогательными войсками: главную роль отводилъ онъ египетскимъ воинствамъ. Такимъ образомъ, если ранѣе перевѣсъ силъ былъ на сторонѣ возставшихъ, то отнынѣ былъ онъ на сторонѣ правительственныхъ войскъ. Къ сказанному добавимъ: по манію Касато принесли и нѣсколько человѣчьихъ жертвъ числомъ не то въ 6, не то въ 9 мальчиковъ и во столько же дѣвочекъ изъ числа критянъ: всё – ради побѣды. И послѣднее, что извѣстно: Касато отдалъ приказъ не записывать ни о ходѣ возстанія, ни о борьбѣ съ нимъ: до окончательной побѣды.
Денно и нощно горѣлъ огнь градскій на Критѣ, но нынѣ государство въ бѣдахъ бытовало и было осквернено: возстаніемъ. И былъ затушенъ повелѣніемъ Касато огнь градскій, доселѣ негасимый и почитавшійся возжженнымъ самою Матерью, а потому и отъ вѣка чистымъ: до подавленья нечестиваго мятежа и водворенія священнаго порядка.
Изъ дворца въ дворецъ посылали своихъ слугъ – мужей, дабы предупредить объ опасности. Рѣдко кто изъ нихъ достигалъ своего назначенія: гонцовъ узнавали и убивали либо сами возставшіе, либо жители окрестныхъ селеній, бывшихъ, какъ правило, въ большей мѣрѣ или мѣрѣ меньшей – въ силу страховъ, леденившихъ ихъ дерзновеніе – на сторонѣ возставшихъ. Жители самое малое сочувствовали дѣлу ихъ и тайно отъ властей помогали имъ чѣмъ могли.
Итакъ, не встрѣчая въ цѣломъ серьезнаго сопротивленія, Акай, многократно умноживши и усиливши свои ряды, регулярно пополняя запасы пропитанія въ захваченныхъ дворцахъ и придворцовыхъ хранилищахъ, а также въ прилегающихъ къ дворцамъ селеніяхъ, захватилъ большую часть прибрежныхъ земель Крита. Однако онъ – волей-неволей – столкнулся съ трудностью: въ силу общекритскаго размаха возстанія къ нему примкнуло столь великое множество народа, что вовсе не критскіе братья были страшны возставшимъ (даже случись первымъ быть объединенными противъ вторыхъ), но гладъ (который, напомнимъ, и былъ одной изъ причинъ возстанія и непосредственнымъ къ нему поводомъ). Сами возставшіе, будучи опьяненными успѣхомъ общаго дѣла и многочисленными побѣдами, вовсе не собирались расходиться по домамъ (многіе не вѣдали, въ какой сторонѣ ихъ домы: такъ далеко иные отошли отъ родныхъ мѣстъ). Толпа желала одного: взять – осадой ли, штурмомъ ли – Крита твердыню главнѣйшую: дворецъ кносскій.
И вотъ возставшіе, закаленные многочисленными побѣдами, уже многіе дни и недѣли шли къ державному Кноссу, къ сердцу Крита, не встрѣчая сопротивленія (но всё же его ожидая). «Лишь Кноссъ, столица минойскаго Крита, – впереди: Критъ уже нашъ!», – воодушевлялъ своихъ братьевъ Акай, повторяя эти слова часто, и походили слова эти на заклинанія. Возставшіе шли по холмамъ, нѣкогда изобилующимъ ячменемъ, вдали виднѣлись оливковыя дерева. Дорога начала понижаться, солнце пекло всё такъ же. Вдали – разстояньемъ въ три-четыре стрѣлы, пущенныхъ мощною рукою, – показался бѣлѣвшій дворецъ, и былъ дворецъ – какъ упавшее Солнце.
На подступахъ къ Дворцу, походившему не только на Солнце, но и на огромное слѣпое око, они и впрямь увидали рѣсницы ока: немногочисленную пѣхоту, не обратившуюся, однако, бѣжать куда глаза глядятъ, какъ то бывало обычно и къ чему привыкли возставшіе. Конница съ лошадьми, которыми, между прочимъ, такъ дорожилъ покойный Имато, тщась найти возставшихъ и, нашедъ, покарать ихъ, безъ проку носилася по Криту, загоняя многое множество скакуновъ. Возставшіе быстро изничтожили пѣхоту, которая, признаемъ, стояла насмерть – до послѣдняго ея человѣка: быстро была она разсѣяна численно – несравнимо – превосходившими войсками возставшихъ, претворившихся въ волну, бурю, молнію; что жъ, стояніе на смерть побѣдою не увѣнчалось для братьевъ критскихъ, отправивъ ихъ въ царство Смерти.
Слышались громогласно издаваемыя слова:
– Боль жрицъ за нашу боль: нашу, и отцовъ нашихъ, и дѣдовъ!
– За равенство и братство!
– За торжество Правды!
– Наша взяла, хоть и рыло въ крови!
– Будетъ волчицамъ насъ грабить да въ уздѣ держать!
– Веди, Акай!
– За предводителя!
– Жрицъ насилить будемъ, братья!
– Коли мы до седьмого колѣна воздѣлывали земли въ потѣ лица, ловили рыбъ подъ Солнцемъ всеопаляющимъ, прозябали въ гладѣ и морѣ, дабы кормить разжирѣвшія ихъ тѣлеса, – такъ пусть же такъ поживутъ и наши угнетатели!
– Вѣрно, братъ, говоришь. Вѣрно!
– Осталось лишь сокрушить главнѣйшій изъ дворцовъ, разсадникъ Зла, сердце Несправедливости, коли цѣпи раба – незримыя, но отъ того не менѣе крѣпкія, – уже разбиты, – оралъ во всё горло нѣкій бывшій писецъ.
– Эй, наши, голову слушать: голова нашъ говорить желаетъ!
Акай, оглядывая тьмочисленное свое войско, покамѣстъ не восцарствовала тишина, началъ рѣчь, предостерегая возставшихъ:
– Помните, братья мои, помните въ сердцахъ своихъ о коварнѣйшихъ ловушкахъ: о хлѣбѣ земномъ. Кто, какъ не привыкшіе господствовать, умѣетъ играть на этомъ? Они, они способны потушить праведнаго возстанія святый огнь.
– Никогда! – слышалось повсюду.
– Никогда! – громогласно отвѣтствовалъ Акай. – Такъ ужъ заведено, что родъ людской дѣлится на господъ и рабовъ – безо всякой надежды на примирительную середину – на угнетающихъ и угнетенныхъ, на пресыщенныхъ и истерзанныхъ гладомъ, на волчицъ и ягнятъ, на пожираемыхъ и пожирающихъ, на принуждающихъ страдать и страждущихъ, на покоряющихъ и покоренныхъ.
Торжественно оглядывая возставшихъ, вѣрнѣе, только возстающихъ изъ незакатнаго рабства, послѣ нѣкоторой паузы, продолжалъ Акай:
– Такъ будемъ же и мы пить изъ рога изобилія, изъ чаши благоденствія. Насталъ и нашъ часъ! Но да не поддадимся же и нынѣ увѣщаніямъ жрицъ и крысъ придворныхъ!
– О да, не поддадимся и да сокрушимъ твердыню Зла! – вопили наиболѣе загорѣвшіеся пламенною рѣчью Акая, пьяные и безъ вина.
– Помни, всякъ меня слышащій: въ сѣчѣ грядущей всѣ мы обрѣтемъ свободу вящую – и тѣ, кто поляжетъ, и тѣ, кто будетъ пировать на самой на вершинѣ Дворца. Но ежель и суждено намъ сгибнуть – дорого, дорого продадимъ мы наши души! – этими словами окончилъ свою рѣчь Акай.
– Слава Акаю! Мы твои – до гроба! – гремѣли возставшіе.
Кто-то изъ нихъ зычно и громно крикнулъ, заглушая прочихъ:
– Завтра, завтра одержимъ мы побѣду, о коей будутъ долго еще пѣсни пѣть, ибо не пожалѣемъ себя! Войско вражье вяло въ сердцѣ своемъ. Они только что и желаютъ, какъ убѣжать съ поля боя – да поскорѣе!
Чередою нескончаемою хлынулъ народъ: къ предмѣстьямъ Кносса; людъ былъ угрюмъ и напоенъ страхами за свою дерзость; но – скорѣе благодаря, нежели ему вопреки, – была толпа шумлива, гоготала она, разливаясь по аэрамъ отъ гулкихъ басовитыхъ голосовъ до пищанья дитятъ; и былъ гулъ по землѣ критской; и была чернь зла; и злой былъ жаръ дневной.
Ширилось число пришедшихъ, преходя въ великое множество. Случись множеству сему быть едину, то была бъ сила прегрозная, но была толпа сущностно разсѣянною: одна часть алкала, какъ то ей всегда было свойственно, хлѣба и зрѣлищъ; она и вѣдать не вѣдала, что помимо хлѣба земного есть хлѣбъ небесный. Иная часть толпы также вѣдать не вѣдала о хлѣбѣ небесномъ, но въ отличіе отъ черни, желавшей во что бы то ни стало утолить извѣчные свои глады – здѣсь и сейчасъ и любою цѣной (хотя бы завтра ихъ и казнили), – сія часть толпы желала перемѣнъ и ради перемѣнъ жертвовала до времени хлѣбами и зрѣлищами. Но какихъ именно перемѣнъ алкала она? Ясно одно: свергнуть Касато и царствовать вмѣсто него и владѣть Критомъ.
Но вотъ возставшіе, влекомые да подгоняемые красноярымъ быкомъ страстей, уже близъ Кносса; Кноссъ – въ кольцѣ возставшихъ; осажденъ Кноссъ, столица минойскаго Крита, и, кажется, нѣтъ исхода для него. Близятся возставшіе къ кносскому дворцу-лабиринту: къ послѣдней твердынѣ. Касато въ немъ нѣтъ, Касато схороненъ Критомъ, незримо обитая не то въ немъ, не то въ Египтѣ, и одной лишь Матери было извѣстно, гдѣ былъ онъ схороненъ; но есть жрицы въ Кноссѣ, въ кносскомъ Дворцѣ.
Словами чахлыми и лживыми бросилась власть въ сердца и желудки народные. Иные – съ глазами болѣе алчными и желудками болѣе пустыми – вѣрили: поддавалась они въ своемъ ослѣпленіи увѣщаніямъ жрицъ: власть обѣщала быть какъ никогда ранѣе щедрой, случись толпѣ разойтись и выдать въ руки жрицъ своего главаря. Но и другая, еще менѣе терпѣливая, съ волею еще болѣе короткою, часть толпы пускала слюни отъ обещаемаго: обещаемое – дары Аримана (неизвѣстнаго въ этихъ земляхъ лишь названіемъ, но не тѣмъ, чѣмъ онъ вѣдаетъ) – туманило мозги: всего лишь одно имя, одинъ лишь жестъ десницею на главаря, внѣшне никакъ отъ прочихъ не отличимаго, – и ты сытъ какъ никогда ранѣе. Болѣе того: всѣ сыты; и, быть можетъ, надолго: кто вѣдаетъ? Но на иной чашѣ вѣсовъ – Свобода чаемая, о коей не разъ вѣщалъ Акай. Иные, наиболѣе свободные изъ собравшихся, сознавали, что царь гласомъ жрицъ либо обманетъ, либо даруетъ десницею народу то, что украла у народа шуйца; но таковыхъ было не болѣе сотой доли отъ всѣхъ собравшихся.
Толпа надвигалася – несмотря на страхъ, оледенившій сердца, лишь сердца, – на дворецъ. И вотъ – окружила его: попала въ тенеты Лабиринта. Грозны были лица, и грознымъ предстало бы самое зрѣлище, случись кому увидѣть сіе изъ эпохъ болѣе сытыхъ.
И вышли жрицы на балконы чертога, сіи матки критскаго улья, со змѣями въ руцехъ или же на шеяхъ, лоснящіяся, мраморно-бѣлыя, съ власами черными, вьющимися, въ юбкахъ колоколообразныхъ, съ таліями – въ тростинку, величественно-медлительныя, презрительно взирающія на нижераспростертую суету. И обнажили жрицы верхнюю часть блѣдныхъ, яко Смерть, скорѣе синихъ, чѣмъ бѣлыхъ, тѣлъ – по повелѣнію надменной, какъ никакая иная, и неподвижной, какъ изваяніе, ихъ предводительницы, владычицы дворца, которая, несмотря на оголенность вплоть до таліи, вышла не въ чёмъ мать родила: хотя и были ея власы распущены (однакожъ на дѣлѣ уложены искусно и старательно), покоились они величаво на діадемѣ, искрящейся подъ всеопаляющимъ Свѣтиломъ; изъ діадемы виднѣлися змѣи извивающіяся; змѣи обвивали главу ея, и птицы кружились надъ нею, а одна изъ нихъ сидѣла на тонкихъ ея раменахъ; на раменахъ также покоились змѣи, обвившія выю; въ розовыя ушныя ея раковины, сквозь которыя струили себя свѣты дневные, были вдѣты массивныя серьги – серебряныя, въ срединѣ коихъ покоилось по одному темно-багряному камню; ожерелье изъ жемчуговъ украшало длинную и тонкую ея выю, а талія была окольцована золотымъ обручемъ, пусть и въ меньшей мѣрѣ, но также сіявшимъ въ лучахъ Свѣтила; въ каждой рукѣ было по браслету; ноги были, видимо, прикрыты колоколоподобной юбкою до пола – но едва ли кто обратилъ на сіе свое вниманіе. – Взоры собравшихся мужей (большая часть возставшихъ была мужского пола) приковывали не сіи безподобныя украшенья, плоды критской работы, славной во всёмъ восточномъ мірѣ, но перси размѣровъ несказанныхъ, нѣкимъ чудеснымъ образомъ сочетавшіеся съ точеною ея фигурою: приковывали, чаруя очи и сердца, манили и восхищали. – Богиней предстала она, властная и надменная, величавая, съ неспѣшными движеньями, подобная статуямъ временъ много болѣе позднихъ, пышногрудая. И подъяли руцѣ къ небу жрицы, къ началу отчему, словно взыскивая его, ибо сами были плоть-во-плоти, дщери Матери и земляныя лона, и въ неподвижности застыли, словно претворившись въ статуи. Толпа словно забыла, зачѣмъ пришла. И восторгъ отъ узрѣннаго заступилъ, и исчезло ярое недовольство властью. Таково было дѣйствіе высшей жрицы. И загоготала мужская часть толпы, недовольно переглядываясь межъ собою, и воздѣла изсохшія и жилистыя свои руки ко Дворцу, глядя на недвижную Атану съ почтеніемъ.
– Атана, Атана, высшая изъ рожденныхъ, – кричала толпа, – богиня во плоти, ниспошли намъ дары божескіе, яви милосердіе хотя бъ и на мигъ единый. Знаемъ мы наказъ людей вящихъ, брошенный намъ: «Землю пахайте: и какъ можно лучше. Усерднѣе, усерднѣе!». Но нейдутъ, нейдутъ всходы. Смилуйся, о Превысокая!
Иные кричали: «Хлѣба! Хлѣба!»; имъ вторили иные, прося также и вина. Но чаще слышно было: «Великой богинѣ – слава!». Остальные не находили, что сказать, и были благодарны за самую возможность лицезрѣть богиню.
И услышала Атана вопли черни, и подняла хлѣбъ въ десницу (то былъ то ли критскій, то ли покупной хлѣбъ, то ли хлѣбъ изъ закромовъ царевыхъ) и бросила его въ толпу. Взревѣла толпа, ибо старецъ подобралъ упавшій хлѣбъ, жадно, обѣими руками, ввергая его въ уста свои съ проворностью необычайною. Навалилась толпа на старца. И раздавила его.
Бросила Атана еще три хлѣба. И случилася бѣда: толпа стала грызть самое себя; билися: и старъ, и младъ; и дѣвы, и мужи; и дитяти, и старцы. Многіе, многіе были биты тяжко, иные убиты.
И – прорѣзая вопли толпы – гласомъ громкимъ возопила Атана:
– Слово есть къ толпѣ: кто главарь?
Молчала толпа; и волновалась головами своихъ членовъ, какъ волнуются волны на лонѣ морскомъ.
Грозно продолжала Атана и воздѣла руцѣ къ небу:
– Благословеніе Матери и прочихъ богинь будетъ до вѣка на томъ, кто откроетъ тайну: кто предводитель вашъ? Премного зачтется тому за дѣянье сіе.
Снова – сквозь гулъ собственный – отвѣтствовала было чернь молчаньемъ, хотя всего болѣе боялась толпа, что отыметъ она руку Свою, и прекратятся хлѣбы ея. И возопилъ людъ къ ней со словами «Пощади». Ибо медоточивыми представлялися народу рѣчи Атаны: обольщала она сердца и желудки; не видѣли яда подъ устами ея.
И вотъ одинъ изъ возставшихъ, мужъ, густобрадый и рослый, съ кожею смуглою, симъ напечатлѣньемъ Солнца южнаго, съ венами набухшими и видными издалече, тѣлосложенья геркулесовскаго, съ очами жадными до блѣдныхъ и пышныхъ дѣвьихъ тѣлъ, широкоплечій, облика некритскаго, съ волосами по всему тѣлу (волосы его напоминали виноградныя лозы), нѣсколько тучный, быковидный и словно быколикій, находящійся ближе прочихъ къ Атанѣ, переводя взглядъ отъ черныхъ ея кудрей, ниспадавшихъ ниже плечъ, то – съ жаромъ большимъ – къ пышнымъ ея персямъ, ничѣмъ не прикрытымъ, бѣло-блистательнымъ, походившимъ на вымя, съ сосцами кровяными, пожирая ее взглядомъ (на что она не обратила никакого вниманія) гласомъ едва ли по-критски низкимъ, изрекъ, ею околдованный, плѣненный, прельщенный: «Сито Потніа!»; что означало: «Владычица хлѣбовъ». Непонятныя слова (ибо сказаны они были на ахейскомъ, греческомъ языкѣ, иногда уже встрѣчавшемся на Критѣ въ тѣ времена) облетѣли топлу; запомнились; прижились: ибо была впослѣдствіи причислена та, что была верховной жрицею, къ сонму боговъ.
Тѣмъ временемъ, мужъ, околдованый Атаною, крикнулъ:
– А ежель скажу, о державная, обласкаешь меня? Ибо красою бросилась ты мнѣ въ сердце, о прекрасная.
Ропотомъ отвѣтствовала толпа.
Атана съ надменствомъ отвѣтствовала, вонзивъ льдяныя свои очи въ мужа того:
– Я отдамся тебѣ и дозволю тебѣ познать меня, по милости Всевысшей изъ богинь, познать мой ледъ. Такъ кто? Кто? Отвѣтствуй немедля! И тогда будешь мною укрощенъ.
Однако медлилъ страстотерпецъ: сей алчный до бѣломраморной ея плоти боролся съ собою, потупивши очи. Но снова взглянувъ на нее и возгорясь безмѣрно, хрипло произнесъ, вновь потупивъ очи:
– Акай, Акай Пришелецъ, что стоитъ одесную меня. Се – онъ, о державная, – тутъ указалъ онъ на Акая.
Жестокая улыбка осіяла бѣлокаменный ея ликъ.
– Я покорена твоею честностью и твоимъ благородствомъ. Ты – не они: ты чтишь богинь. Ей, гряди ко мнѣ, быкъ, я приласкаю и укрощу тебя: се, священный мой долгъ предъ Матерью всего сущаго. Воля моя верховна, мужъ, и грядущія мои терзанія уродливо-излишне-мощной твоей плоти – моя добродѣтель, – говорила она, полнясь яростью, подобясь свирѣпѣйшей Кибелѣ, всегда алчущей крови. – А кто сомнѣвается, тотъ да узритъ сіе: такова воля Высшей Богини. Я укрощу и усмирю быка. Я укрощу и смирю и буйство плоти его.
Атана вскорѣ молвила на ухо мужу, ею околдованному, обдавши его хладомъ и прикасаясь пышными своими персями, отчего всё болѣе и болѣе разгорался онъ, словно жарясь въ мѣдномъ быкѣ иль словно претворяясь въ пламень:
– Благородство и достоинство не въ томъ, чтобы спорить съ Судьбою, стязаться съ Нею и – того болѣ – биться съ Нею, но въ томъ, чтобы сперва ей покориться, а послѣ – пользоваться великими Ея дарами, для человѣка преблагими, и преблагословенными, и всесладкими: пользоваться, избѣгая Ея ударовъ. Ибо мудрость и польза всегда идутъ рука объ руку. Помни: Судьба – жестъ и взмахъ Матери, когда Ей неугодно являть себя въ обличіи.
Близилась близость – завѣтное и святое помраченіе какъ неисповѣдимый даръ судьбы, владычное надо всѣмъ живымъ, отторгнутымъ небесъ, поверженнымъ долу и отъ вѣка и до вѣка слѣпымъ, елей для слабыхъ, позорно-мелкихъ сердецъ, пламенѣющихъ другъ другомъ и сгорающихъ въ Мы, чадная заря грядущаго. Обманнымъ луннымъ свѣтомъ манила Атана, выдвигая неподвижное бѣлоснѣжное лицо и тучныя перси. Губы – какъ кровь, лицо бѣлое, черные волосы – какъ змѣи. И Змѣи сидѣли на волосахъ. Глаза мужа, вперенные плотью въ плоть, глаза – гулы плоти, блистали, метали молніи, прожигали её; недвижные ея очи, напротивъ, – ледынь, метель, пурга. Повелительно-неспѣшно указала перстомъ Атана на внутренніе покои и застыла: какъ соляной столпъ. Черно-красное ширилось и словно прожигало пространство. Остріе страсти вовсе не сладко пронзило мужа: зовъ ея, дѣвы хладной, какъ безпросвѣтная метель, какъ снѣжная пурга, отозвался въ немъ добѣла раскаленнымъ пожаромъ, мракъ ея разрѣшился чадящимъ свѣтомъ, а величавый ея покой – его безпокойствомъ-безуміемъ. Ушедши въ покои, оба, однако, не скрылися изъ виду толпы; толпа могла лицезрѣть имѣющее быть. И былъ мужъ сей быкомъ красноярымъ, а Атана – львицею: терзающей быка. Мрѣвшій аэръ пронзили слова: «На колѣни, мой рабъ». Повергся долу мужъ и – падши – поклонился ей. И – поклонившись – палъ, поверженный. Ликовала Сѣверъ-дѣва, возрадовавшись въ сердцѣ своемъ, и горѣлъ въ ней огонь страстности безстрастія.
Одежды упали наземь, бѣлизна плоти – точно мраморъ. Онъ не приближался къ ней, а наступалъ – какъ быкъ. Глянула взоромъ смертоноснаго презрѣнія и равнодушія – молнія ударила въ душу и принудила мужа страстно и властно прижать къ себѣ Атану, недвижную и прекрасную, какъ Смерть. Пали на ложе, свивались тѣлами. Змѣею обвила она мужа, неутолимо сопрягшагося съ нею.
Можетъ показаться: Грѣхъ говорилъ Атаною, а болванъ говорилъ Акаемъ, – на дѣлѣ всё было не столь просто: для мужа, околдованнаго Атаною, въ мигѣ томъ была – вся Вѣчность – всё, всё, всё: вся жизнь была тьмою, а нынѣ была она свѣтъ; была она морокомъ, а нынѣ – сіяніе, сѣверное сіяніе; вѣсь смыслъ жизни горѣлъ въ мгновеніи полыхающемъ: сперва стукъ Судьбы въ дверь, послѣ – мучительныя и черно-красныя метанія, послѣ – послѣ пораженія – безумящее вожделѣніе, огнедышащіе потоки похоти, впрягающей сердце въ ярмо, страсти взрывъ, молнія чувственнаго, рождающая помутнѣніе разсудка, далѣе – лобзанія, огнь, ярость, руки, перси, стенанія, судорожное движенье чреселъ, напряженіе, изступленьѣ, содроганія, похожіе скорѣе на судороги, змѣиные извивы плоти дѣвы, нехватка воздуха, мѣрные внутренніе дерги влагалища, сѣмя раскаленное, изнеможеніе, – спиралевидная симфонія льда и огня: цѣною жизни Акая, цѣною общаго дѣла, цѣною души сего мужа…
Падшій сей мужъ, однакожъ, менѣе всего ощущалъ сіе какъ паденіе: плотяная призма всё, относящееся въ міру духа, видитъ не только въ дурномъ свѣтѣ, но и часто, слишкомъ часто въ свѣтѣ противоположномъ: плотяность – слѣпота воплощенная. Плоть ничего не вѣдаетъ, будучи слѣпой въ мѣрѣ высшей, но всего алчетъ; духъ всё вѣдаетъ, но не алчетъ ничего. – Для плоти паденіе то – не паденіе, но надмирная прелесть, восхожденіе къ далямъ надзведнымъ, касаніе божественныхъ гармоній. Для духа паденіе то – колѣнопреклоненное нисхожденіе – кубыремъ – къ самымъ низинамъ трона создавшаго, откуда и не видно павшему: лукавой улыбки творца.
– Насытился ли ты мною, о быкъ священно-терзаемый? – по-змѣиному лукаво спросила Атана.
– Нѣтъ, о богиня! Нѣтъ! Возможно ли сіе? Готовъ я снова предать себя въ пречистыя твои руцѣ, – взволнованно отвѣчалъ мужъ.
– Мной никто никогда не насыщался, – сказала Атана, полнясь критскою улыбкою и тыкнувъ въ него лабрисомъ, которымъ она – священнодѣйствуя – игралася съ нимъ: лабрисъ указывалъ на великую ея власть: надъ жизнью и смертью быколикаго, быкообразнаго сего мужа: мужа-быка.
– Въ мигѣ томъ была Вѣчность, но Вѣчность оказалася мигомъ. Ты Луною была, а я – Солнцемъ.
– Да, познавшему меня Жизнь уже и ненадобна; и Солнце, кланяясь Ночи и Лунѣ, когда нисходитъ за окоемъ, есть жертва вседержавной владычицѣ Ночи – Лунѣ, багряно-кровавой, святой, оно – законная ея добыча.
– Не зрѣть тебя болѣ было бъ еще хуже, чѣмъ Жизни лишиться, ибо когда взиралъ на тебя, вѣсь мой взоръ… Всё за тебя, всё…Располагай жизнію моей, о вседержавная!
– Какъ зовутъ тебя, страстотерпецъ? – вновь лукаво, что было всегда ей присуще, вопросила Атана, очи чьи словно противополагались устамъ ея: очи – ледъ, уста – улыбка, пламя, жизнь.
– Загрей.
– Отвѣтствуй: грекъ ли ты еси?
– Да, родомъ изъ Микенъ.
– Оно и видно.
Атана размышляла, видя пылъ сего мужа: оставить ли его въ живыхъ или нѣтъ. Склонялась къ первому. Тѣмъ временемъ, многіе прочіе мужи полѣзли во дворецъ, но были разстрѣляны дворцовыми лучниками.
Атана жестомъ повелительнымъ приказала мужу бороться противу бывшихъ его союзниковъ. Тотъ съ радостью то исполнялъ; и рада была высшая жрица. Угроза для дворца миновала. Въ тотъ же день, часами позднѣе, Загрей, хотя и усталъ, но снова возжелалъ Атану, глядя на нее съ нагло-тупымъ вожделѣньемъ, словно не растративъ вѣсь избытокъ могучихъ своихъ силъ. На сей разъ взглядомъ, исполненнымъ не презрѣнья, но нѣкоего довольства, скорѣе теплаго, чѣмъ хладнаго, отвѣтила казавшаяся богинею недвижная, застывшая дѣва; но и это лишь раззадорило мужа. Снова на нее набросился мужъ, пылая любовію, увлекая её въ многомощныхъ своихъ объятьяхъ; снова черно-красное множилось, и время словно сжималось, а свобода истаяла, испарилась. Многострастными лобзаньями покрывалъ Загрей мраморное тѣло жрицы. Пронзалъ её онъ плоть – вновь и вновь; покамѣстъ и она не пронзила его: лабрисомъ. Кровью насыщалася свирѣпая жрица, дѣва-Земля.
Атана предстала Ариманомъ: въ женскомъ обличьѣ. Ибо была она если и не мыслью, то воплощеннымъ чувствомъ Матери.
Мужа того видали – и видали не разъ въ окрестныхъ лѣсахъ: послѣ того. Не на него похожаго мужа, но его самого.
Виднѣлись: темница изъ чернаго камня, въ кою едва проникали лучи свѣта, нѣсколько фигуръ, Акая лицо окровавленное – не поникшее и не потухшее, но гордое и злое не злобою, но великимъ напряженьемъ могучихъ силъ его, – рубаха разодранная, валявшаяся на полу каменномъ.
– Приступимъ, да скажешь многое утаенное, бородатый, – сказалъ первый палачъ, исполнявшій также и роль мучителя, пытающаго пытаемаго.
– Ты, ты возстаешь противу богами данныхъ законовъ? – вопросилъ Акая второй, что обликомъ былъ мрачнѣе ночи.
Акай молчалъ.
– Возстаешь противу славныхъ нашихъ порядковъ? Противу обычаевъ, установленныхъ въ древности незапамятной самими богинями? – продолжалъ второй.
Но молчалъ Акай.
– Эй, брадатый, чего отмалчиваешься? Шкуру сдерутъ съ тебя – дѣловъ-то! Покайся, говорю, – посмѣиваясь говорилъ первый. А второй добавилъ: – Хуже вѣдь будетъ. Отложись, говоритъ, грѣха своего! Не то кончимъ того, кѣмъ бунтъ дѣется: тебя. А прочихъ мы уже побили. А иной людъ и такъ нашъ, критской, за возставшими не убѣгъ онъ. Такъ что покайся, а не лайся!
Хрипя, тихо произнесъ Акай, не глядя на нихъ, и кровь сочилась изъ ранъ его:
– Эти, легковѣрные, народъ сей, заслужили Касато, а Касато заслужилъ ихъ: на многая лѣта; низкое да не ждетъ высокаго, а высокое да не ждетъ низкаго. Владѣетъ онъ міромъ, думая, что онъ – путь, но онъ не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица.
Напротивъ стояла, гордо подбоченясь Атана, торжествующая и радующаяся въ сердцѣ своемъ. Взирала: звѣремъ; улыбалася: великимъ его страданьямъ; краска залила мраморное ея чело: краснѣла: отъ удовольствія жесточайше-сладострастнаго. Обликъ ея былъ поистинѣ ужаснымъ.
Слышались: немѣрно вспыхивающіе стоны, вскрики, прорѣзающіе мѣрность неумолимыхъ ударовъ, претворяющихъ спину Акая въ кровяное мѣсиво.
Чувствовался – чрезъ нѣсколько времени: запахъ горѣлаго мяса.
Акаю думалось: «Близится послѣдній часъ; я потерпѣлъ пораженіе: не по волѣ собственной и не въ силу собственныхъ ошибокъ, но потому лишь, что повѣрилъ въ тѣхъ, въ кого вѣрить было нельзя. Однако дѣло мое не сгинетъ – да не сгинетъ! – въ прорвѣ вѣковъ, даже ежли имя мое будетъ забыто вѣками, ибо я разбудилъ ихъ ото сна».
Зрима была: отаями смысловъ ниспадавшая лазурь…
Виднѣлся на тверди небесной: облакъ, походившій на Лабрисъ: посреди кристально-голубого неба.
Когда свѣтъ жизни исшелъ изъ Акая, Атана произнесла:
– Во имя богинь. И всего пуще: во имя Матери!
Послѣ же, со взоромъ, болѣе подобающимъ эриніи во время злодѣяній ея, нежели смертной, Атана произнесла нѣкія таинственныя не то заклинанія, не то и вовсе полубезсмысленныя слова, словно глаголя нарѣчіемъ міра подземнаго.
Ликъ помертвѣвшій – Акая – виднѣлся посередь пыточнаго застѣнка. А за нимъ – опустѣлая тѣмъ временемъ площадь съ истоптанною землею, съ засохшею кровью, съ разбросанными то тутъ, то тамъ оборванными рубахами, площадь, на которой виднѣлись: обезображенныя тѣла погибшихъ, которыхъ безпорядочно складывали (по недостатку опыта въ подобныхъ дѣлахъ), съ застывшими, окаменѣвшими ужасомъ лицами: масками Смерти; лица, на которыя взгляни – и самъ погибнешь: ужасъ отъ встрѣчи съ Нею перешелъ бы и на самого взиравшаго; иные – со скрюченными пальцами, словно тянущимися къ хлѣбамъ земнымъ. Кровь засыпали песочкомъ – прочь отъ страшнаго: засыпалъ – и не было ничего. – Главное правило не только критскаго искусства, но и всего критскаго бытія было: не изображать, но утаивать наиважнѣйшее, почитавшееся священнымъ: рожденіе, соитіе, смерть; боговъ (кромѣ Великой Матери); царя и царицу.
Свинцовая полутьма нависала надъ Критомъ. Курносая и оплывшая харя на него наступала: носомъ, – вослѣдъ сплоченному стаду тучъ-бычковъ, неложныхъ вѣстниковъ великихъ грозъ. Тишина, сгустившаяся надъ землями добрыхъ, – какъ оглушенность, какъ молотъ. Громы зыблемой въ пропасть эпохи до времени зрѣли незримо, пучась: смертью минойскаго Крита. – Молнія уже бродила по упадающему Криту: съ мечомъ.
Глава 2. Послѣ смерти Акая, или на чуждыхъ брегахъ
Satis sunt mihi pauci, satis est unus, satis est nullus
Procul este, profani
Адъ – это другіе
Акай былъ пробудившимъ народъ. – Можно вести споры, благо ли сіе или же зло, но онъ содѣялъ это: самолично и вопреки. То была задача многотрудная; многотруднымъ было и положеніе новаго предводителя, весьма юнаго по сравненію съ лѣтами Акая: ибо хотя народъ и былъ разбуженъ, усилился не токмо народъ, но въ мѣрѣ большей братья критскіе, получившіе подкрѣпленіе. Несмотря на смерть Акая, на мигъ затихшее было возстаніе, вспыхнуло съ силою новою, съ новымъ напоромъ; не смолкло оно, но множилось и ширилось. И множилось и ширилось оно милостью М. (такъ звали героя юнаго). М. отличіе отъ Акая, бывшаго и зачинщикомъ возстанія, и его мозгомъ, и полководцемъ, воеводою, сражался въ первыхъ рядахъ – не изъ долга, но по собственному манію: провѣряя поистинѣ безграничные предѣлы своихъ силъ: такова была воля его. Такимъ образомъ, для М. возстаніе, къ которому присоединился онъ послѣ пораженія при Кноссѣ, было провѣркою себя и испытаніемъ, но никакъ не дѣломъ жизни, какъ то было въ случаѣ Акая.
Рѣчи напыщенныя и горделиво-надменныя произносилъ новый глава братьевъ критскихъ. Во главѣ критскаго воинства стоялъ нѣкто Аретавонъ, недавно поставленный по волѣ Самого (какъ то было принято говорить тогда на Критѣ), любое волеизъявленіе котораго почиталось священнымъ, и вотъ что онъ говорилъ, полнясь мощью грозною:
– Я исполняю волю Касато Мудраго, Сына Земли. Онъ глаголетъ – я дѣю. Онъ много мудрѣе и мощнѣе Предыдущаго. Это во-первыхъ. Насъ въ разы больше, нежели возставшихъ: вѣсь Критъ благородный станетъ стѣною супротивъ презрѣнныхъ рабовъ, взбунтовавшихся по волѣ одного – Акая. Но Акай мертвъ, и во главѣ возставшихъ уже не онъ, – сказалъ онъ, сплюнувъ съ презрѣньемъ, – полководецъ мудрый, но юноша. Юноша, слышите ли? Повѣрьте услышанному и возьмите въ руцѣ мечи: того проситъ святый Престолъ и держава, отчизна наша. Это два и три. На сей разъ мы должны побѣдить. Это четыре. Пять: ежель кто изъ васъ, – вѣщалъ онъ громогласно и съ огнемъ въ очахъ, обводя всѣхъ, кого могъ видѣть изъ братьевъ критскихъ, – посмѣетъ убѣжать, какъ то сплошь и рядомъ встрѣчалось ранѣе…
– Не посмѣемъ, о повелитель! – громогласно вопіяли братья критскіе.
– Молчать! Не перебивать и внимать!
Воцарилось молчаніе, невиданное для критской пѣхоты. Оглядѣвъ многихъ изъ собравшихся, выдерживая гнетущую солдатъ паузу, зависшею тишиною мертвою въ расплавленномъ аэрѣ, усиливая тяжесть послѣдняго, предводитель продолжалъ, луча пламень, что долженъ былъ, по его мнѣнію, вселить мужество въ трусливыхъ воевъ Крита:
– Ежель кто изъ васъ посмѣетъ вновь бѣжать съ поля брани, – вамъ слѣдуетъ повѣдать, что сіе есть безчестіе и что сіе – Смерти хуже, – того настигнетъ мѣдь всеразящая созади. Впереди будете сражаться вы, а созади будутъ стоять мои люди, съ луками и мечами наизготове. Посему помните въ нелегкій часъ: вы падете въ любомъ случаѣ! Но падете въ руцѣ Матери, если не дрогнете. Я заставлю васъ понять, что такое честь воинская и воинская доблесть.
– Слава Криту! – слышалось изъ всѣхъ устъ воевъ.
– Криту Слава! – отвѣтствовалъ ихъ предводитель. – Такъ падите же съ честію въ бою яростномъ: смертью храбрыхъ. И падите въ руцѣ Матери всего сущаго. Обрушимся на отступниковъ отъ священныхъ нашихъ обычаевъ: рѣкою, лавиною. И поглядимъ, какъ устоитъ нарицаемый «непобѣдимымъ» юнецъ.
Вдали виднѣлися нищіе, стонущіе, грязные, смердящіе, жившіе при торжищѣ, гдѣ Грѣхъ виталъ незримо, но при томъ всеотравляюще, или же тѣнью стелился онъ. Тоска смертная разлита была по бытію, и надо всѣмъ реяло лишеніе. Можно было увидать одного изъ смотрителей рынка: тотъ отнималъ украденную кость. Нищій съ кирпичнаго цвѣта кожей кричалъ:
– Не отдамъ! Не отдамъ! Душу возьми, не отдамъ.
И билъ онъ себя по груди, кость потерявши и рыдая: силился онъ молвить нѣчто призывное, нѣчто бунтовщическое, но былъ для того слишкомъ слабъ. Иные изъ проходившихъ плевали въ его сторону. Однакожъ онъ возопилъ – но тихо, межъ своими, отвернувшись отъ торжища:
– Матушка-Родительнца, помози намъ, бѣднымъ, нагимъ, хромымъ. Обездоленные, мы не требуемъ: мы просимъ. Сіи, – говорилъ онъ, указывая въ сторону рынка, – боговъ забыли. Ты имъ ниспошли бѣдъ, да знаютъ богинь, милостивыхъ нашихъ заступницъ. Обидь обидящихъ и низвергни низвергающихъ, о Ты, Мати всего сущаго, Дѣва Премудрая, Чистая, Высочайшая. Вступись за насъ, о, вступись.
Иные изъ нищихъ лицами озлобленными глядѣли на площадь рыночную, и выдвигали носы, и тыкали пальцами въ сторону обидчиковъ. Иные попрошайничали во имя Великой Матери. – Ничто не напоминало адъ лучше, чѣмъ сія пародія на рай, ибо раемъ кажется минойскій Критъ тѣмъ, кто во времена оны тамъ не жилъ.
Въ это же время проходилъ по площади и М. Онъ направился прочь отъ суеты, удаляясь отъ міра и мира, – ближе къ немолчношумящему лазурному морю. Возлѣ дома нѣкоего виднѣлася: собака, больная и злая, воющая порою отъ неизбывной боли собственнаго существованья. Возлѣ хозяйка, вышедши изъ дому, выплескивала помои, бранясь и причитая. И слышались стенанія человѣческія, стенанія вечностраждущихъ исчадій дольнихъ сферъ. Крѣпчали жары, рожденные жестокимъ Солнцемъ.
Шедши, М. думалъ: «Всегда, всегда былъ стенающій, горестный и гореродный сей людъ, всегда; всегда было горе, разлитое по человѣческимъ судьбамъ, и безъ того скорѣе горькимъ, нежели сладкимъ; и печали, и нищета, и всѣ гнусныя сіи лица. Всё повторялося, вертѣлось возлѣ точки незримой. Всё повторялося…и будетъ повторяться вовѣкъ…О поступь дней и годинъ! Гнетъ – и здѣсь, и тамъ: вездѣ. Пройдетъ десятокъ круговертей Колеса Бытія – и всё то же: ложь, словно язвящая чадъ рода людского, повязанныхъ между собою, да бѣдность крайняя, жестокая въ силѣ своей, облаченная въ ризы ложныя…всё – прахъ. О духъ мой! Обезличили меня бѣдные духомъ, но нынѣ я таковъ, каковъ я есмь: благодаря себѣ самому и Ей».
Скорбь и боль исходила отъ лика его. Темнолонный Критъ щерился бездною, оскаломъ звѣринымъ. Казалось ему: пространство вперило очи: въ него.
Мраморно-блѣдная скорбь въ грязно-сѣро-бѣломъ своемъ одѣяніи и понурая ея тѣнь лежали на всѣмъ, что только видно было глазу, и мѣрно пѣло сердце скорби; вездѣ, вездѣ царила несвобода, черная – какъ ночь, вѣчная – какъ тьма; тоска была разлита по бытію, и, предавшійся печалямъ многимъ, хмуро взиралъ на М. день…
Изнеможенный, снѣдаемый скорбями, заточенный въ печаль, герой младой присѣлъ и возрыдалъ, истомленный мыслями такого рода. И былъ онъ вдали отъ нечестиваго дыханья неистовствующей въ своемъ безсиліи черни и жрецовъ пустословящихъ: жрецовъ божествъ земныхъ, служащихъ богу слѣпому. Былъ онъ вдали отъ сильныхъ міра сего, богатыхъ, знатныхъ, ибо и ихъ вѣянія были герою чистому непріемлемы: вѣянія съ припахомъ алканья лишняго злата и сребра, ѳиміама и амброзіи, камней драгоцѣнныхъ, малыхъ и большихъ. Окинувъ зракомъ гордымъ пространства окрестныя, изрекъ:
– Надежда моя, казалося, во прахъ низложена; и мечта едва жива. Я не творилъ зла, не созидалъ боли: я чистъ, я чистъ, я чистъ. Но да буду я не чистъ во вѣки вѣковъ: для прислужниковъ божествъ слѣпыхъ и рабовъ, – я, скиталецъ, тронъ чей – небеса вечнолазурные, а не земля. Важнѣйшее дѣется вдали отъ суеты, въ тиши, и се – гряду тамо.
Темной и жестокой казалася М. критская жизнь. Уходилъ онъ прочь отъ смрадныхъ сихъ мѣстъ, но еще долго слышалъ онъ «Богиня-Мать, рождающая всѣхъ и вся, всѣхъ и вся пріемлющая въ лоно свое, заступница, отжени…помози…» да звуки ударовъ плетьми да палками; и невѣдѣньемъ слѣпымъ полнилося пространство. Всё словно просило его проснуться ото сна именемъ жизнь. Ежели онъ бы прислушался къ велѣнію тѣла, онъ бы бѣжалъ: въ лѣса, поля, къ морю, въ море, на гору, подъ гору. Но въ это время онъ по волѣ собственной дозволилъ себѣ впасть въ руцѣ если не тѣла, то души: шелъ онъ куда глаза глядятъ: прочь отъ міра. Увидавши далече море, слѣпящую его бѣлизну, онъ вспомнилъ и, глядя на Востокъ, воскликнулъ:
– Тамъ, тамъ было еще хуже. Если здѣсь скотство, покорное и смирившееся (ибо сбросивъ цѣпи плоти, они не сбросили цѣпи духовныя: они возстали плотью на плоть, но духъ ихъ скованъ, какъ и прежде, ибо въ нихъ нѣтъ духа), то тамъ – адъ. Если здѣсь Жизнь претворилась въ торжище, то тамъ она помои огненные. О усталое многохраброе мое сердце, скоро, скоро вернешься ты въ землю обѣтованную: въ небесную обитель. О, нестерпимо, нестерпимо, Отче, всеведающій, неузрѣнный, неизглаголанный, яви, яви Свѣты всепронзающіе; ниспошли мнѣ силу величайшую сообразно твоему величеству. Ибо нѣтъ силъ, нѣтъ силъ для вящаго.
Единственное, что удерживало М., съ позволенія сказать, здѣсь, былъ онъ самъ, его любовь не къ себѣ, но къ своему Я, первому изъ рожденныхъ Я на свѣтѣ, самоуваженіе и нѣкоего рода любопытство, ничего общаго съ любопытствомъ базарной бабы не имѣющее: ему было важно для себя вѣдать: что возможетъ онъ содѣять, что ему по плечу, а что выше силъ его.
Стремительно шелъ онъ, рѣжа пространства окрестныя. Быстро добрался онъ до тѣхъ мѣстъ, съ коихъ можно наблюдать ширь морскую сверху. Но пѣло море: волнами: «Безъ-вре-ме-нье!». Словно въ теченіи времени не отражалась Вѣчность болѣ. Словно время болѣе не было влекомо судьбою – ни къ концу своему, ни къ началу. Словно лазурь стала отнынѣ бездомною.
И глядѣлъ М. на гору; въ снѣжное убранство одѣянная на вершинахъ своихъ, была она слѣпительно-бѣлою, яко Солнце; прорѣзали верхи ея облаки темные, иные черные; и были тѣ облаки – какъ надгробья: прежняго міра; и слышенъ былъ далекій громъ. – И казалося М., что нынѣ, нынѣ уже началася брань межъ Добромъ и Зломъ, между горячо любимыми имъ Небесами и презрѣнною Землею. Чуялъ онъ сердцемъ дыханье надвигающагося; надвигающееся пылаетъ огнемъ, но огнь – огнь зорь: зорь новаго, небывалаго; но сіе новое, небывалое – кто знаетъ? – просверки, всполохи тамошняго. Но вскорѣ ему думалось иное: «Едва ль она, сѣча, окончится, ибо всё по кругу незримому шло, идетъ и будетъ идти: и Время, и Судьба, злыя, крутятъ Колесо Бытія, и мѣрный его ходъ поглощаетъ всё – часъ за часомъ, день за днемъ, годъ за годомъ: безслѣдно годины ниспадаютъ въ рѣку забвенья, безслѣдно и мѣрно».
Мѣрно билися волны о брегъ, осіянный мрѣвшимъ Свѣтиломъ, пустынный, раскаленный, – да такъ, что аэры надъ нимъ словно метались въ огнедышащемъ удушьѣ и мерцали подрагивая. М. подумалось, что Солнце, заливающее всё вокругъ, использовало море въ своихъ цѣляхъ, а Солнце – въ свою очередь – использовалось Нѣкимъ Безымяннымъ, отъ Коего всё, всё зависитъ, рабствуя непробудно, незакатно. Небеса, Свѣтило, ширь морская и брегъ – и ничего болѣе! – застилало очи, ихъ слѣпя: Вѣчность дольняя, и въ самомъ дѣлѣ мѣрная отъ вѣка, взирала на М. Мѣрность прорѣзалъ суетливый, хаотическій летъ чаекъ и прочихъ птицъ прибрежныхъ, обогащая описанное словно измѣреньемъ новымъ.
Пыланье аэровъ принуждало не стоять на мѣстѣ и – пасть въ лоно моря, въ лазурную нѣгу водъ, въ вѣчно-колеблемую пустыню, казавшуюся междумiрьемъ…Ему подумалось тогда: «Море – загробное царство, и нѣтъ здѣсь мнимо-живыхъ; пѣнье его – словно шопотъ горней моей любви». И се – стремглавъ несся онъ въ низины, ведущія къ брегу морскому, и палъ онъ въ плоть морскую. И услышалъ онъ пѣснь немѣстную, далекую – какъ Солнце, но вмѣстѣ съ тѣмъ и близкую, могущую быть исполненной лишь однимъ человѣкомъ. И душа его дышала пѣснью, и стала душа пѣснею. И возликовалъ М. въ сердцѣ своемъ. Вѣтры билися о многомощную его плоть, но, біясь объ нее, ее не проницали. М. возгласилъ:
– Я люблю васъ, вѣтры, приходящіе изъ морей, люблю, когда вы нашептываете мнѣ: «Ты – Иной». Благодаря вамъ я лишь ярче разгораюсь; мнѣ подобаетъ свѣтить ярко, либо же не быть вовсе. Въ мигъ сей я не опасаюсь въ сердцѣ своемъ разъяренной злости Судьбы, яри ея и когтей.
И, поднявшись вновь на гору, сквозь терніи – къ не казавшимъ еще себя звѣздамъ, всё далѣе и далѣе отъ рода людского, отъ шумовъ и суетъ, поднявши главу къ Солнцу, М. возгласилъ, глядя на разстилающіяся внизу пространства, словно бытующія подъ пятою его, словно поверженныя:
– Къ закату сего дня…Солнце на Западѣ зайдетъ, какъ и во всякій иной день, и се – заступитъ Нощь…И въ нощи пребываетъ міръ, покамѣстъ не узритъ Свѣтъ, имѣющій придти съ Востока. Азъ есмь тотъ свѣтъ…
Не успѣлъ онъ сказать сіе, какъ увидалъ приближающихся къ нему возставшихъ, немногихъ числомъ. Возставшіе, завидѣвъ его, приговаривали: «Слава М., царю нашему, съ нимъ бо Матерь нонче Превеликая!». На что М. съ негодованіемъ отвѣтствовалъ:
– О сыны и дщери мига, о овцы, утонувшія во снѣ именемъ жизнь, о блужданія во снѣ! Я не царь, но великій обличитель и неумолимый судія, судящій не только Критъ, но и вѣсь міръ, всю Вселенную; летящія и разящія мои мысли – мечи и молніи, выдавливающіе гной съ лика матери-земли, словно буря, сметаютъ они всё слабое. Суровое и непреклонное правосудіе дѣю я. И царствіе мое не отъ міра сего, о плоды безвременья.
Одинъ старецъ, съ глазами мятущимися, выставивъ носъ, началъ голосомъ распѣвнымъ:
– Ты, ты не Акай: ты и мудрѣе, и мощнѣе: управляешь нами лучше, громишь меньшимъ числомъ вящія войска супостата, о побѣдоносный! И милостивѣе при томъ (объ этомъ всѣ говорятъ – стало быть, правда!), отказываешься даже отъ наименованія себя вождемъ; ведешь себя словно другъ ты намъ! – Спаситель!
Всѣ бывшіе рядомъ громко провозгласили, подошедши къ нему и поклонившись до земли: «Ты – Спаситель. Ибо ты многомощенъ и многомилостивъ. Ты не человѣкъ – ты аки бози». И мужи, и жены кричали: «Только бы быть подъ началомъ твоимъ!», «Безъ водительства твоего могила насъ ждетъ!».
Седобрадый добавилъ:
– Въ сѣчахъ ты въ первыхъ рядахъ; случись намъ отступать, ты – увѣренъ – отступишь послѣднимъ, либо же не отступишь, предпочитая смежить очи – съ честію великою, намъ, критянамъ, неизвѣстной. Да, ты содѣлай намъ милость превелику: не отказывайся отъ власти надъ дитятами своими, надъ овцами да овнами, ибо ты пастырь: пастырь, лучшій изъ рождавшихся. Отнынѣ будемъ разумѣть тебя вождемъ.
М., морщась, произнесъ:
– Зачѣмъ вамъ царь, о перстные? Не возлагайте сего на многомощныя мои рамена: царь уже есть: царица-слѣпота правитъ міромъ; и участь ваша, чумазые, – глядѣть на себя, на Себь свою, на дыру вмѣсто своего Я, чужими глазами: столь же слѣпыми, что и ваши глазы, бѣлесые, мутные, незрячіе. Я уже не разъ глаголалъ: никакого попеченія о мірѣ и о мірскомъ! Ибо міръ – лишь сновидѣніе создавшаго и присныхъ его. Избавьте меня отъ сего, о нерожденные: я не вождь и не богъ, но есмь человѣкъ иной, глубокой души. Я – междумiрье міровъ, средокрестіе, та трещина, черезъ которую лучитъ себя свѣтъ, изливая себя во тьму внѣшнюю. Вы – эта тьма. А я – этотъ свѣтъ, ибо я не только междумiрье, средокрестіе и трещина для свѣта, но и самый свѣтъ. И воюю я не ради васъ, но ради себя, о срощенные со зломъ, сопричастные ему – въ силу безхребетности, вечножадные до дурного, ибо сами дурны. Вы не больны, вы – сама болѣзнь.
– Если ты и не богъ и не вождь, то гласомъ твоимъ глаголетъ сама Матерь Преблагая, – восторженно добавилъ сѣдой, вглядываясь заискивающимъ и молящимъ взоромъ въ усталый, но вѣчно-твердый ликъ М.
И было стыдно М. – глядя на собравшихся, что и онъ принадлежитъ – по плоти, лишь по плоти – къ смертнымъ. И онъ возгласилъ:
– Я царь, не желающій подданныхъ, не желающій и земель, о темная толпа; поистинѣ: я не вашъ царь, о худородные и уничиженные. Война была бы священною, ежели она совершалася бы подъ знакомъ претворенія васъ – изъ скотовъ – въ людей. Но то невозможно. Я есмь огнь незакатный, я низвелъ огнь на землю, но вы мокры. О, какъ мокры вы! Уста ваши не вкушали Свободы, о вечнодремлющіе, вы не пили изъ источника Воли, Вы не зрѣли Ея и во вѣки вѣковъ не узрите, о сыны Земли, ступени и колонны міра. Поистинѣ: блаженны слѣпые и мертворожденные, жительствующіе по закону матери! Акай былъ глупецъ: онъ любилъ людей. Ибо всѣ вы – лишь отраженія создавшаго. Вы всѣ!
– Кая вѣра истинна? Кая правдива? Ты скажи, вождь. Какая истинна, въ такую вѣрить и будемъ. Ты только скажи – всё будетъ исполнено, какъ велишь по милости своей, – вопрошали иные.
Глубочайшее презрѣніе сіяло на ликѣ М.
– Мы зримъ того, кто Её вкусилъ, пилъ и зрѣлъ, о неустрашимый! – неистово кричали иные.
– Мы вѣримъ тебѣ! – неистово кричали прочіе.
– Я учу не о вѣрѣ, но о знаніи, о перстные! Ибо не только Судьба есть первая и послѣдняя изъ оковъ, но и незнаніе, милостью котораго вы прозябаете въ выгребной ямѣ. Ибо незнаніе не только есть величайшія оковы, но и воды забвенія. Незнаніе не дозволяетъ выпростаться изъ когтей Судьбы; знаніе же есть первая и послѣдняя ступень восхожденія. Я учу объ освобожденіи не въ мірѣ, но отъ міра, но вы – міръ. Я учу о нахожденіи надмирнаго въ себѣ, ибо оно выше міра. Я учу о томъ, какъ стать богами; но вы продолжили рабье свое бытіе. Я глаголю о томъ, что не слышало ухо и не зрѣлъ глазъ! Я учу о томъ, что не сновидѣла явь и не вѣдалъ и не видѣлъ сонъ! – гнѣвно сказалъ М. – Случись критянину или иному кому быть на мѣстѣ моемъ, онъ бы сказалъ: «Безъ вѣры въ горнее – нѣтъ величія»; но я не критянинъ, я изреку инако: «Безъ воли къ горнему – нѣтъ величія». И нѣтъ воли безъ боли, какъ нѣтъ и величія безъ обладанія горнимъ.
– Что есть горнее? – вопросилъ юнецъ съ коровьимъ зракомъ.
Молчалъ М. Прошло время. Злобно оглядывая всѣхъ, но ни на комъ не задерживая взора, словно паря – и взоромъ – надъ всѣми, М. сказалъ:
– Умѣете ли вы стоять надъ бытіемъ своимъ?
И тутъ одинъ изъ возставшихъ подпрыгнулъ. Иной чуть послѣ вопросилъ, широко, по-звѣриному открывши глазы не то отъ испуга, не то отъ восхищенія:
– А что такое «Свобода»?
М., оглядѣвши единовременно всѣхъ и никого отвѣтствовалъ:
– Какъ и Воля, она то, чѣмъ вы – всѣ до единаго – никогда не обладали и обладать не будете, о осколки тѣней!
– Не ты ли говорилъ, что Свобода завоевывается мечомъ? – вопросилъ нѣкій юный.
– Да, она обрѣтается потомъ и кровью, но надобно имѣть Я какъ Ея домъ, дабы Она возмогла свить въ сердцѣ гнѣздо и изливать самое себя изъ собственнаго преизбытка: въ – мое или твое – Я. Ты или вотъ ты – это не ты, ты не обрѣлъ Я, любой изъ васъ – часть Мы. Потому ни Свобода, ни Духъ не возмогутъ излить себя въ васъ, ибо врата сердца вашего запечатаны для преблагихъ сихъ вѣяній. И помните: Духъ и Свобода тѣсно связаны межъ собой; не можетъ быть одного безъ другого; а для того, чтобы хотя бы и издали узрѣть Ихъ, надобны и потъ, и кровь.
– Мы не понимаемъ, что ты сказываешь.
– Свобода – это Я, ибо Свобода въ сердцѣ моемъ, и самое сердце мое – Свобода, о пресмыкающіеся. Она – то, чего бѣжите вы болѣе, чѣмъ чумы, о помѣси несвободы и страха: она – бытіе не наперекоръ, но вопреки создавшему и законамъ слугъ его, о слѣпцы тьмы невѣдѣнія. Потому желаю вамъ – прозрѣнія и искупленія: скорѣйшаго прекращенія дольняго вашего бытія: желаю вамъ исхода изъ міра. Бытіе – мертвечина, пустота, илъ и тина. Вамъ стоило бы вѣдать, о слѣпорожденные: длина жизни – ничто. Окажите милость – съ глазъ долой!
Многіе удалились, удалился и М.; но нѣкоторая часть осталась, создавши видимость ухода своего, дабы угодить М. Когда М. потерялся изъ виду, оставшаяся часть стала поклоняться древу, возлѣ котораго стоялъ предводитель ихъ. И долго еще поклонялась она, пока наконецъ не устала и не отправилась почивать.
Въ пеклѣ возстанія отказывался М. отъ власти: инымъ казалося, что М. любилъ лишь войну. М. не разжигалъ пламень возстанія, пламень пылалъ по всему Криту до него и безъ него, угли не надобно было раздувать. Но М. желалъ возогнать возстаніе изъ плоскости политической въ сферы высшія, но народъ былъ глухъ…Ужели былъ М. первымъ понявшимъ, что власть въ силу своей природы только что и дѣлала, что всѣмъ своимъ видомъ показывала людямъ духа: «Вы-де люди маленькіе и жить будете соотвѣтственно»? Но послѣдующіе люди духа, вплоть и донынѣ, къ ихъ чести, жительствовали инако: въ соотвѣтствіи съ тѣмъ, каковы они и были, что въ свою очередь означало: «Власть предержащіе, вы и вамъ подобные – люди маленькіе, поживете, да отъ васъ ничего не останется, а наше имя – въ вѣкахъ и въ Вѣчности». Пожалуй, именно онъ самъ сіе первымъ и осозналъ, понявши властную іерархію какъ лѣстницу въ видѣ колонны: внизу – рабъ, сверху – правитель; и тотъ, и другой, и самая лѣстница въ видѣ колонны подпираетъ престолъ создавшаго…
Однажды М. возвѣстилъ, не обращаясь ни къ кому, одинъ, глядя въ небеса:
– Воля быть извѣстнымъ, сильнымъ въ мірѣ семъ – это вѣянія слѣпого бога; а его вѣянія – всегда путы. Стяжаніе славы – суета суетъ, а суета – всегда отъ создавшаго: она одна изъ пуповинъ и нитей его, коими онъ держитъ всё живое во страхѣ и слѣпотѣ. Оставить слѣдъ на землѣ – это слишкомъ мало и ничтожно; вѣдь и ничтожные порою оставляютъ грязный свой слѣдъ и чертятъ отмѣтины на бытіи.
Возставшихъ и впрямь обуяли страсти, рожденныя несвободою длиною во всю жизнь и рабскимъ существованьемъ, и страсти отнюдь не высокія. «Рабъ, сбросившій цѣпи рабскія, однако, рабомъ и остается. Они грабили дворцы, разрушая ихъ. Жажда мести полонила ихъ души», – такъ думалъ о возставшихъ М. Съ презрѣніемъ немалымъ вспоминалъ онъ происходившее.
Тщетны были его попытки остановить сіе дѣйство, обуздавъ возставшихъ. М. мало-помалу терялъ вѣру въ возможность возвращенія возстанія въ казавшееся ему благороднымъ русло. Не ужасы войны тяготили сердце его, но представлявшійся преступнымъ и низкимъ характеръ возставшихъ. Онъ сознавалъ, что рабье не вымывается изъ раба – хотя бы и возставшаго; напротивъ, возставшій рабъ – рабъ вдвойнѣ; зримой предстала тогда его сущность. М. сознавалъ, что надобны десятки, сотни, тьмы лѣтъ, дабы изжить рабское. Лишь немногіе, слишкомъ немногіе – съ изначальнымъ напечатлѣньемъ иного – суть иные: тѣ, что и въ самомъ дѣлѣ не заслужили рабьей доли; остальные – заслужили. – Такъ представлялось М., всё болѣе и болѣе разочаровывавшемуся не въ успѣхѣ предпріятія, послѣ смерти Акая ввѣреннаго ему судьбою, но въ самомъ предпріятіи, которое всё болѣе и болѣе становилось въ его глазахъ по ту сторону того, что онъ почиталъ за добродѣтель.
Однажды къ войску возставшихъ пришли жители окрестныхъ селеній, желая присоединиться къ возставшимъ. Старшій изъ нихъ обратился къ М.:
– О величайшій изъ юношей, пришли мы изъ ближайшихъ деревень, дозволь намъ присоединиться къ всепобѣдному твоему войску. Гладомъ есмы, силушекъ нашихъ нѣтъ терпѣть поборы нескончаемые, прими насъ, Спаситель!
– Льстецы! Прочь, тѣни! – такъ отвѣтилъ М. и удалился въ шатеръ.
Въ иной разъ онъ поймалъ одного изъ возставшихъ – нежданно и для себя, и для пойманнаго – и вопросилъ его:
– Ты – и тебѣ подобные – поступаете недостойно. Отчего?
– Научи, вождь, какъ поступать достойно.
– Горѣ имѣй сердце свое! – отвѣтствовалъ М.
– Зачѣмъ, о царь?
Въ этомъ «Зачѣмъ?» крылась вся сущность человѣческая. Великое презрѣніе снова скривило М., и онъ не находилъ себѣ мѣста, ибо невыносимымъ предсталъ для него тотъ мигъ. Наконецъ, онъ отвѣтилъ, обращаясь ко всѣмъ, кто былъ рядомъ:
– Власть по праву разумѣетъ васъ подлыми. Неужели не желаете стать иными: свободными?
– Мы возстали. Развѣ мы не свободны теперича?
– О нѣтъ, вовсе вы не свободны, вы, во тьмѣ лежащіе, въ погребной ямѣ сущіе, ибо и сами – тьма и выгребная яма. Свобода не вѣдаетъ дѣяній подлыхъ, рожденныхъ нищетою, о нерожденные.
– Для дѣяній иныхъ иное житье-бытье надобно, и развѣ не для обрѣтенія его мы и возстали?
– Вы, а не я, о тѣни и призраки, спрятанные отъ самихъ себя не только обычаями и вѣрованіями, но и всѣмъ чѣмъ только можно, бѣгущіе Свободы, ибо возстаніе еще не Свобода; поистинѣ: вы слабы безмѣрно, чтобы обрѣсть Её въ сердцѣ; ради покоя и ухода отъ бремени отвѣтственности, продали вы Её за чечевичную похлебку Себи! Вы, а не я, о сыны мига, обмѣнявшіе Вѣчность на мигъ! Вы, подлые, низкіе, слѣпые: къ вящей радости создавшаго. Блаженны браннолюбивые, съ благословеніемъ дерзости на челѣ, съ нескромностью какъ своею добродѣтелью, но только тѣ, что еще продали міръ, что еще отложили о немъ всякое попеченіе, сгибли для міра! Таковые не бѣгутъ міра: міръ бѣжитъ ихъ. Таковые суть Смерть въ жизни и Жизнь въ смерти и снѣ: именемъ жизнь и именемъ явь. Свобода обручена со своими стезями, но гдѣ стези ваши? Какъ можете называться людьми, ежели не бились противъ природы, не преодолѣли заданное, не родили свое Я и не обрѣли опоры въ немъ? Вы и знать не знаете, что есть Я. Потому не обрѣли вы свои стези. Человѣкъ начинается въ Я, а прежде зачинается имъ: въ Я, распрощавшемся навѣки со всѣми Мы. Обрѣтеніе Я – не только трудъ, но и даръ; уже поэтому оно – роскошь. О, лучше бы вы любили ненавидящихъ васъ и благословляли проклинающихъ васъ: ибо это еще самое большее, на что способны перстные!
– Не говори такъ, вождь. Безъ тебя мы снова вернемся въ стойла и будемъ закованы въ цѣпи.
– Вы и со мною, какъ я погляжу, въ стойлахъ и въ цѣпяхъ, о затерянные. Рабами родились и рабами помрете. Безумные, васъ не вырвать изъ объятій низости. Я, лишь я съ каждымъ мигомъ всё свободнѣе. Ибо вы – песокъ морской, а я – жемчужина. И я учу о томъ, какъ стать жемчужиною, но вы не только слѣпы, но еще и глухи. Надъ нами реялъ стягъ незримый – наивысшій изъ когда-либо вздымавшихся на сей землѣ. Но вашими усиліями покрытъ навѣки онъ позоромъ; я отнынѣ не желаю его нести. Вы, быть можетъ, слегка начали перенимать отъ меня: мое мужество, мою отвагу, умѣнье мастерски владѣть оружіемъ: но вы не переняли отъ меня: духъ. Я говорилъ, что вы станете столь же достойны, какъ я, когда обрѣтете Я. Но у васъ нѣтъ дверей для духа, врата сердца вашего запечатаны. Что близъ меня вы, что далече – всё одно: бездна безднъ межъ насъ. Я призывалъ узрѣть васъ во мнѣ, но вы отъ вѣка слѣпы, о пасынки Судьбы.
Отвернувшись отъ нихъ, не могучи болѣе взирать на нихъ, М. про себя подумалъ: «…ибо перенять духъ нельзя. О, какъ они низки. Невыносимо. Какую кость не брось – беззубые всё грызутъ».
– Что есть духъ? – вопрошала толпа. – Если это можно потрогать, или же оно даетъ прибыль, или же само есть прибыль…
– Духъ есть нить, единственно и дозволяющая не заблудиться въ Лабиринтѣ зла, незнанія и тьмы, ибо даетъ познаніе истины. Духъ – это не жизнь, которая есть лишь скитанія по Лабиринту, безпрокія и безцѣльныя, ибо онъ есть то, вокругъ чего жизнь должна вертѣться: она должна вертѣться не вокругъ самой себя. У васъ же, однодневки, она вертится вкругъ чего угодно, но не духа, но болѣе всего отъ вѣка оскверненная ваша сущность вертится вокругъ низости да пресмыканья, – сказывалъ М., гордо встряхнувши черною прядью кудрявыхъ своихъ волосъ. – Духъ есть то, милостью чего каждый могъ бы быть независимъ отъ Судьбы и обрѣсть самихъ себя. Въ любой покоренности и сокрушенности сердечной, въ смиреніи любомъ – зиждется Судьба, но вы избрали стези невѣрныя: онѣ не ведутъ къ преодолѣнію Судьбы: нынѣ вы еще болѣ въ лонѣ ея. Духъ есть то, милостью чего обрѣтается Вѣчность; она – небытіе; человѣкъ духа есть остріе Вѣчности въ мірѣ семъ. Но слова здѣсь лишни: неисправимы! Вы не смѣете поднять очи къ небесамъ и обратить свой взоръ къ Вѣчности, плывя вмѣсто сего въ страну вѣчнаго забвенія; зачѣмъ, о, зачѣмъ влачите никудышное свое бытіе, зачѣмъ длите вы – вы всѣ! – никчемное свое существованье, рабскій свой сонъ? Несмотря на то, что рабъ возставшій порою не есть рабъ, вы – все еще рабы: война рабовъ противу рабовъ…
– Несмотря на всё наше безпредѣльныя къ тебѣ уваженіе и преданность, я тебѣ вотъ что скажу: вождь, ты не человѣкъ, въ тебѣ сердца нѣтъ, о необоримый во браняхъ, – говорилъ старецъ съ животно-глупыми глазами, мнимо-бездонными и широко-открытыми, какъ и изсохшій его ротъ, словно увидавшими Пана и охваченными паническимъ ужасомъ.
– Да, поистинѣ: я не человѣкъ, – возглаголалъ вслухъ М. съ нечеловѣческимъ достоинствомъ; а про себя же вспомнилъ словеса Дѣвы: «Сущность человѣка – въ ритмѣ дыханія земли – судорожно-мѣрно вертится вкругъ одного древа-сорняка, забившаго всё остальное, и имя сорняку сему – Счастье, кое распадается на двѣ не вѣтки, но вѣтви, кои для человѣка священны и почти – въ силу священности – не обсуждаемы и никогдаже осуждаемы: чувственныя, плотскія удовольствія и корысть (какъ божество и единовременно всё жъ не только божество, но всё жъ еще и средство: къ первому). И Себь и Собь являютъ себя воедино, ибо коренятся въ одномъ, имѣя корень единый». Ему подумалось далѣе: «Видимо, таковъ міръ: всегда были, есть и будутъ: рабы и господа; сіе – не измѣнить вовѣкъ…благородными ихъ насилу не сдѣлать: благородными либо рождаются, либо волею становятся. Они не свыклись съ рабствомъ: они отъ вѣка и до вѣка суть рабы, и природа ихъ скотская. Мысли былыя о претвореніи ихъ въ свободныхъ были мечтою, обманчивой и несбыточной. Пекло войны лишь высвѣтлило природу ихъ. Но я воевалъ не за нихъ, но за свое достоинство; и я уже показалъ – всѣмъ и себѣ въ первую очередь, чего стою. Однако – во имя себя – буду сражаться вновь и вновь: до конца. И лишь послѣ отправлюсь на Востокъ, ибо было мнѣ видѣніе Ея, единственной богини для меня, Дѣвы неложной, имѣвшей ко мнѣ слово: «Гряди на Востокъ, откуда исшелъ ты нѣкогда. Тамо и узримъ другъ друга». М. продолжилъ много спокойнѣе:
– Я учу о Я, о гордости, о волѣ. Гдѣ ваше Я, гдѣ гордость и воля? Гдѣ всходы вашего Я? Вы, плотью извѣчно и навѣчно влекомые къ плоти, въ трусости своей и въ слѣпотѣ ушли отъ стезей, ведущихъ къ Я: зарывшись въ норы. Поистинѣ: вы вѣрны самимъ себѣ, вы не ушли отъ самихъ себя, ибо «не смѣть», «не дерзать», «не быть» – знамя ваше. Я не разъ каралъ плоть свою, ибо безъ этого Я не рождается: Я, коему тѣсенъ міръ сей: цѣлый міръ! Вы же были караемы, но гдѣ ваша воля къ тому? Я учу объ удаленіи отъ себя всего сроднаго землѣ и плоти, но вы – земля, и плоть, и испражненія «Матери». Я учу о запредѣльныхъ высяхъ, но – вы неисправимая илостная низина, переспавшая съ болотомъ. Я учу о восхожденіи и преображеніи, но вы – самое сошествіе во адъ и – единовременно – застой, окостенѣніе, упадокъ. Ибо вы, сущіе во гробехъ, покамѣстъ еще лишь сѣрая мертвечина именемъ жизнь, о порожденія безвременья!
И здѣсь выдвинулся одинъ – не младъ, не старъ, не худъ, не толстъ, съ глазами какъ могилы: два глаза – двѣ могилы: въ одномъ тѣлѣ, – и молвилъ страстно, почти шопотомъ, съ легкимъ дрожаніемъ въ голосѣ:
– О учитель, обрѣлъ я презрѣніе великое, чую: грядетъ, говорю, освобожденье нашего брата. Жрицы-то разодѣтыя – словно, говорю, клопы цвѣтные, кровушку-то сосутъ, но близокъ часъ. Раздавимъ клоповъ, о Учитель, да въ волю, говорю, заживемъ и возликуемъ, клоповъ съ презрѣньемъ раздавивши!
– Презрѣніе, тобою извѣданное, – лишь презрѣніе раба, и рабская злоба, и горькая обида, – отвѣчалъ М.
Выдвинулся второй, кажущійся блаженно-радостно-умиленнымъ, со взоромъ туманнымъ, и елейно возгласилъ:
– А я чую, говоритъ, что охота мнѣ жрицъ тѣхъ не давити, а чтобъ, говоритъ, прислуживали мнѣ груди ихъ пышныя, такожде въ овинъ, говорю, входишь, а тамъ жрица-то овцу доитъ, да пѣсни нѣжны напѣваетъ, потупилась вся: «Что, господинъ мой, кручинишься? Чего сердце аленько желаетъ?». И текетъ по грудямъ млеко, хладное, бѣлое. А я вотъ что прикажу, то и дѣетъ она, по манію моему. Вотъ оно, гдѣ душа моя развернется, охъ развернется-то! Хошь на потѣху мою прикажу ей, хошь на услугу какую иль на усладу. Всё, какъ я пожелаю: таковъ, говоритъ, обычай оттоль для нихъ.
– Въ томъ ли ты узрѣлъ свободу свою, рабъ? Думно тебѣ, что себя обрѣтешь? Себя не обрѣтешь – себя потеряешь, ибо то лишь Себь твоя, а того не разумѣешь по природной слѣпотѣ своей. Только лишь когда и если Себь потеряешь – Я обрѣтешь. Счастье твое – счастье плоти, умиляющее и умаляющее сердце, чаянія твои суть плотскія чаянія, о могила съ глазами. И счастье твое – могильщикъ Я. Но и счастье неплотское есть тѣнь зыблемая и вѣчно-неуловимая, какъ и окоемъ. Подобно тому, какъ окоемъ ускользаетъ отъ пятъ твоихъ, егда грядешь по полю къ нему, такъ и счастье. Но свиньи любятъ теплыя свои грязи, а мошкара – свѣтъ пламени. Но свиньи и мошкара еще надобны мнѣ, дабы не быть – вами – и быть тѣмъ, кто я есмь. Спасибо вамъ, что вы есть, о водимые Матерью, ибо вы – не Солнце и не обманный лунный лучъ, но путеводная звѣзда недолжнаго! Всѣ вы и каждый по отдѣльности – деревянныя звѣзды, глядя на которыя, я гряду – прочь отъ васъ и убожества вашего и отъ міра и смрада его: я, грядущій во имя свое! – такъ говорилъ М.
И тутъ выдвинулся – было затерянный: зеленью – въ зелени, – нѣкій третій, подслѣповатый дѣдъ, уютный, какъ кроватка, и произнесъ довольно тихо и укоризненно, обращаясь къ М.:
– Знаніе надмѣваетъ, а смиреніе научаетъ. Ты воспарилъ ужо выше неба самого: темныя, говорю, дѣла дѣешь, ибо темное и сказываешь, ибо въ головѣ темное носишь, и голова твоя – темень. Оставимъ богамъ божеское, а человѣкамъ – человѣческое; негоже человѣку думы слагать о томъ, какъ самому стать богомъ! Думно мнѣ: грѣшно то; наше дѣло маленько; такими родились, такими и помремъ, таковъ бо водимый Матерью Критъ.
Вновь сказывалъ М. о томъ, что повиновеніемъ, и послушаніемъ, и покорностью стоитъ Критъ, земля тьмы: безъ нихъ критяне – овцы безъ пастуха; о томъ, что вскорѣ сожжется всё тамошнимъ окомъ; о томъ, что дольніе мраки разсѣются; глаголалъ онъ о недоступныхъ человѣку вершинахъ, съ коихъ поглядишь и осознаешь: и день и ночь, страданья и радость, жизнь и смерть, – словомъ, всё почитающееся человѣческимъ есть ничто, и ошибка, и слабость: слѣпота и заблужденье. – Только тамъ Солнце подлинное и вѣчное, гдѣ громъ вторитъ Слову, кружася въ восторгѣ, только тамъ всё человѣческое предстаетъ какъ пропасть, бѣда, тщета: какъ бездна безмыслія. Онъ окончилъ рѣчь свою сими словами: «Межъ насъ – ровъ и бездна безднъ, о тѣни, духовные мертвецы, бѣглецы стезей своихъ, вечноведомые, палачи своего Я, влачащіе ярмо всечасно!». Молчала толпа: безвременье съ открытымъ ртомъ и выпученными глазами глазѣло на М. – Бѣло-голубымъ факеломъ горѣло бытіе М. въ здѣшней тьмѣ. Ночь расцвѣтала, и горѣла ярко Денница-звѣзда.
Въ это же время Касато, ходя безпокойно по залѣ дворца, озираясь очами-ужасами на полукружье колоннъ, сказалъ:
– Я начинаю ненавидѣть этого юнца; видно, вѣрно о немъ говорятъ, что взглядъ его яро-пламенно-безуменъ, но онъ поплатится, о, какъ поплатится за безуміе свое. Сумасбродъ!
Черновласая ночь расправляла черныя свои крыла, величаво-неспѣшно, но вдругъ послышался шорохъ. И снова. Стало быть, кто-то крадется – быть можетъ, тать, быть можетъ, убивецъ. Касато, перебарывая было сковавшее его волненье, съ мятежащимся сердцемъ схоронился въ покрывшей его съ головы до ногъ тѣни, оказавшись въ самомъ темномъ углу залы, замеревъ и не дыша. Въ комнату вошла дѣва со взоромъ туманнымъ и ликомъ скорбнымъ, съ ожерельемъ изъ черныхъ каменьевъ, и Луна, сіе Солнце ночи, ліющая свѣты блѣдные, сребрила бѣлыя ея одежды. «Касато, милый, гдѣ же ты?» – вылилось изъ серебряно-блѣдныхъ устъ ея. Лѣнивымъ и величаво-неспѣшнымъ движеньемъ она словно случайно, сбросила съ себя платье; шелестя по блѣдной ея плоти, медленно пало оно наземь, чуть тронутое дыханьемъ ночного вѣтра. «Касато, милый…» – журчала дѣва. Прощальный взвивъ платья принудилъ Касато возстать изъ сокрытія своего: встать, – и нѣчто неудобь-сказуемое вышло изъ него; очи дѣвы наполнились слезами, а уста нѣжно пріоткрылись и въ безсиліи замерли: буквою «О». Онъ молчалъ; дѣва чего-то ждала, взглядъ ея о чёмъ-то молилъ, но Касато продолжалъ молчать; наконецъ, она рѣшилась:
– Ты, ты равнодушенъ къ чарамъ моимъ? – тщась овѣять его серафическою лазурью, но на дѣлѣ обдавъ его ею, пропѣла дѣва.
Касато молчалъ: снова.
– Экій лабиринтъ, куда нельзя мнѣ, заради тебя прошла незамѣченной сквозь палаты каменны: не диво ль? – изливала рѣчи дѣва, тщась плотью выманить не плоть цареву, но сердце его; а сердце его, хотя и мало-помалу дѣлалось тише, еще готово было выпрыгнуть изъ груди да скакать по бѣлу свѣту: отъ страховъ многихъ.
– Незамѣченной, говоришь? – претворившись въ тучу, вопросилъ Касато.
– Да, диво; всё въ руцехъ Матери: вспомогаетъ она благому моему дѣлу – муки сердечныя дѣвы прекрасной для Нея вовсе не то, что страданья брадатыхъ: она скорѣе вспоможетъ мнѣ, а не всему народу критскому; и уже вспомогла. Я сказала: «Благому моему дѣлу». Нѣтъ тайнъ у меня отъ тебя, Касатушка, и дѣло мое вотъ въ чёмъ: кабы снискать твою любовь, лишь бы милому милой быти…полна я кручинъ и скорбей, якъ море-окіянъ полно волнъ, – отъ Любви сгораю – мочи нѣтъ – ничто не исцѣлитъ муку сердечну, опричь тебя, – нараспѣвъ произнесла дѣва, всё болѣе увѣренная въ силѣ своихъ чаръ. Очи ея тогда были не очами, а глазами: не двумя маленькими лунами, а гулами плоти. Плотью подвигала она плоть свою къ плоти царя.
– Прочь, дѣвка! – сердито рявкнулъ Касато Мудрый.
Дѣва улетѣла, испарилась, и лишь удаляющіяся всхлипыванія были недолго слышны: словно оборвалось сердце ея.
Луна сіяла для нея: несбывшимися чаяніями и невозвратною, уходящею юностью.
Луна сіяла для него: миновавшею угрозою и грозящими дѣлами.
Солнце жизни новой не восходило.
Воутріе зарумянился день новый, и былъ жестоко казненъ начальникъ царской стражи.
Глава 3. Одинъ разговоръ, или Зовъ міровъ иныхъ
Я предпочитаю [Богу – М.Р.] Прометея – я предпочитаю сатану, образецъ бунтаря и индивидуалиста. Пусть я всего лишь атомъ, но всё-таки я самъ себѣ господинъ, я хочу истины, а не спасенія, я жду его отъ собственнаго ума, а не отъ Благодати.
Подъ оливковымъ древомъ, вдали отъ мірскихъ шумовъ сидѣлъ нѣкій немолодой господинъ; вдругъ онъ, до сего долго приставлявши ладонь ко лбу своему, вглядываясь въ плывуще-мерцающій аэръ, будто бы танцующій надъ песками раскаленными, несущими гибель едва ли не всему живому, словно узрѣлъ нѣчто вдалекѣ и, узрѣвъ, поднялся и съ проворностью, несвойственной его возрасту, поспѣшилъ къ нѣкоей точкѣ пространства, пронзая – и его, и время. Были зримы двѣ сходящіеся фигуры, кои точно прободали расплавленную ширь; и были онѣ словно два бѣгущихъ ручья, что должны впасть въ одну рѣку, что ежечасно неспѣшно струитъ себя, величаво движась, дабы излить самое себя въ морѣ. Къ морю вскорѣ двинутся путники. Подошедъ, Акеро (такъ звали немолодого) съ большимъ уваженіемъ и почтеніемъ поздоровался съ М. – уваженіемъ, коего не ждешь: отъ старшаго къ младшему; и не ждешь не только въ тѣ достославныя, сверхдальнія времена, но не ждешь и нынѣ, какъ это ни удивительно и ни прискорбно: родъ людской едва ли подверженъ измѣненьямъ въ иныхъ сферахъ…
М. былъ ослѣпленъ лазурью, разстилавшейся на небесахъ. Было зримо высоко вздымавшееся могучее его тѣло, благомощное и рослое, крѣпкій его станъ, и Гордость витала незримо вкругъ него; суровая краса отмѣтила ликъ его: лишь уста его часто смѣялися безстрашіемъ нездѣшнимъ, словно былъ онъ олицетвореніемъ самой Воли, самого дерзновенія. Іюль, сынъ Іюніевъ, неистовствовалъ: жары, жары всепронзающіе, душащіе, дробящіе всё живое, принудили критянъ до вечера поздняго не выходить изъ домовъ. Безъ мѣры – но мѣрно – палящее Солнце плавило сущее.
Казалось: подошедъ, былъ Акеро плѣненъ: властью уставившихся на него черныхъ и грозныхъ очей М., сквозь которыя чуялось, что у него на сердцѣ: «Впередъ, впередъ: любою цѣною – отъ побѣды къ побѣдѣ!»: нѣчто побѣдное и въ самомъ дѣлѣ читалось въ ликѣ его; былъ онъ – единовременно – страшенъ и безстрашенъ; очи его свѣтились свѣтомъ инымъ, никогда доселѣ невиданнымъ, но въ нихъ, однако, вовсе не читалось желаніе повелѣвать. И сіяла на немъ нѣкая странная улыбка, непохожая ни на одну изъ критскихъ, казавшаяся улыбкою освобожденнаго, всё преодолѣвшаго, всё вѣдающаго, Побѣдителя.
Вотъ что подумалось Акеро: «Память моя хранитъ молчанье о томъ, каково было доселѣ незамысловатое его бытіе – бытіе рыбака. Но слѣдуетъ изречь очевидное всякому знавшему его молодымъ, лишь молодымъ, прежнимъ, лишь прежнимъ: нынѣшній его обликъ есть побѣда надъ природою, надъ даннымъ ему богами, ибо это данное стояло подъ знакомъ борьбы съ нуждою: нѣкая страсть нынѣ являетъ себя черезъ обличье его; силою онъ полнится, брызгаетъ во всѣ стороны страстьми: страстьми иными, нежели то всё, что я видѣлъ доселѣ: то страсть не дикихъ пустынныхъ кочевниковъ, не страсть вожделѣющая, не страсть, отъ глада рожденная: однимъ словомъ – нѣчто иное, никогдаже являвшее себя доселѣ. – Боги, гдѣ его слабость, которой надѣлила его Судьба, тѣмъ самымъ обдѣливши его въ давно минувшія лѣта, что канули въ Лету? гдѣ кожа блѣдная, болѣзная, ибо она стала каленаго, мѣднаго цвѣта? гдѣ напечатлѣнья неудавшагося бытія? гдѣ сутулость, ибо она превратилася въ стать?».
Судьба, несомнѣнно, не тратила много силъ на его созданье, она словно творила его уставшей, либо же на потѣху себѣ самой, родивши скорѣе дѣвочку въ обличьѣ мальчика, слагая думы о его красѣ, но не о его силѣ; породивши и оглядѣвши со всѣхъ сторонушекъ, молвила, расплываясь въ жестокой своей улыбкѣ: «Гряди въ міръ, созданье нелѣпое, – на потѣху, на потѣху; ей, гряди и водворися тамъ, гдѣ вовѣкъ не возлюбятъ женственныхъ мужей». Но М., равно сильный, равно мудрый, обманулъ её, но обманъ сей, несомнѣнно, былъ битвою: съ Судьбою; обманулъ – и былъ таковъ. Ибо водворился онъ не въ жестокихъ краяхъ Востока, гдѣ и былъ рожденъ, но перебрался, рискуя собственнымъ бытіемъ, въ земли западныя еще во времена дѣтства, святого для нихъ обоихъ: туда, гдѣ цѣнятъ и любятъ мужей внѣшне женственныхъ: на Критъ. Но гдѣ нынѣ женственность его?
Акеро не безъ любопытства сталъ осматривать возросшую его крѣпость, бьющую чрезъ край, крѣпость нѣкогда рыбака, нынѣ – «созерцающаго»: такъ называли они себя и нѣкоторыхъ иныхъ изъ обстанія своего.
Акеро продолжалъ вращать думы въ мозгу своемъ: «Онъ измѣнился: ничего застывшаго, ничего успокоеннаго, ничего укореннаго въ дольнемъ: былъ онъ пламенемъ, словно временно выпавшимъ изъ Вѣчности: въ стихію времени».
Первымъ заговорилъ М., сказавъ:
– Помнить меня – честь, забыть меня есть дѣло невозможное, знать меня есть роскошь весенняя осенняго бытія: ибо прошло Время и могъ ты забыть обо мнѣ, но я не изъ тѣхъ, о комъ забыть можно. Но и твое дружество дорогого стоитъ. Въ наше время людямъ духа не слѣдуетъ держаться другъ отъ друга далёко.
Послѣ привѣтствій оба удалилися отъ домовъ людскихъ – прочь отъ тресковъ сплетенъ, мелкихъ разговоровъ домочадцевъ и отъ дворцовъ безликихъ, слѣпящихъ взоръ своею бѣлизною: бѣжали: въ морѣ, несущее жизнь для однихъ и смерть для иныхъ, пылающее рубинами, лазурное, немолчношумящее, вѣчно-игривое – днемъ, ночами же – отражающее – по волѣ создавшаго – бархатъ ночи и огнепылающія свѣтила, кои суть факелы путеводные отважнымъ мореплавателямъ. Герои, обливаяся потомъ, изнемогая отъ зноевъ, упали: въ ладью. Вотъ уже легкая волна мчитъ ладью, и рѣжетъ ладья хрустально-безкрайнюю гладь. Но въ безмятежномъ морѣ явили себя мятежныя мысли, и мрѣющія зыби внимали слову сему.
М. взялся за весло многомощными жилистыми руками и страстно изрекъ:
– О безвременье, истощающее и многотяжкое, поющее унылыя свои пѣсни! Но знай: жизнь моя протекаетъ вопреки ему: полноцѣнно, мощно, властно: на чуждыхъ брегахъ. Бодрость плещетъ самое себя: изъ меня; словно опьяненный хожу я, непокорный, по рѣкѣ бытія съ поръ иныхъ (о нихъ и будетъ рѣчь днесь), и даже судьбы удары – меня пьянятъ. Я самого себя не слишкомъ вѣдаю нынѣ, но вѣдаю одно: Богъ истинный, непричастный творенію дольняго, любимъ мною, и я любимъ Имъ, а богъ коварный, создатель, нѣтъ, и я имъ не любимъ – и въ высшей мѣрѣ, и руками Судьбы злоумышляетъ онъ противу меня. Создавшій словно необоримъ. Тѣ, что подъ нимъ, всѣ – противу меня на дѣлѣ. Нѣсть числа имъ. Тьмы, тьмы и тьмы. И незримо они вмѣстѣ противу чадъ Свѣта. Поистинѣ, сіе я вѣдаю.
М. продолжалъ, и море ему внимало:
– Я вѣдаю и то, что убогіе наконецъ оставили меня въ покоѣ. Что жъ, онъ мнѣ необходимъ, ежели это покой не самъ по себѣ, но житіе-бытіе внѣ возставшей толпы. Они славятъ быковъ, напоминающихъ имъ о главномъ ихъ богѣ – Быкѣ-съ-топоромъ-въ-десницѣ, вечноумирающемъ и вечновоскресающемъ богѣ, верховномъ богѣ, не то что схожемъ съ Бааломъ восточныхъ земель, но перенесенномъ съ востока на западъ; на Критѣ ничего своего – всё съ востока. – Поживешь на вѣку – поклонишься и быку: съ бычачьимъ упорствомъ. Обычай бычій, а умъ – телячій. Въ самомъ дѣлѣ: быки еще лучше и выше ихъ. И тѣ, и иные живутъ жизнію плоти, но первые хотя бъ нелицемѣрны въ семъ; вторые жъ, смирившись съ извѣчною своею неправдою, въ илистой теплотѣ своихъ страховъ, ходятъ глядѣть на игрища быковъ, на ихъ силу, на мнимую ихъ неложность и непорочность.
Они славятъ такожде и Топоръ священный, обоюдоострый, именуемый Лабрисъ. Говоря иначе: они поклоняются силѣ, силушкѣ, ибо ею не обладаютъ, они не суть топоръ, но лишь ропотъ. – Азъ есмь топоръ обоюдоострый – не они. И воля моя – стрѣла, а ихъ воля – болото и вязкость болотная, илистая.
Своими суками поклоняются они богинѣ-матери, ибо ей на дѣлѣ незримо и неосознанно служатъ, даже, когда и если мнится имъ, что они внѣ ея и внѣ служенья ей; и возставшіе, несмотря на возстанье, служатъ ей не менѣе прежняго.
Они имѣютъ огнь градскій, но не имѣютъ его въ себѣ. – Азъ есмь Огнь…
Каждый разъ когда бываю здѣсь, спрашиваю себя: зачѣмъ живетъ градъ сей? – коли мы уже узнали, чѣмъ онъ живетъ. Зачѣмъ длятъ они убогое свое житіе, имѣющее страданіе – свое и чужое – какъ тѣнь за собой?
Къ чему боги ихъ, ежель они столь слѣпы и мертвы духовно, ежель пропитаны смиреньемъ къ богамъ и къ Дворцу? Что даруютъ имъ пустотѣлые и пустоголовые ихъ боги и Дворецъ? Изъ страха вѣруютъ, вѣрнѣе – еще хуже: и изъ страха и ради хлѣбовъ земныхъ.
Къ чему имъ правда моя? Къ чему Свобода? – для нихъ она врагъ наистрашнѣйшій…Не вѣдаютъ: коли есть свѣтъ ея въ сердцѣ – ничего болѣ ненадобно, ибо есть всё; коли нѣтъ ея – нѣтъ ничего, кромѣ ненасытности, сей спутницы нищеты, убожества, подъяремности. Вездѣ, вездѣ чую я и зрю всеобставшую ложь, клубящуюся надъ землями добрыхъ, что злѣе злыхъ.
Они боятся меня – съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ самимъ собою. Боятся, а потому не избѣгаютъ, но еще болѣе льнутъ ко мнѣ, разумѣя меня за пастуха стада ихъ, но я менѣе всего пастухъ стадъ, но то они вовѣкъ не уразумѣютъ, сколько имъ о томъ ни тверди. – Они не желаютъ перемѣнъ въ своихъ судьбахъ, несмотря на возстанье.
И ежель градъ сей – кой, какъ и любой иной, есть не что иное, какъ прыщъ на лонѣ земли-матери, юдоль – въ сей же часъ провалился бъ въ бездны, – я былъ бы лишь радъ. Лишь радъ! Ибо иногда думается, что вся роскошь необозримыхъ количествъ царства, градовъ, сословій существуетъ лишь для того, чтобъ я вымещалъ на нихъ святую свою ненависть, прекрасную, какъ и моя боль.
М. пылалъ. И пылала вода вкругъ него и пламенемъ симъ аэры пронзала. М. долго всматривался въ Солнце: въ пылающее око бога, – и не снизу вверхъ, а словно сверху внизъ; пока не воскликнулъ вновь, словно простирая окрестъ свое могущество:
– Прядаю отъ ударовъ Судьбы – и мечу бисеръ…бросая сѣмена нетлѣнія въ сферы тлѣнныя … Довольно! Намъ бы стоило объединить тщанія наши, дорогой Акеро, и наши стези, ибо одного алкаемъ мы; мнѣ нынѣ представляется: мы – наилучшіе изъ рожденныхъ подъ Солнцемъ, ибо мы – пробудившіеся, и вѣдать означаетъ не пробудиться къ спасенію, но уже спастись; объединившись мы возмогли бъ попалить къ чертямъ бренный сей міръ – со всею его ложностью и низостію, со всѣмъ его благочиніемъ и благоразуміемъ, дабы заступило неложное и высокое. Будемъ бросать вызовъ – годамъ, вѣкамъ! Ставя напечатлѣнье наше: на нихъ! Цѣль всеблагая движетъ мной, понуждаетъ брать въ руки мечъ и щитъ, недосыпать и недоѣдать.
– Какова она?
– Грядущіе подвиги во имя духа, но о нихъ покамѣстъ ни слова. Ибо что – въ концѣ концовъ – возмогло бы насъ остановить, – продолжалъ онъ, лучась улыбкою божественною, извергая Огнь въ міръ тѣней. – Боги? Никто же возможетъ преградить благія наши стези: кто противу насъ, того постигнетъ моя мѣдь, яркопылающая, какъ и мое сердце. Я не проигралъ доселѣ ни единой битвы: тебѣ слѣдовало бы о семъ вѣдать. И се – бросаю вызовъ симъ богамъ.
Акеро молчалъ, и М. не торопился. Властно обводя зракомъ пространство, М. изрекъ:
– Какого Бога я хотѣлъ бы видѣть? Я и до Дѣвы говорилъ: «Такого, Который бы не просилъ того, чтобы Его безъ мѣры почитали и безъ мѣры же боялися; Который бы дозволялъ рожденному смертнымъ итти многоразличными стезями, одобряя самое движенье и становленье, порицая при томъ бездвижность лежанья въ гнилостномъ болотѣ, мутномъ и илостномъ; Который бы оцѣнивалъ человѣка, зря глуби его, самые мотивы поступковъ: ибо что дозволено одному, не дозволено иному; Который бы одобрялъ любое движенье въ выси, ко всему великому, къ Истинѣ и Красѣ; Который бы не окутывалъ человѣка туманомъ слѣпого вѣрованія и слѣпого же поклоненія, что сковываетъ человѣка сѣтями несвободы; Который былъ бы внемораленъ, и былъ бы по ту сторону всего извѣданнаго нами, и Который глядѣлъ бы на человѣка очами Вѣчности, ища зерно благородства, а не раболѣпной униженности, вырывая блохъ мерзкой (желаю: да станетъ она богомерзкой, дабы и Онъ ненавидѣлъ её паче грѣха) простоты, простоты, столь часто рядящейся въ святость». Истинно глаголю: такого Бога желаю зрѣть. Съ иныхъ поръ я питаю въ душѣ своей и такую мысль: всякое переполненіе священно, когда плещетъ себя въ теми, когда свѣтъ – немеркнущій! – побиваетъ тѣни – вѣчно-мертвыя! – озаряя мраки дольніе. Помни, друже, о томъ.
– Да, да… – вѣщалъ онъ въ необоримой своей страсти, разросшейся нынѣ, – прочь, прочь – отъ на насъ возведенныхъ темей – къ свѣту чаемому. О, не міръ двоится для меня: онъ самъ таковъ: есть бо горнее, есть же дольнее.
Воодушевленіе и замѣшательство боролися межъ собою въ сердцѣ Акеро. И былъ онъ смущенъ, ибо, любя М. какъ сына, какъ друга и какъ Учителя, опасался за судьбу М. (хотя и чувствовалъ всѣмъ сердцемъ своимъ, что тотъ приговоренъ къ славѣ и величію), бояся его потерять навѣки, навѣки! Акеро молчалъ и лишь послѣ молвилъ лишь въ глубинахъ сердца своего: «Яркопламенныя его настроенія духа и души всё жъ принуждаютъ меня – хочу я того иль нѣтъ – покориться ему, отдавшись огненной его волѣ, и поддержать лучистыя его стремленья; ему – сильному крѣпостію и духомъ, ему, превысокому, ему, благородному безмѣрно». Хотя до того тревожныя мысли проносилися въ сознаніи Акеро, но, вновь взглянувши на М., онъ всё же сказалъ слово свое, ставши и самъ премного ободреннымъ и воскриленнымъ тамошнимъ пламенемъ М.; и сталъ Акеро и самъ пламенемъ: на время. Онъ отвѣтствовалъ, прикрывая дланію очи отъ слѣпящихъ свѣтовъ ока бога, всё вѣдающаго, всё зрящаго:
– Поистинѣ: прочь, прочь: то чаемо нами обоими, и оно поволено нами съ поръ иныхъ. Ужели не заслужили сего? Ахъ, пусть низкіе, сущіе во Тли, въ своемъ убожествѣ думаютъ, что мы-де празднолюбцы (какъ говорятъ люди вящіе), что мы-де убѣжали, что мы-де праздные (какъ говорятъ люди рабствующіе). Ибо нѣтъ намъ до того дѣла: ежели убѣжали, то по волѣ своей – изъ гнѣзда Тли. Но мы не убѣжали: мы выбыли изъ рядовъ жизни. Скитанія, скитанія, ибо что еще остается иному!
Онъ смолкъ – такъ же неожиданно, какъ и началъ. Они плыли и отдалились далеко отъ береговъ Крита, казавшагося имъ капищемъ боговъ ложныхъ и жилищемъ людей слѣпыхъ, а потому нечестивыхъ: на дѣлѣ иныя земли не были иными: онѣ были сущностно схожими…
Лазурь спадала съ небесъ, и заступалъ багрецъ заката; закатнымъ казалося имъ бытіе – и ихъ, и ненавистныхъ имъ критянъ. М., переставши грести, выжидающе глянулъ на старшаго, послѣ чего окинулъ властнымъ взоромъ небеса и закрылъ свои горящія, словно Солнце, очи, такъ плѣнявшія Акеро, ибо они были зеркаломъ прекрасной души младого путника, столь высокой и столь чистой, что любой изъ рода созерцающихъ почиталъ бы и на исходѣ своихъ дней, убѣленный сѣдинами, что не было такого, нѣтъ и едва ли будетъ… «Его неотмирность, – думалъ бы любой изъ созерцающихъ на одрѣ смертномъ, – была прекраснѣе: міра; ненависть его была для меня милѣе любви».
М., задыхаясь отъ святой своей ярости, началъ огненное свое посланіе съ громовъ и молній, какъ то ему и подобало, обращенныхъ въ сторону критянъ:
– Внемлите, внемлите, низкіе: я молвлю многохраброму своему сердцу: ни пяди назадъ: ни пяди назадъ отъ стезей своихъ, отъ цѣлей, самостійно избранныхъ избраннымъ, ни пяди назадъ отъ высотъ раскаленныхъ многотруднаго своего бытія. – Отъ побѣдъ къ побѣдамъ: вновь и вновь – любой цѣной.
Акеро слушалъ, внимая ему, наклонивши голову, и М. продолжалъ:
– Мысли суть призраки, мѣрами вспыхивающіе, мѣрами погасающіе, никогда не живые, никогда не мертвые, – продолжалъ онъ спокойнѣе. – Мысли суть небесное, безплотное, духъ. Что есть духъ? Духъ – это Я, а Я – Духъ. Міръ не есть духъ, ибо міръ есть гниль и гиль, и духъ въ мірѣ есть ростокъ тамошній, но не чахнущій и едва сводящій концы съ концами, но всесокрушающій, всепобѣждающій, ополчающійся на всё ему чуждое, ибо и послѣднее – скопомъ – на него ополчается, но послѣднее ополчается не по собственной волѣ, но по волѣ создавшаго. Я положилъ начало духу, но мнѣ нѣтъ дѣла: будетъ ли духъ послѣ меня или я унесу его съ собою въ занебесныя дали. Хотя для духа нѣтъ ничего родного въ мірѣ семъ, духъ пригоденъ и для земного, слишкомъ земного: неземной (духъ самъ по себѣ внѣ міра, ибо по ту сторону его), онъ – величайшее орудіе и для цѣлей земныхъ, слишкомъ земныхъ, и для цѣлей вполнѣ неземныхъ: міръ, природа, здѣшнее ослѣпляетъ (а послѣ – низвергаетъ), но для того и духъ, чтобы не впасть въ руцѣ тьмы. Онъ либо средство, либо цѣль. Да будетъ же онъ для насъ не только лишь средствомъ, но прежде всего: цѣлью! Я, отчужденный отъ всего, чуждый всему, отрекшійся отъ земли, обрученъ нынѣ лишь съ Вѣчностію, и мнѣ то вѣдомо, какъ вѣдомо и то, что лишь тебѣ должно о томъ глаголать. Ибо въ тебѣ есть духъ: у тебя есть мысли, и только мысли и суть Жизнь подлинная.
Акеро былъ польщенъ. День обращался въ ночь.
Оба остались въ лодкѣ и на ночь: М. желалъ узрѣть пробужденіе и восходъ кровяного Свѣтила, встающаго изъ моря, – но вовсе не для того, чтобы молиться ему: до исхода силъ. Безлуніе тьмою сіяло въ ту ночь. На разсвѣтѣ, возставши, М. глядѣлъ то на Солнце, то словно за окоемъ, точно зря незримое, сокрытое за полосою, что дѣлила небосводъ на двѣ неравныя части; глядѣлъ онъ: но не растворялся въ созерцаніи бездумно, но, напротивъ, словно сожигалъ узрѣнное: взглядомъ. Онъ не вопрошалъ Солнце и море, но глядѣлъ на нихъ окомъ ненавидящимъ. Тревогою нависъ надъ пространствомъ М.: вотъ-вотъ нѣчто случится. Словно сулилъ онъ опасность: но кому? Вѣдь всепронзающія его очи, подобныя пущенной стрѣлѣ, возвѣщали Смерть; «Смерть глядѣла очами М.» – такъ подумалъ бы любой, увидай онъ его въ тотъ мигъ. Тѣмъ временемъ, М. возгласилъ – небесамъ:
– Міръ долго томился, онъ въ ожиданіи замеръ. И се – настало…пришло… Боги ложные суть племенные, лишь племенные боги; Онъ же – Богъ вселенскій. Мы взыскуемъ Бога Невѣдомаго, и вся внутренняя моя неслышно для прочихъ глаголетъ властно: не о томъ Богѣ вѣщаютъ на востокѣ, не Тому поклоняются; ихъ богъ лживый, ибо и жрецы его лживы. Ибо глаголъ Божій былъ ко мнѣ, сыну не отца своего, но сыну Небесъ, седьмого дня сего мѣсяца, явленный на заснѣженной горѣ, Свѣтиломъ властно осіянной. Подлинно говорю тебѣ: нашъ Богъ – внутри насъ и внѣ насъ. Онъ…Онъ не тотъ, что создалъ злой сей міръ, Оселъ, кричащій И-а, И-а, Быкъ красноярый: создалъ его себѣ на потѣху, и ради потѣхъ сихъ готовъ онъ, жестокій, всеоскопляющій, потопить въ кровяхъ многихъ родъ людской, онъ, отбрасывающій страшну черну тѣнь: на вѣка грядущіе; онъ – богъ не орошающій, но сожигающій: Огнь поядающій – имя ему. Богъ Невѣдомый, напротивъ, – въ тѣни и въ сердца глубинахъ; Онъ по великой своей милости не требуетъ ни жертвъ, ни поклоненія Себѣ. Мы нуждаемся въ Отцѣ, взыскуемъ Его, но и Онъ нуждается въ насъ и насъ взыскуетъ. Богъ подлинный выказываетъ себя въ моей свободѣ, а неподлинные боги, что суть слуги слѣпца, напротивъ, – въ несвободѣ человѣка. Слѣпецъ, создатель, богъ державный, властелинъ, онъ. онъ создалъ бренный сей міръ, Зломъ палимый, онъ – не Любовь, но бѣсъ пустынь… А Богъ подлинный – Не-Сущій, о Немъ и глаголать нельзя, ибо Онъ непостижимъ.
– Поистинѣ, поистинѣ! Близки слова твои … Но всё сіе намъ надобно держать въ тайнѣ, дабы хранить её для немногихъ… Для нихъ лишь будемъ мы благовѣствовать.
– Ты правъ. Было бы безуміемъ, что славнымъ нашимъ прозрѣніямъ повѣрятъ и, повѣривъ, увѣруютъ: скорѣе Солнце съ Луною обручится, ставъ однимъ, иль Земля съ небеснымъ помѣняется мѣстами… воздвигъ Іалдаваофъ гоненіе, и не смолкаетъ брань силъ Четырехъ: въ сердцахъ людскихъ. Но о томъ слово будетъ пространное – и позднѣе. Нашъ Богъ не восторжествуетъ: такъ мнѣ зрѣлось въ видѣніи…И слѣпые, сущіе во Тли, сущіе подъ пятою боговъ ложныхъ, вовѣкъ не прозрѣютъ. И издревле положили низкіе умертвить высокое и во многомъ преуспѣютъ въ томъ. Но родъ чадъ свѣта не погибнетъ вовѣкъ. Но будетъ тѣснимъ.
Прошло нѣкоторое время, и М. началъ пространный свой сказъ:
– Однако пришло время глаголать объ одной судьбоносной встрѣчѣ, глаголать о Ней, Эфироподобной, Падшей-съ-небесъ, виновницѣ меня-нынѣшняго, коренного перелома моего бытія: о Дѣвѣ Свѣтозарной. Она – лучъ небесный, Свѣтъ, падшій во тьму здѣшнюю и претворившій меня – въ Лазурь. Она – Луна подлинная, а не здѣшняя, но она также и серпъ, срѣзавшій, сразившій меня-прежняго. Слезы на глазахъ, когда я глаголю о Ней, но сквозь слезы – Солнце, Солнце! Ликомъ Ея – «Ты – еси» – пронзило стрѣлою.
– У тебя, не такъ ли, были иныя, тѣ, что были до нея, иль былъ ты ими отринутъ? Позналъ ли ты всю роскошь пламенныхъ объятій?
– О да, были. Я вкусилъ всю роскошь любви земной, всё блаженство прикосновеній, всё богатство лобзаній. Но одной, прекраснотелой, высокогрудой, белоланитой, я сказалъ уже послѣ встрѣчи съ Дѣвою Свѣтозарной: «Созданіе нелѣпое, ты, ты возмущаешь мое естество, ты, ты – мертвечина и прахъ, рожденный прихвостнями слѣпого бога, ты, ты – дщерь Земли и Тли, ты, ты – сестра Грѣха. Не вѣдаю, что здѣсь можно любить. У меня першитъ въ горлѣ отъ одного воспоминанія тебя и отъ былыхъ моихъ чувствъ, сгибшихъ годы назадъ; но на дѣлѣ скорѣе ты скучна, скучна – моя страстность вызвана не тобою, и ты не сильна родить её нынѣ. Ты не сильна содѣлать ничего противъ меня, но ты скучна, и это хуже всего! О!». Нѣкоей иной, не менѣе прекраснотелой, сказалъ: «Отъ тебя устаешь быстрѣе, чѣмъ насыщаешься тобою! Ты будешь помнить меня до конца короткихъ твоихъ дней, страдать, плакать и вспоминать: сына Сына Зари, низверженнаго, но непобѣдимаго, битаго судьбою, но не побѣжденнаго, безсмертнаго: въ смертномъ тѣлѣ. Общеніе наше невозможно, и я попусту время растрачиваю, говоря сіе. Но – надобна была мнѣ искра; и искра родилася; и сердце – зажглось: я получилъ, что желалъ». Ибо я желалъ её, искры, пыланья, – а не блѣдной ея плоти. Обѣ нынѣ если что и оставили въ душѣ, то сладкій и рѣзкій припахъ навоза; ибо обѣ суть не болѣе чѣмъ море нечистотъ. Сочетанья любовью вечномнимой – возвратъ въ стойло – какъ и здоровье; сферы чувственныя – хожденіе по кругу и лабиринту, и уничиженіе Я, и того болѣе – его убіеніе, его ничтоженіе. Одиночество же – даръ вышнихъ сферъ.
– А что скажешь объ Атанѣ: похожа на Дѣву твою? Любовь, знаешь ли, – пламя, пожаръ, её легко не потушишь. Любовь выше ненависти – отъ вѣка и до вѣка! – сказывалъ Акеро (или – по-пушкински – говорилъ).
– Атана таланна: Атана – затычка банна. Менѣе всего живого похожа Атана на Дѣву. Атана обманчива: какъ свѣтъ всякихъ дольнихъ свѣтилъ – будь то Луна, Солнце или звѣзды. Она – змѣя лживая, съ языкомъ двоящимся (говоритъ одно, дѣлаетъ другое), змѣи на ней кусаютъ свой же хвостъ, держатъ въ пасти конецъ плоти своей. А Дѣва – Змѣя подлинная. Атана – мастерица придворной лжи и лести, лжи, приправленной для правдоподобья большаго правдою; мастерица злоухищреній и, какъ мы видимъ, злоумышленій, великихъ въ коварствѣ своемъ. Атана бѣлоснѣжна и недвижна, какъ Ида-гора, но, видишь ли, закоченѣлость, медленность, неспѣшность, – недолжное подражаніе Вѣчности. «Атана, ты еси невѣрныя воды, и ледъ подъ ногами, и льдяныя стрѣлы въ сердце. Но долженъ я растопить ледъ ея краснымъ своимъ пламенемъ» – такъ долженъ былъ думать каждый возставшій, её повидавъ; но ходячіе мертвецы, истомленные гладомъ, однодневки и тѣни, были слишкомъ слабы, чтобы думать о чёмъ-либо, опричь хлѣбовъ земныхъ. Въ верховной жрицѣ вѣсь Критъ себя явилъ, она плоть отъ плоти Крита, и Критъ – плоть отъ плоти Атаны; моя же Дѣва – духъ отъ духа, и неба, и Вѣчности. Достаточно посмотрѣть въ очи обѣихъ: вѣсь Критъ, всѣ земли добрыхъ выгравированы въ очахъ Атаны, въ очахъ Дѣвы – Вѣчность и лазурь.
– Стало быть, та, о коей ты началъ сказъ, была вовсе иною?
– Иною сама по себѣ – не только для меня. Всѣ, что было до встрѣчи съ Нею, – морокъ, слѣпота, блужданія и скитанія безъ проку, пресмыканье предъ міромъ: закономѣрность – мѣрность – заданность.
– Друже, были ли встрѣчи ваши только въ духѣ или не обошли вы стороною и плоть?
М. молчалъ.
– Возлежалъ ли ты съ нею, сочетаясь Любовію? Запечатлѣлъ ли поцѣлуй на челѣ ея?
– Тамъ, гдѣ духъ, сіе значенья не имѣетъ.
– И всё же сошелся ли ты съ нею или то была любовь безъ отвѣта? Напрасно ль былъ влюбленъ? И долго ли? – вновь вопросилъ Акеро, испытующе глядя на М.
– Въ духѣ сошелся я съ Нею. Иное было противно бы нашему духу, ибо иное – отъ нищеты. Страсть рождается гладомъ и погибаетъ пресыщеньемъ; эхо Любви едва слышно. Наша любовь – небывалая, ибо и мы небывалые: она – вздохъ и выдохъ лазури, а не матери, она – стрѣла въ создавшаго, а не его нечестивое радованіе, ибо она чище и свѣтлѣе Солнца. Поистинѣ: никто еще не вѣдалъ, что есть любовь горняя! Здѣсь рѣчь шла о духовной страсти, потому – ни слова о плоти. Дѣвы прочія были нужны, чтобы жить, а Она – для того чтобы быть, ибо до встрѣчи съ Нею былъ я во снѣ невѣдѣнія: всю жизнь. И въ самомъ дѣлѣ – поначалу я возжелалъ Её, и взглядъ мой не былъ чистъ, но то было еще пережиткомъ меня-прежняго. Но вмѣстѣ съ тѣмъ впервые былъ я смущенъ, впервые. На Критѣ издавна считается: счастливъ тотъ мужъ, который избираетъ ту женщину, которая избрала его. Но сіе есть самопогубленіе и если и счастье, то счастье коровъ и овецъ: такъ разумѣлъ я ранѣе. Былое мое счастье было счастьемъ сильнаго: я находилъ, избиралъ, подчинялъ, дѣвы подчинены были мнѣ и были благодарны за это: не онѣ даръ для меня, но я для нихъ. Но такъ было: до встрѣчи съ Нею. Нынѣ мнимая роскошь любви земной, всё блаженство прикосновеній, всё богатство лобзаній – для меня рукоблудіе нищихъ, и пелена у глазъ, и ошейникъ, и одурманивающая нищета. Нынѣ я – яблоко, подвѣшенное слишкомъ высоко, чтобы иная смогла бы протянуть руку, дабы его сорвать. Я – яблоко раздора: не только для дѣвъ, но и для всего міра.
Итакъ, впервые повстрѣчалъ я Её – весенне-свѣтлую, блаженно-легкую – въ годины хилой и тусклой моей юности, мелькнувшей и сгибшей, на тѣхъ вѣчно-зеленыхъ критскихъ лугахъ, гдѣ Солнце играетъ, рѣзвяся, а зимами, что длятся недолго, рѣдко-рѣдко можно узрѣть снѣгъ – бѣлый, какъ и моя душа и мои чаянія. Я былъ изъ тѣхъ юнцовъ, что были открыты міру и съ невинностью голубя созерцали сущее; мнѣ было любо разглядывать каждое деревце, жительствующее подъ Солнцемъ, каждую букашку, всѣ разновидности травы-муравы, всѣхъ проходившихъ мимо чадъ рода людского, на коихъ я останавливалъ взоры свои. – О, я любилъ міръ, но міръ не любилъ меня. – Но природа – единая отрада – была исполнена для меня вѣяній божествъ, съ распростертыми объятьями принимала она меня, вѣчно-прелестная; и трудно было бы противиться чарамъ ея. Тогда всё привлекало вниманье и приковывало взоръ, всё: были ли то дѣтишки изъ селенія сосѣдняго, иль небеса, то разстилающіяся чернотою, то изливающія себя свѣтами: я любилъ всё сущее. Всё поражало меня, будь оно самое обыкновенное или же съ напечатлѣніемъ особенности. Я надолго пропадалъ, – все пропадало во мнѣ и я пропадалъ во всемъ, – резвившись на лонѣ матери-земли, стремглавъ пронзая пространства земныя; забавы и созерцанье наполняли ушедшіе мои дни и плыли сквозь бытіе мое, переполняя его красками. Вечерами возвращался по дорогѣ, рѣзавшей поля на двѣ половины, въ селеніе черезъ лѣса казавшихся огромными деревъ, заслонявшихъ Свѣтило отъ меня, селеніе, дѣтище рукъ человѣческихъ, селеніе, которое осѣняли либо нисходящія сумерки, либо рдяность закатовъ. Великолѣпными казалися мнѣ домы виднѣвшихся селеній, одѣтыхъ въ свѣты закатные, домы, на коихъ играли остатки свѣтовъ дневныхъ. Съ благодарностью вбиралъ я міръ въ себя и съ большою похвалою богамъ отзывался о томъ, что видѣлъ. Во мнѣ не было осмотрительности – ни тогда, ни нынѣ. Въ селеніи лики бѣжали, не оставляя ничего на сердцѣ. Наконецъ, я приходилъ къ дому. Садились за столъ на исходѣ дня, угощаясь болѣе дарами морей, нежели дарами земными. Отрѣшенъ отъ міра, я жилъ какъ созерцатель, ибо былъ человѣкомъ души, а всѣ прочіе – людьми плоти. О, это загадочно-манящее былое! Но я лишь радъ, что безвозвратно кануло оно въ бездну и не вернется вовѣкъ. Тотъ міръ раскололся: Ею: на двѣ половинки: на ту, что была до Нея, и на ту, что была послѣ; поистинѣ: Она – еще и трещина бытія моего.
… Она была стрѣлою, пущенною Судьбой: въ сердце мое; я былъ сраженъ Ея ликомъ, явленнымъ скорбно, былъ сраженъ и немѣстнымъ Ея обликомъ, далекимъ и манящимъ, какъ лунное сіянье, какъ алкаемая чужбина изъ міра грезъ; волосы Ея были цвѣта спѣлой ржи, уста – цвѣта розы, очи – ледъ пылающій. Она – нѣчто самое прекрасное и исполненное свѣтовъ во всеобставшихъ мракахъ и темяхъ. Долго ломалъ голову, какъ подойти къ Ней и заговорить. Но я нѣмѣлъ, и волненье было не унять. «Выйдетъ дрянь» – думалось. Нѣмѣлъ, нѣмѣлъ; словно сила нѣкая, безымянная и незримая, заграждала уста и преграждала путь лазурному, еще не излившемуся слову. Въ обликѣ Ея тогда было нѣчто особенное: змѣиное; змѣиность являла себя и позднѣе, но всякій разъ – по-разному. «Каково имя Ея, чьихъ была Она, иль какого была рода, кѣмъ были родшіе Ея?» – безмѣрно волновало меня тогда. Я зрѣлъ Её часто въ то лѣто, и по наступленіи осени я рѣшился подойти къ Ней; меня бросало изъ стороны въ сторону. Какъ я ни старался – волненье, свойственное душамъ юнымъ и тонкимъ, скрыть не удавалось. Тревога объяла меня тогда. Опуская глаза долу, я поначалу молчалъ, не въ силахъ произнесть должное быть сказаннымъ. Но Надежда окрылила, да, окрылила сердце мое. Она прыснула со смѣху отъ волненія моего, меня сковавшаго; я претворился въ тучу; Она же – претворилась въ самое смущеніе. Болѣ всего боялся я того, что Она отвергнетъ меня. Далѣе я лепеталъ; и нынѣ, дорогой Акеро, не вспомню тогдашняго своего лепета; потоки несвязанные вырывалися изъ устъ моихъ; Она же – молчала, устремивъ очи долу. Но я былъ не въ силахъ молчать о переполнявшемъ меня, ибо меня овѣяла лазурь, и восходило Солнце жизни новой. Нѣчто незримое, но отъ того не менѣе мощное, принудило меня изливать рѣки словесныя: недосказанность, мученьемъ ставшая, меня угнетала. И была Она тронута и не отвергла меня по милости своей.
– Прошу, слово пространное о Ней молви.
– Она, падшая изъ лона Величія, изъ пресвѣтлой Обители, – самое прекрасное зрѣлище изъ видѣннаго на ужасной землѣ. Луною былъ озаренъ ликъ Дѣвы Свѣтозарной, и была Она блѣдна – Она, луноокая, луновласая, луноликая, лилосвѣтная, очарованная небеснымъ…нѣтъ: посланница небесъ, вѣстница міровъ иныхъ, облаченная въ туманъ, яко въ ризу…И воля Ея была верховной. Очи Ея, цвѣта небесъ, необъятныя и словно родныя, лiющія собою Свѣтъ – но милостью тьмы, – были не колдовски завораживающими, какъ у иныхъ, здѣшнихъ дѣвъ, нѣтъ, они излучали изъ себя нездѣшнее; или, вѣрнѣе: нездѣшнее излучало себя Ея очами. Они и нынѣ – предо мною. И не тогда, но нынче мнѣ слѣдуетъ судить о нихъ, а послѣ сказывать, ибо взоръ долженъ быть чистъ, и лишь днесь онъ чистъ. Очи Ея – опора для меня, и радованіе, и стукъ сердца. Они были не добрыми или злыми, равнодушными или же, напротивъ, извергающими желаніе, не льдяными и не огненными: были они иными. Очи Ея – двѣ искрящіяся Луны, окаймленныя чудеснымъ множествомъ милыхъ взору стрѣлъ-рѣсницъ. Зракъ Ея – лазурь. Вѣрю: едва ли былъ на землѣ человѣкъ, извѣдавшій токи и потоки лучистыхъ Ея очесъ. Безпредѣльное врывалося въ сердце изъ очесъ Ея и влилось въ меня, затопивъ до краевъ. И всё, что я дѣю и буду дѣять, быть можетъ, есть Ея милость и слѣдъ переполненности моей – Ею; и переполненностью сей и родилось мое Я, и были выкованы тѣ формы, кои приняло мое Я, и ради… Въ мигѣ томъ была Вѣчность, пронзившая меня подобно стрѣлѣ, и мигъ тотъ былъ Вѣчностію, и самая Она была Вѣчностію. Да-да, дорогой другъ, казалось, въ каждой птичкѣ, пролетавшихъ близъ насъ, и въ каждомъ дуновеніи вѣтерка, развѣвавшимъ наши кудри, и въ каждомъ лучѣ Солнца, освѣщающаго и освящающаго всё вокругъ, какъ видѣлось мнѣ тогда, – таилась тогда Вѣчность, ибо всё сущее – не болѣе отблеска тамошняго, или же: сущее есть тѣнь Вѣчности; таилась послѣдняя и въ залитыхъ лучами Ока Божьяго заснѣженныхъ пикахъ горы Иды, кая, отражая лишь малую часть Его всемогущества, словно была также и зерцаломъ пресвятой Его Воли. – Таковъ я былъ, и таковы были мысли мои: до того, какъ было слово Ею ко мнѣ.
– Какъ ты думаешь: узришь ли ты её еще?
– Чую: узрю. Увидавши Её впервые, я подумалъ, вѣрнѣе…мнѣ подумалось: Она моя – отъ вѣка и до вѣка.
– Тамъ или же еще здѣсь?
– Думно мнѣ: и здѣсь, и тамъ.
М. продолжалъ свой сказъ, торжественно, но нѣсколько сбивчиво, походя болѣе на влюбленнаго юношу, а не на воителя безпримѣрнаго, коимъ онъ и былъ:
– И вдохнула Она мнѣ крѣпость въ душу, и отступила робость сердца, свойственная мнѣ тогда. Однакожъ предстояло мнѣ объясненье Дѣвѣ богоглаголивой, белоликой, прекрасноланитой: предстояло и пугало. Я поклялся всѣмъ, что было мнѣ дорого, что не возробѣю и молвлю, что молвить долженъ, – и, не возробѣвъ, возрадуюся.
Такъ и было, вѣрь мнѣ, дорогой мой, вѣрь.
Съ умиленіемъ глядѣла Она на меня, и общество Ея было чистительнымъ для сердца моего. И незакатное восходило въ душѣ моей, и была Она для меня Свѣтомъ. И стояли мы подъ сѣнію деревьевъ, что одаривали насъ прохладою, желанной и алкаемой. И въ жестѣ восторга я обнялъ Её…ибо былъ пресильно Ею очарованъ и, будучи Ею очарованъ, былъ покоренъ.
И родилось во мнѣ зрѣнье, чистое и подлинное.
И возгласила Она, посланница Свѣта, мнѣ, что надъ всѣми богами – здѣшними и нездѣшними – богъ слѣпой, злой и коварный, и что герою чистому подобаетъ противиться волѣ его. – Бунтъ противу него и слугъ его несравненно достойнѣе поклоненія. – Несказанное сказывалось Ею.
И направила меня на путь истинный.
И Ею оттолѣ есмь.
Недвижнымъ было лице Ея, властнымъ, но ненадменнымъ, какъ у иныхъ вящихъ людей, но блаженно-гордо-печальнымъ. Чѣмъ-то предвѣчнымъ, чѣмъ-то довременнымъ вѣяло отъ Нея тогда. Молвила такожде:
– Я возвѣщу объ имѣющемъ быть; то – слово о Крестѣ. Истинно, истинно говорю тебѣ: въ тебѣ, тебѣ Свѣтъ бѣлый, горній, вышній, а у чадъ рода людского (ежель кто изъ нихъ пребываетъ во страстяхъ), сыновъ и дщерей скверны и суеты, – огнь смердящій, чадящій, дольній. – Ты – иной: помни о томъ. Сущность человѣка – въ ритмѣ дыханія земли – судорожно-мѣрно вертится вкругъ одного древа-сорняка, забившаго всё остальное, и имя сорняку сему – Счастье, кое распадается на двѣ не вѣтки, но вѣтви, кои для человѣка священны и почти – въ силу священности – не обсуждаемы и никогдаже осуждаемы: чувственныя, плотскія удовольствія и корысть (какъ божество и единовременно всё жъ не только божество, но всё жъ еще и средство: къ первому). И Себь и Собь являютъ себя воедино, ибо коренятся въ одномъ, имѣя корень единый. – Будь неусыпающимъ во браняхъ съ дольнимъ, будь! Будь таковымъ вплоть до успенья твоего! И помни: дольнее погибельно, отъ вѣка ложно, низко, и сѣча съ нимъ – бремя тягчайшее, но и благороднѣйшее. Горняго здѣсь ты не узришь, но познаешь союзника: храни его и пещись о бытіи его; но онъ предастъ тебя. – Помни: дѣва есть земля и земное; мужъ – небо и небесное. Дѣва – врата плоти для плоти. Быть можетъ, у дѣвъ и мужей одна мать – Тлѣнъ, но отцы разные: у мужей – духъ и горнее, а у дѣвъ – мудрость здѣшняя, дольняя. Матерія – къ матери, духъ къ отцу: матерія – къ матеріи, духъ – къ духу. Дѣвы – отъ міра сего: въ томъ узри гармонію дольняго: дѣва низка, мужъ высокъ, и оба стремятся другъ къ другу, алча слиться воедино, ибо суть половины цѣлаго, раздѣленныя создателемъ себѣ на потѣху. Сіе есть примиреніе съ міромъ: милостью міра. Дѣва также есть паденіе: обратно – въ лоно. Но, однакожъ, гляди за тѣмъ, чтобы небо въ тебѣ не разорвало плоть твою. Низкаго отвращайся, къ вышнему возводи и очи, и сердце, и душу. Дѣвы, созданныя на погибель, въ наказаніе за обрѣтенный людьми Огнь, суть сторожевыя псины, сторожащія устройство міра сего и – единовременно – крысы, первыми спасающіеся бѣгствомъ торопливымъ съ тонущей ладьи (случись ей тонуть въ пучинѣ). Но бытіе дѣвы не есть безчинство: оно есть чинъ, но чинъ создавшаго. Кромѣ того: дѣвы претворяютъ мужа изъ созерцателя въ добытчика: изъ существа, устремленнаго въ небо, устремленнаго горѣ, въ существо, устремленное къ землѣ, долу. Когда мужъ причащенъ живой плоти дѣвъ – духъ дѣетъ исходъ изъ плоти его, и потому плоть его счастлива и здорова: въ здоровой плоти нѣтъ мѣста обилію духа. Дѣвою духъ желаетъ поклониться плоти, а горнее – дольнему; сіе есть безчинство и самопогубленіе: видишь ли, духъ часто желаетъ погибнуть, дабы изойти изъ дольняго міра, прочь отъ земли – къ звѣздамъ. Дѣва – послѣдній плевокъ всеобщей Матери – матеріи – въ сторону духа. Дѣва – хотя и колонна міра, ибо она – колонна престола, на коемъ сидитъ – сѣдалищемъ своимъ – создавшій, всегда нуждается въ томъ, на что опереться, но это «что» еще должно быть ценимо въ мірѣ и міромъ. Потому забудь о дѣвахъ, вечнонедостойныхъ духовидца и духоведца, коимъ ты и являешься. Онѣ суть тьмы слѣпые служители. Земля отъ вѣка и до вѣка слѣпа къ небу, а дольнее – къ горнему. Слѣпота ея – незримый поводокъ создавшаго. Матерія какъ матерь земли есть матка, матерь всего низкаго, отъ сосцевъ коей питается всё живое, нижнія воды, замутненныя, бурливыя, гнилыя, грязныя, черныя, съ теченьемъ суетливымъ, и она, помѣсь печали и страха, отъ вѣка не имѣвшая и не могущая имѣть въ себѣ Огня, не только глуха къ высокому, къ духу, но и, слепотствуя отъ вѣка и до вѣка, враждебна къ нему отъ начала міра и до конца его. – Несмотря на имѣющія быть въ грядущемъ мечтательныя ученія о преображеніи матеріи, отъ вѣка и до вѣка нечистой, – никакой сдѣлки между матеріей (она всеобщая матерь всего зримаго) и духомъ быть не можетъ: духъ господствуетъ надъ нею словно рукоять меча: надъ тѣломъ поверженнаго. Духъ есть факелъ: его должно держать въ рукахъ устремленнымъ въ небеса, къ звѣздамъ, а не въ матерію, землю. Духъ есть факелъ: онъ, озаряя тьму окрестную и разсѣкая ея мраки, долженъ быть одинокъ, долженъ онъ быть чуждъ сквернѣ міра; цѣна превосходства надъ всѣмъ и надъ всѣми – страданіе. Духъ есть факелъ: ибо онъ – Солнце тамошнее, лучащее и изливающее себя въ здѣшнемъ. – Человѣкъ духа, чужеземецъ и скиталецъ въ высшей мѣрѣ, временящій въ мірѣ семъ, отъ вѣка и до вѣка будетъ на землѣ вѣчно-одинокъ – лишь въ пренебесной, премірной плеромѣ, бѣло-голубой Обители, въ дорогомъ отечествѣ, при дворѣ Свѣта, въ домѣ совершенства, за міромъ и внѣ его, ибо надъ нимъ, – ты обрящешь всё, что алкалъ духъ твой, пришлый и отъ вѣка чуждый міру, не находя покоя, долгожданнаго и заслуженнаго; только тамъ вкусишь ты радость блаженства и обрѣтешь долгожданное: вернешь утраченное, потерявши всё здѣшнее, но не потерявши обрѣтенное тобою свое Я, пропадутъ ложные дольніе мраки, канутъ въ небытіе и черное забвенье земные ужасы. Ибо только тамъ обитаетъ счастье, за кое стыдно не будетъ тебѣ въ сердцѣ своемъ: вѣчное, бѣлое, гордое. Только тамъ! Тамъ – въ занебесной вышинѣ, гдѣ Домъ Отца нашего, тамъ явь, а не сонъ, тамъ – свѣтъ, а здѣсь – тьма. – Вѣдай: міръ низокъ относительно горнихъ сферъ въ много большей мѣрѣ, нежели матерія, сѣдалище зла, относительно міра. Но вѣдай и иное: тьма еще растаетъ. Ибо пріидетъ Свѣтъ съ Востока, съ великой нашей родины, откуда посланы мы въ чуждыя намъ земли западныя: то будетъ вѣяніемъ лазури. Духъ есть огнь, а плоть – лишь риза дурная, дурнопахнущая, одѣяніе бѣдныхъ, покровъ смердящій, въ коемъ духъ томится. Отнынѣ и ты еси огнь, ибо ты – духъ воплощенный.
Она помолчала время нѣкоторое, дабы я осмыслилъ Ею реченное, и продолжила, приблизившись, гласомъ болѣе тихимъ, небеснымъ, и дыханье мое участилось:
– Ей, гляди: матерія и материнство: мать и дочь. Истинно, истинно говорю тебѣ: тебѣ предстоятъ и иные, неслѣпые ея, матеріи, – не служители – цари, величайшіе искусники по части ловитвы душъ людскихъ. – Ариманъ всегрозный, всековарнѣйшій, предстоитъ тебѣ, плотью уловляющій плотяныя сердца. Однакожъ онъ тебѣ едва ли страшенъ: ты не голоденъ до даровъ-тенетъ его и до грубаго его лукавства и блуда, ибо Ариману подвластны сердца лишь малыхъ сихъ, свиней, которымъ любо свинство ихъ (лежатъ они во грязяхъ многихъ, и тепло плоти ихъ), спящихъ, но думающихъ, что не спятъ, рабовъ, любящихъ рабство свое, не пришлыхъ, но мѣстныхъ, при томъ затерявшихся въ мірѣ: въ Лабиринтѣ и пыточномъ застѣнкѣ. Страшись Люцифера, наихитрѣйшаго изъ всего сущаго, духа премудраго, двоящагося и двоякаго сутью, обращающаго зракъ свой лишь къ избраннымъ, рѣдкимъ и рѣдчайшимъ, духомъ уловляющаго духовныя сердца: онъ есть и благо, и зло – и много болѣе благо, нежели зло: міръ былъ бы много болѣе дуренъ безъ свѣтовъ его, молнійно пронзающихъ тьму. Но вѣдай: если Ариманъ искушаетъ матеріею, хлѣбами земными, то Люциферъ – борьбою съ ней: хлѣбами небесными. Если Ариманъ, богъ тлѣнія и гніенія, есть богъ плоти и самая плоть, то Люциферъ есть духъ воплощенный, и плоды его – духъ. Онъ – богъ мужества по преимуществу, дары его – невѣріе въ общепринятое и вѣра въ себя; онъ, такимъ образомъ, есть царь Я, а Ариманъ – царь Мы. Величіе и сила обоихъ равны и выражаются въ дѣяніяхъ ихъ: если первый, Ариманъ, подобно тьмѣ ширящейся содѣлываетъ тепло-тѣлеснымъ – а потому прозябающимъ только лишь въ чувственныхъ сферахъ – всё, подъ него подпавшее, то второй доводитъ сердца до такого каленія ненависти, что подпавшему Люциферу только и остается, что покинуть бренный сей міръ: а не продолжить многотрудное свое дѣло. – Ей, гляди: матерія и материнство: мать и дочь. Но есть еще три Дѣвы, но не родственны онѣ межъ собою: Вѣчность, Исторія, Политика. Первая есть Дѣва высочайшая, вторая – царство срединное. Послѣдняя – дѣва падшая изъ падшихъ, нижайшая изъ низкихъ; она – пѣна дней, средняя – замерзшая пѣна дней, Вѣчность же да будетъ твоею! – О критскомъ исповѣданіи, вѣрованіи и объ иныхъ знай: всѣ они выдуманы создавшимъ, дабы обозначить дольнихъ своихъ слугъ; онъ окрестилъ ихъ богами и каждому далъ свое владѣніе. Поклоненіе богинямъ и богамъ – плодъ извѣчно-гніющаго міра, костыль для потерянныхъ, матерь печали, сердце Зла, прибѣжище поверженныхъ (они суть добыча Смерти и Судьбы, и будетъ имъ по низости ихъ), опора безъ-опорныхъ, надежда безнадежныхъ, надстройка надъ лавками мѣнялъ, крыша надъ головами царей и царедворцевъ, но не только: оно также и основа, и колонны всякой дольней общественности, наилучшій изъ слугъ ея, то, чѣмъ стоитъ земля и земное, и послѣднее – порожденіе одной премірной ошибки и объятый тьмою Лабиринтъ зла, по коему блуждаютъ потерянные слѣпцы, почитая себя обрѣтшими и зрячими; и олухами Матери (и матеріи) преисполненъ міръ. Потому, – говорила Она, сіяя ярче Солнца свѣтлѣйшаго, – насколько вѣруютъ они въ боговъ, вѣруютъ въ вѣру, вѣруй – въ себя, вѣруй въ крѣпость свою: вѣра въ боговъ есть вѣра въ невѣріе въ себя. Поистинѣ: Ложь, Обманъ, Коварность прикрывается божественнымъ, рядясь въ бѣлыя, яко снѣгъ, его ризы. Продали бѣдняки духа (они суть чада вѣка сего – нарицай ихъ такъ, какъ и надлежитъ) Голгоѳу свою за тридцать сребрениковъ: каждому въ задаткѣ дана Голгоѳа…
– Что есть Голгоѳа, о Свѣтоносная? – изумленный, вопросилъ я Её.
– Она – непрерывность, совершаемая до конца міра: то, что будетъ вѣка спустя, и единовременно то, что всегда было, есть и будетъ: въ сердцахъ немногихъ. Знай: бытійствовать, жительствуя подлинно, означаетъ быть пригвожденнымъ къ Голгоѳѣ; бытіе высокаго – есть Крестъ на Голгоѳѣ. Да, такова воля создавшаго, что стези благородства суть стези слезъ, терновый вѣнецъ и Голгоѳа. Мною реченное есть Четверица, или крестъ бытія; ибо Четверица та – крестъ: на днѣ, внизу – Ариманъ, вверху – Отецъ – вершина креста и самый крестъ; слѣва – Іалдаваофъ, а справа – Люциферъ. Помни: духи всеразящіе играютъ людьми, и нѣтъ такого человѣка, въ комъ не взыгралъ бы одинъ изъ Четырехъ.
– И мною?
– Тобою – духи не иные – тѣ же. Но ты силенъ избирать ихъ по усмотрѣнію своего Я. Потому – Свобода – твоя возлюбленная. Тобою – духи не иные – тѣ же. Но ты силенъ быть въ лонѣ Отца, ступивъ къ нему при водительствѣ Сына Зари, Свѣтозарнаго.
– Моя возлюбленная – ты, о Свѣтозарная.
– Я – лазурь. Здѣсь нѣтъ мѣста двоимъ. И скоро, скоро ты обрѣтешь почву въ себѣ самомъ, для себя, изъ себя, ради себя. Тебѣ не будетъ пусто. Ибо ты уже позналъ себя и нашелъ себя, а, нашедши себя, себя обрѣлъ; ежели бы ты не позналъ себя, и не нашелъ, и не обрѣлъ, то былъ бы ты бѣдностью воплощенною: какъ всѣ прочіе. Отнынѣ самый міръ тебѣ не только тѣсенъ, но и недостоинъ тебя. – Всходы уже зримы, но плоды будутъ послѣ – и въ самое скорое время.
Я долго молчалъ, ибо былъ я удивленъ словесамъ Ея; удивленъ и возмущенъ, перси мои часто вздымалися. И Она молчала: казнила молчаньемъ. Я желалъ Её, но то было не слѣпою страстью, виномъ невѣдѣнія и помраченія, но виномъ трезвѣнія и просвѣтлѣнія, чреватаго: и прозрѣніемъ, и видѣньемъ чистымъ, и вѣдѣніемъ. Я вопросилъ Её:
– Милая, милая, какъ же ты говоришь это мнѣ: болѣе богатому, чѣмъ почившій Имато и здравствующій Касато – со всѣми ихъ чертогами, усладами, рабами и земными сокровищами?
– Истинно, истинно говорю тебѣ: богатство твое нынѣ еще не заполняетъ: пустоту въ сердцѣ твоемъ. Но близко время…
– Но позволь узнать, каково имя создавшаго, ежели у него вообще есть имя?
– Мудрецы міра сего тщатся разгадать, что снится вечносонному слѣпцу, но тщетно. Ибо и самые мудрецы сіи суть грезы создавшаго. Но ты не сонъ создавшаго – менѣе всего ты сонъ, о пламень! Его, создавшаго, должно нарицать Іалдаваофъ, онъ – сынъ бездны, сынъ хаоса, держащій въ уздѣ всѣхъ: страхомъ и успокоеніемъ, которые кровосмѣсительно переспали между собой и породили: чинопочитаніе, послушаніе, смиренномудріе и прочихъ; онъ и самъ – страха порожденье; онъ – отраженье страха рабовъ своихъ, внушеннаго имъ отъ страха, рабовъ своихъ, съ коими повязанъ онъ не нитью, но цѣпями; онъ – удильщикъ, уловляющій не только рыбу, но и себя самого: своимъ же крючкомъ; онъ и господинъ, но еще болѣе – рабъ; онъ – оселъ, кричащій И-А, И-А! Держитъ онъ въ десницѣ не бразды, но цѣпи: цѣпи, подвѣшенныя къ каждому сердцу человѣческому. Ходитъ-бродитъ по Лабиринту во тьмѣ многой существо – не ликомъ, но мордою – быкъ красноярый, а плотью – человѣкообразенъ; злой, слѣпой, пышетъ злобою, полонъ сквернъ, погрязшій въ нѣгахъ, чего не коснется, претворяется въ еще болѣе дурное; самъ онъ дуренъ, а твореніе его еще дурнѣе. Создалъ слѣпой слѣпое твореніе, невѣдѣнья царь, царствующій въ царствѣ невѣдѣнья, не вѣдая, что создалъ, ибо неспособенъ къ познанію въ слѣпотѣ своей, и скоро, скоро возгласитъ онъ (чужими устами: устами рабовъ своихъ): «Я Богъ, и нѣтъ иного Бога, и нѣтъ подобнаго Мнѣ». Сперва она обрѣзаетъ крылья всему живому, а послѣ утверждаетъ, что лишь онъ – богъ, лишь онъ – творецъ, а остальные суть грязь подъ ногтями его, пыль подъ стопами его. Но родъ людской и впрямь – плодъ слѣпого его недоразумѣнія и невѣжества, глупости, безстыдства и самонадѣянности. И каждому воздастъ онъ по низости его. Страшный, ярый быкъ, несущійся изъ одного Ничто въ Ничто иное, изъ бездны – въ бездну. Ибо и самъ онъ есть дитя бездны. Таковъ онъ – князь міра сего, создатель, ужасный, имѣющій и слугъ своихъ – архонтовъ: царей, ему прислуживающихъ, о двоихъ изъ которыхъ я тебѣ упомянула. – Но долженъ ты вѣдать и Судьбу, служанку создавшаго, выполняющую повелѣнія его и грязную работу: слѣпую старуху по имени Имармене, первую и послѣднюю изъ оковъ, ибо она ткетъ нити свои, но нити тѣ суть цѣпи, подвѣшенныя къ сердцу человѣческому. Судьба – лишь бѣсноватая блядь, чреватая Бѣдою, изсохшаяся любодѣица, чрезъ свою влагу извергающая желанье, нѣкогда смазливая дѣвка, неистовая въ яркихъ и ярыхъ своихъ дѣяніяхъ, но нынѣ карга старая, бѣльмами похотливо глазѣющая окрестъ, блудница, заигрывавшая съ создателемъ и присными его и одурманившая ихъ, – потому она отъ вѣка пріобрѣла нѣкоторую Свободу. Нынѣ она, какъ міръ, стара, и ослабшія ея, изошедшія, выдохнувшіяся чары, не могущія волновать ни душу, ни кровь, постылыя, воздѣйствуютъ лишь на старожиловъ такихъ, какъ создатель со чады, на существъ предвѣчныхъ; для сильныхъ и младыхъ, дѣла чьи Побѣдою вѣнчаны, иль Пораженьемъ (ежель битъ кто Судьбою изъ дерзновенныхъ), бытіе чье исходитъ кровію и духовнымъ сѣменемъ, она мерзка, якоже лобзаніе безстыжаго старца, какъ течка бабищи, жаждою и алчбою истомленной, отвергнутой, безпутной дуры; завораживающая скверна ея чаруетъ лишь слабыхъ. – Потому слѣдуетъ служить не гніющей и смердящей ея плоти и припадать не къ мнимо-материнской груди Судьбы, но къ огнестрастнымъ устамъ огнезарнаго Духа; устремить очи горѣ – прочь отъ сего міра, гдѣ всё полонено Временемъ и пространствомъ. – О, они, не-малые сіи, должны быть божественно-неприступны, неотмирно-хладны для нея, небесно-красивыя сіи созданія, вздымающіяся высоко по лѣствицѣ Духа, способныя на частые всплески Огня. – Потому не Любовію, но Ненавистью должно съ ней сочетаться: любое несоблюденіе закона ея есть твоя добродѣтель, единый путь спасенія: отъ лабиринта зла.
– Будетъ ли печальной судьба моя? – испросилъ я, а предъ тѣмъ долго обдумывалъ Ею реченное, ибо сокровеннѣйшее сперва обнажалось, вышедши изъ прикровенія, а послѣ въ полной мѣрѣ раскрылось, словно одежды пали наземь – всѣ безъ остатку; и сокровенное явило себя и…засіяло – до боли въ глазахъ.
– Судьба всегда черна, – отвѣчала Она, лія собою свѣтъ. – Бытіе всего высокаго – тяжелые, горькіе пути, прорывающіе – сердцемъ идущаго ими – ковы слѣпого бога… Но бытіе твое – уже – счастливѣйшее: оно – лучъ: сквозь тьму, но и одинокая виноградная лоза: въ пустынѣ. Твое призваніе столь огромно, что я затрудняюсь описать его.
– Будетъ ли забыто мое дѣло иль будетъ продолжено? – вопрошалъ я.
Чуть помолчавъ, Она напутствовала меня: нѣжно-заревыми словесами:
– Грядущее и мнѣ невѣдомо, дѣйствуй, о вѣнчанный Свободою: я вѣрую въ тебя. Ждутъ тебя дѣла неложныя: святыя и великія. Помни: Судьба – для слабыхъ, для тѣхъ, кто пріемлетъ её въ сердцѣ своемъ, бытуя подъ сѣнью ея, въ лонѣ ея; борись съ нею, о, борись! Ты не видишь, но одѣянъ ты въ ризы бѣлыя. Я ихъ вижу, а ты – нѣтъ. Ибо ты – духъ воплощенный: потому можешь и возможешь ты дѣять всё: совершенному дозволено всё.
Далѣе изрекла Она словеса, мнѣ неясныя и доднесь:
– Свобода – въ мигѣ: вся вселенная – отъ скопленій звѣздъ до неделимо-малаго – колеблется въ мигѣ, будучи напряженной, и – разряжается: въ мигѣ выбора. Въ томъ единство и въ томъ борьба: свободы и необходимости, – что въ мигѣ выбора избирающее – свободно, но избрать должно оно – съ мѣрно-заданной необходимостью; если въ первомъ случаѣ – избирающее стоитъ подъ знакомъ Свободы, то во второмъ – подъ знакомъ Судьбы и Времени, сихъ царей царствующихъ; и именно Время, отъ вѣка заданное и отъ вѣка мѣрное, бичомъ подстегивая избирающее, ткетъ нити Судьбы. На томъ зиждется дольній міръ.
И простерла Она десницу, затмевая собою Солнце (ибо Сама была Солнцемъ: для меня), десницу благословляющую и отъ вѣка пречистую: то было касаніе лазури. Въ большомъ смятеніи душевномъ я облобызалъ её: я казалось бы потерялъ себя: въ страсти безплотно-неземной. Но на дѣлѣ обрѣлъ себя.
Послѣ же, отверзши очи, я не узрѣлъ никого. – Всё было Свѣтомъ, и я былъ Имъ…Всё земное и всё тѣлесное на незримыхъ крылахъ отлетало еще во время нашей бесѣды, а тогда оно отлетѣло куда-то и вовсе. И надо всѣмъ виталъ гласъ Ея, разливаяся по аэру лазурною чарою, неотмiрный, звонкій, далекій. – Взоромъ Вѣчности глянула. Ибо неизглаголанное было Ею изглаголано, и надмiрное было впервые явлено въ мiрѣ: вся въ бѣлыхъ одеждахъ, словно паря надъ землею, алый ротъ изливалъ собою откровенія: лазурныя молніи. И Слово Ея меня родило и сожигаетъ доднесь.
М. закрылъ ненадолго очи, приложилъ руку къ главѣ своей и, помолчавъ, продолжилъ:
– О, безъ сомнѣній, была она изъ рода существъ премірныхъ, тамошнихъ. Поистинѣ: высокимъ единеньемъ я наново былъ рожденъ – тогда, тогда, въ то достопамятное время. И это лишь то, что глаголали уста Ея; очи говорили о еще большей правдѣ. Казалось бы, всё, что было моею тихою гаванью, пристанищемъ, опорою, твердынею, всё то, на чёмъ покоилось бытіе мое и мое счастье, – всё это – послѣ словесъ Ея – должно было бы заколебаться, претвориться въ зыбь, и долженъ былъ я потерять почву изъ-подъ ногъ. – Но нѣтъ: потерявши себя, я нашелъ себя, и казавшееся свѣтомъ стало тьмою, а тьма – свѣтомъ.
Акеро послѣ долгой, но для обоихъ благопріятной паузы испросилъ:
– Очень радъ и весьма удивленъ, что Судьба (которая обычно противъ насъ) тебя нѣкимъ образомъ свела съ нею… судьбы немногихъ (или попросту: лучшихъ) непостижимо перекликаются и возгоняютъ другъ друга въ выси. Тобою съ тѣхъ поръ Вѣчность въ очи мнѣ глядитъ! Но видалъ ли ты её еще, друже?
– То, безъ сомнѣній, была нѣкая иная Судьба, не та, что царитъ и правитъ въ мірѣ семъ, не та, что есть не кто иной, какъ изсохшая блудница, одноглазая сука, прихвостень создавшаго, – не болѣе, чѣмъ длань слѣпого бога. Именно первую Судьбу я молилъ: молилъ её, дабы узрѣть Дѣву вновь, предъ тѣмъ долго лелѣявъ таимую надежду; не зрѣть Дѣву было подобно пребыванію въ узилищѣ; когда пребывалъ я въ моленіи, нѣчто нежданно сжало горло мое и принудило меня воскликнуть на утренней зарѣ сквозь тающіе мглу и туманъ, когда неслышенъ еще крикъ пѣтуха и когда Звѣзда сіяетъ ярко, – изъ меня вырвались слова какъ бы помимо воли моей: «О, пріиди – какъ свѣтъ и какъ боль! Пріиди, ибо лишь злой языкъ скажетъ, что ты-де тьма, кажемая свѣтомъ; я же вѣдаю: свѣтъ, кажемый тьмою!». И я если не тотчасъ же, но всё же вскорѣ узрѣлъ Ее по милости не то Судьбы верховной, горней, не то по милости самой Дѣвы. Послѣдній разъ я зрѣлъ то ли Её, то ли болѣе земной Ея двойникъ: какъ бы Она, но и не Она при томъ: Первая была существомъ болѣе тамошнимъ, а Сія – болѣе здѣшнимъ. Но всё жъ то была Она, да, Она, неотмiрно-лазурно-нѣжная. О, какъ былъ пронзенъ морокъ свѣтомъ Ея. Я какъ вчера помню быстротечную бесѣду съ Нею, состоявшуюся чрезъ время, не столь отдаленное отъ перваго Ея посѣщенія моего сердца. Увидѣть Её вновь было праздникомъ несказаннымъ, возгоняющимъ душу въ выси, наполняющимъ Её пламенемъ, вызывающимъ въ груди моей нѣкое безымянное чувство. Вотъ и послѣдняя съ Нею бесѣда, и хорошо я помню гласъ Дѣвы, словно зависшій въ аэрѣ – тогда, въ сердцѣ же – нынѣ:
– Милый, въ какія неряшливые одежды одѣвается твоя похоть, твое вожделѣніе ко мнѣ, твой пламень, – не безъ игривой улыбки сказала Она и, потупляя прекрасныя свои очи, продолжила: —Ахъ, я вѣдаю: ты любилъ меня; но нынѣ, нынѣ – лишь похоть въ тебѣ, лишь похоть. О, невыносимо…
– Отнынѣ любо мнѣ лицезрѣть Тебя елико возможно чаще, о вѣчно-ускользающая, но вовсе не вѣчно-ускользающее въ Тебѣ манитъ меня. Ты чиста и юна, Дѣва нездѣшнихъ мѣстъ, но и не это манитъ меня. И не то, что далеко превосходишь всѣхъ прочихъ, о невозможно-прекрасная, безпримѣрная и несравненная. Нѣчто иное, несказанное и безымянное, манитъ меня. О, какъ манитъ оно! Что-то измѣнилось, но то не похоть, нѣтъ! Иное въ помышленіяхъ, иное и въ сердцѣ. Щемящее бросилось въ сердце: проклятіе ли то или благословеніе? Но не только щемящее бросилось въ сердце, но и безвозвратное. Я словно потерялся: въ лабиринтѣ высочайшихъ страстей, – ибо и сердце мое затерялось – въ Тебѣ. Нынѣ Ты представляешься еще восхитительно-прекраснѣе. Бросается это щемящее въ сердце: стрѣлою. У меня къ Тебѣ всё слито воедино – въ Свѣтъ; ибо Ты еси Свѣтъ. И я не кривилъ и не кривлю душою, когда говорилъ и говорю, что много чистосердечнаго, неизъяснимо-чистаго и восхищеннаго, возвышеннѣйшаго рвется: словами. Ибо я питаюсь пречистымъ Твоимъ свѣтомъ, паче снѣга свѣтлѣйшимъ, и уже не могу иначе. Но слово обычно умолкаетъ, егда я зрю Тебя, о высокочтимая Дѣва. Но не днесь. Милая, нынѣ – зима, увядающая зима, беременная весною, погляди на солнца сѣвера – снѣга, столь рѣдкіе въ родныхъ нашихъ мѣстахъ; но у меня…у меня весна, расцвѣтшая весна – въ венахъ; и родилася она лучистой нашею любовію: любовію изліянною; незакатное, заченшееся при первомъ Твоемъ посѣщеніи сердца моего, нынѣ распустилось въ мѣрѣ полной. Печальной – Ты еще прекраснѣе. Невыразимо. Чуялъ и чую, вѣрнѣе, вѣдалъ и вѣдаю: здѣсь свѣтитъ подлинное. Коснуться не смѣю: коснуться звѣзды – себя опалить. Прости, о немыслимо-прекрасная, за искреннее, слишкомъ искреннее; не оно извергается изъ меня помимо Воли моей, и я не могу сего ни скрывать, ни молчать о такомъ, но – я такъ желаю, ибо я желаю Тебя, но желаніе мое не имѣетъ въ себѣ постыднаго: оно – лучъ, оно – свѣтъ, оно – весна! Женщина есть существо текучее, влажное, непостоянное. Ты же болѣе застывшая, поскольку Ты льдяная, что не мѣшаетъ горѣть огню внутри этого льда, – отвѣтствовалъ я со страстію, мнѣ присущей.
– Милый, я вѣрю тебѣ въ томъ, что въ тебѣ сердце пламенное и многохраброе, коему подстать побѣды небывалыя, о коихъ легенды будутъ слагать вовѣкъ вѣковъ, ибо зрѣла сердце, изъ коего сыплютъ себя искры пламенныя. Я буду вѣчно помнить гордыя твои дѣянія, – и тѣ, что были, и тѣ, что имѣютъ быть, – какъ и то, сколь часто ты ставилъ на конъ Жизнь, играяся съ быками, почитаемыми здѣсь священными. Я знаю благую твою любовь. Но я алкаю иной Любви – Любви неземной – небесной. А для тебя Небеса – суть? Ты вѣришь? Ахъ, если бы ты вѣрилъ…
– Вѣрую!
– Но ты еще слишкомъ мужъ, ты не преодолѣлъ полъ, хотя во всёмъ остальномъ ты и возвышаешься, и не твоя вина, что ты не преодолѣлъ: ты не вѣдалъ. Должно еще пройти время.
– Къ чему преодолѣніе мужского: не считаешь ли Ты, что оно равно съ женскимъ? – удивленно вопросилъ я.
– Быть можетъ, и не равно, но оба суть заданное, мѣрное, не твое, не ихъ. Посему слѣдуетъ уходить отъ сего. Помни: похоть самца и даже самая мужественность стоитъ не столь ужъ многимъ дороже женственности; врата вышины запечатаны для тѣхъ, кто не преодолѣлъ полъ въ сердцѣ своемъ.
– Ради Тебя я готовъ и на сіе…
– Ты нынѣ глаголешь, какъ мужъ, а я желаю иного…Горько мнѣ…
– Ты, Ты… самое совершенство; мнѣ не должно отказаться отъ словъ своихъ и своихъ клятвъ: всё ради Любви… Ибо сердце мое затерялось въ Тебѣ, въ пречистомъ Твоемъ свѣтѣ. Ибо Ты – Дѣва сердца моего.
– …И твоего духа, – змѣясь, сказала Она.
– И духа моего, – повторялъ я, не то ослѣпленный, не то оглушенный, глядя въ никуда.
– Возлюбленный, Любовь твоя должна быть не плотоядна, не плотска, а возвышенна…
– Я готовъ возгонять себя именно ради Тебя (а не ради себя и, скорѣе, вопреки самому себѣ), о Дѣва. Ибо Ты – на устахъ, Ты – въ сердцѣ, Ты – въ помышленіяхъ. Ты – сердце судьбы моей. Всё готовъ я бросить на алтарь…ради Любви къ Тебѣ.
– И ты пойдешь на это?
– Пойду, о богиня. Азъ есмь звѣзда, исполненная огня, и я гряду къ звѣздѣ: звѣзда къ звѣздѣ, духъ къ духу. Порою, въ лучшіе миги представляется: ради Тебя я готовъ потерять…что угодно; я готовъ всецѣло себя отдать ради Тебя. Ибо Ты предстаешь безконечно-отличною отъ прочихъ. Милая, Ты – самое близкое сердцу часто, слишкомъ часто, до боли мое. Вездѣ мракъ изсушающій, а Ты – Свѣтъ, о возлюбленная. Въ Тебѣ я вижу не Себь и даже не себя: въ женскомъ обличьѣ, – но свое Я.
– Возлюбленный, я узрѣла боль въ осѣненныхъ закатомъ осеннимъ устахъ твоихъ, кои часто сливалися съ моими въ вѣчныхъ нашихъ лобзаніяхъ. Я не желаю, чтобы тебѣ было больно…больно изъ-за меня.
– Не говори такъ: Тебя мнѣ подарила сама Судьба, о Свѣтозарная. И Ты, Ты рождаешь ярколучистый мой пламень, молнійно-лазурный и багрянопылающій.
– Не говори и ты такъ, о Свѣтъ въ ночи: Судьба зла, зла, зла…Мнѣ тяжело тебѣ вѣрить.
Вдругъ Она измѣнилась до неузнаваемости: двоящейся обликомъ, но не двоякой сущностью, предстала Она и бросила въ меня слова горькія, какъ змѣиный ядъ:
– Я змѣя небесная, гряди къ иной! Приди въ ея обьятья – не въ мои!
– О нѣтъ! Не для того настигалъ Тебя: не жду безопасности и счастья не жду. Не для того, о, не для того всё это! Повѣрить не могу…
– Я опасна, какъ змѣя, – то правда. Предостерегаю, любимый…
– Не предостерегай: въ томъ нѣтъ нужды…Въ лоно Дня вступаемъ мы – гляди: довольно Ночи!
– День, – продолжалъ я, – и въ самомъ дѣлѣ вставалъ тогда ото сна – длиною въ Ночь; багряными ризами одѣялся онъ, и мраки разступилися. Я продолжалъ, полнясь высочайшими страстьми:
– О, прости за рѣчи сіи, но не томи несказаннымъ и невозможнымъ. Зрѣть Тебя, пречистый Твой ликъ, очи, пронзающія и излучающія сіянье, зрѣть выю бѣлоснѣжную, тонкую, станъ колеблющійся…и сознавать, что Ты…Ты – не моя…прости…я не вѣдаю, какъ сказать…Ты…я…ты – всего дороже на свѣтѣ, о сокровище несказанное. Не могу я иначе, милая. Слишкомъ много огня внутри, нерастраченное бродитъ въ душѣ. Покинешь меня – и всё будетъ исполнено страданья жестокаго; о томъ и думать нѣтъ силъ…О, если бы я могъ надѣяться! О дѣва божественная, токи и потоки Любви, всеблагой и святой, пронзаютъ меня, выводя и возгоняя меня отъ дольнихъ безднъ – къ Свѣту, къ вершинамъ горнимъ, претворяя меня – изъ человѣка – въ Огнь.
Дѣва тупила очи, и поверглась глава Ея долу: была покорена и очарована. Она сказала:
– Когда ты глядишь на меня – Любовь глядитъ на меня изъ зѣницъ твоихъ; Любовь, всепокоряющая и всевластная, свѣтитъ себя чрезъ тебя, изливающаяся, струящаяся. Для тебя немыслимое есть явь – явь возможная. Не желаю зрѣть тебя рабомъ своимъ. И ты не постылъ…Но ты – иной, иной, иной… Свѣтъ тамошній въ ликъ тебѣ глянулъ, и Вѣчность тебя ласкала. И не сильна она затушить высокія твои горѣнія, ибо она ихъ источникъ.
– О благодарю – Тебя – звѣзда! Но змѣею – не будь, о, не будь. Не отвергни меня отъ Себя, отъ лика Своего! Если нѣчто гнететъ тебя – преложи сіе на мои рамена, о Свѣтозарная.
– И я иная – не змѣя. Я дѣва неложная. Но тебѣ предстоитъ послѣднее испытаніе: ты долженъ отпустить меня; и отпустить навѣки – не ради меня и не ради любви, но ради себя, ибо сіе есть бремя наитягчайшее, и ничто, ничто не закалитъ тебя лучшимъ образомъ: то надобно для того, чтобы высшее въ тебѣ престало быть лишь побѣгомъ и претворилось въ многомощное древо, чтобы ручей сталъ полноводною рѣкою! – сказала Она, змеиновласая, и въ глазахъ Ея вспыхнулъ не огонекъ, но свѣтъ, проникшій, пронзившій, вошедшій въ меня и оставшійся навѣкъ въ сердцѣ, ибо онъ покорилъ меня себѣ.
Жадно обняла Она меня, походя на змѣю (о, безъ сомнѣній, было въ Ней тогда что-то змѣиное); нѣтъ! – не обняла – обвила: змѣею, – и цѣловала: въ уста – неутѣшно… И Свѣтъ сіялъ во тьмѣ. Вокругъ рѣка журчала, серебрящаяся, межи вешнія въ туманахъ таяли. И молвила: «Тебя ждала, лишь тебя»; и узрѣлъ я очи неложныя и очертанья горнихъ сферъ, отражающіеся въ Ея очесахъ.
Она снова растворилась словно: растворилась въ зарѣ утренней. Болѣ я Её не видалъ; Она воспарила туда, откуда низошла: на небеса, – продолжалъ М. не безъ печали въ голосѣ. – Что-то сомкнуло мнѣ уста – я молчалъ множество дней. Мнѣ долгое время казалося: она посланница Того, Неизреченнаго, Отца, Невѣдомаго и Неизглаголаннаго: безъ Нея я не узрѣлъ бы Его. А нынѣ въ томъ я твердо увѣренъ.
Такъ говорилъ М. День клонился къ закату своему, кровавясь, и герои стали плыть къ берегу, осіянному закатомъ Свѣтила. М., окончивъ повѣствованіе о Дѣвѣ, снова молвилъ:
– Мнѣ и ранѣе думалось, въ давнее время: боги сіи, тѣ, коимъ и здѣсь поклоняются, и гдѣ угодно еще, боги сіи – ложны, ложны, нѣтъ отъ нихъ вѣяній неложныхъ, не чуялъ я сего и не чую. Думалось: нѣтъ ихъ на дѣлѣ, нѣтъ. Послѣ встрѣчи съ Нею стало ясно, что они суть, но суть зло; они словно тати крадутъ божественное изъ сердецъ людскихъ, ибо всего болѣе радѣютъ о томъ, чтобъ родъ людской не имѣлъ божественнаго въ себѣ – и съ успѣхомъ; и лишь ихъ отрѣшившись, предстаешь предъ самимъ собою и жительствуешь наединѣ съ собою; стало ясно такожде, что есть Иной. И хотя первое, еще стоявшее знакомъ вопроса «Ты – еси» мною почуялось въ дѣтствѣ, знаніе «Ты – еси» родилось именно милостью Дѣвы. Именно въ первую изъ нашихъ встрѣчъ Она бросила: «Невѣріе и сомнѣніе въ «Ты – еси» есть первая и опаснѣйшая Ариманова уловка». Прочія же вѣрованія – спираль и лабиринтъ, Ея же словеса – одна прямая линія – стрѣла – прямикомъ въ сердце Іалдаваофа.
– Ясно, что Богъ Невѣдомый не есть часть міра и не есть міръ, ибо Онъ болѣе міра, но являетъ ли Онъ Себя напрямую безъ посланниковъ въ видѣ высокочтимой тобою Дѣвы? – съ интересомъ вопросилъ Акеро, глядя на приближавшійся брегъ.
– Да, Дѣва – посланница Его, и Она не разъ сказывала о томъ. Думно мнѣ, что надобно идти стезями многотрудными, бросая вызовъ: всему, всему – отъ міра до самого себя, – дабы Онъ былъ ближе къ намъ.
– Протянетъ ли длань свою Всевышній? Заговоритъ ли съ тобою? Почему скрывается Онъ въ незримомъ и неизглаголанномъ?
– Онъ молчитъ: Онъ – въ безднѣ. Явленіе Дѣвы – слишкомъ многое. Онъ глаголалъ Ею – того довольно! Того – сверхъ мѣры! Истинно, истинно говорю тебѣ: всегда желалъ я знать, а не вѣрить; да-да, не вѣрить, но вѣдать, желалъ зрѣть Бога, а не вѣрить Ему и въ Него. И Онъ явилъ себя: Ею.
Вдругъ М. поднялся и воздѣлъ руцѣ къ Солнцу и изрекъ:
– Пусть же страхомъ и слѣпотою принужденные поклоняются богамъ и богинямъ, закоснѣвшіе въ лѣни духовной, но – не мы! Не мы! Пусть низкіе боголѣпно и раболѣпно ихъ почитаютъ и славятъ, но не мы! Не мы! – Намъ не надобны ихъ благорасположенье и дары ихъ. Ибо я желаю ступить на лазурь небесъ, а ихъ дѣло – имѣть страхъ божескій. Міръ сей безмѣрно тѣсенъ для меня, потусторонняго и посторонняго, внемiрнаго и всемірнаго, безмирнаго и внемѣрнаго.
Акеро вопросилъ:
– А боги, кои также суть зло, по твоимъ словамъ, они…
– Да, и нынѣ думно мнѣ: боги сіи суть, и силою ихъ всё совершается въ здѣшнемъ мірѣ. Потому и міръ такъ дуренъ, ибо подлинные его правители еще дурнѣе. Давно, давно послалъ я къ чорту боговъ критскихъ: тамъ имъ и мѣсто, ибо и сами суть черти. Убить племенныхъ боговъ въ сердцѣ своемъ означаетъ начало восхожденія къ вершинѣ именемъ Я. Не вѣра въ вѣру, но знаніе есть непреложное основаніе истины и неложныя къ ней стези. И нѣтъ вѣры знающей и знанія вѣрующаго. И я отнынѣ уже пригвожденъ къ знанію: Ею.
Акеро отвѣтствовалъ:
– Съ иныхъ поръ прозрѣнья твои – громъ, словеса твои – молніи: претворилъ ты слово въ мечъ обоюдоострый; изливающееся изъ устъ твоихъ слово способно убивать и воскрешать. Ты – звѣзда, рожденная лузурью, просвѣтъ молнійный: въ гущахъ тьмы. Потому – вспоминая тобою реченное днесь – возглаголемъ: да не впадемъ мы въ руки твои, о богъ слѣпой! И да будемъ облачены въ ризы бѣлыя, свѣтлыя, чистыя. Также я думаю, дорогой мой, что кто боли страшится – Жизни недостоинъ. Поистинѣ: кто неспособенъ на гнѣвъ и на страсти высокіе – да страдаетъ. Святое, святое бремя ты несешь.
Ладья приближалася къ брегу пустынному, и М. снова началъ грести, и спустя время нѣкоторое изрекъ:
– Война, раздирающая нынѣ Критъ, могла бы быть не только полемъ сѣчи межъ Добромъ и Зломъ, межъ Истиной и Ложью, межъ горнимъ и дольнимъ, но претвориться въ Огнь, что сожжетъ если не вѣсь міръ, то по меньшей мѣрѣ Критъ, капище боговъ ложныхъ и людей низкихъ. Иными словами: я надѣюсь на одно: да не будетъ пролитіе крови лишь умовеніемъ, питіемъ земли-матери, будучи безплоднымъ, но да претворится во всходы новые, что даруютъ міру здѣшнему надежды новыя! – Слѣдуетъ очистить лѣсъ отъ пней да поваленныхъ деревъ.
Отирая обильно струящіеся поты съ лица и выи, оглядывая съ улыбкою суверена ширь и гладь морскую, онъ продолжилъ:
– Я разлюбилъ всю роскошь мірозданья, и День, и Нощь, и Ночи сіянье лунное, и сіянье Солнца, и зной, и хладъ: природа мѣрна, она есть порожденья создателя: именно потому, противясь ею заданному, дѣешь сообразно съ инымъ: она даруетъ не Путь, но путы, и послѣднія не необоримы: она низвергла меня въ дольнее, она же и окончитъ дольнее мое существованье, что бы я ни дѣялъ и сколь много боли я бы ни выдержалъ, дабы его продлить: исходъ плачевенъ; но безсильна она владѣть мною, моимъ мною рожденнымъ Я. Казалось бы, она не можетъ быть познана, но на дѣлѣ тайны ея и прочее ея незримое всё жъ могли бы быть осознаны и поняты: но лишь чрезъ тысячелѣтія; но для того надобно скорѣе возненавидѣть её, чѣмъ возлюбить, и отвратиться ея чаръ, чаръ, кои суть трясина, и осмыслить её, прорвавшись къ ея сути, чѣмъ-то неприроднымъ, чѣмъ-то тамошнимъ, а потому немогущимъ быть съ легкостью очерченнымъ, выраженнымъ, внятнымъ: не тѣломъ или душой, но духомъ, который – какъ показываетъ не только вѣсь опытъ мой, но и мои мысли, – есть нѣчто тамошнее, нездѣшнее. Признаю, однако: не разъ говаривалъ, опьяненный и потому побѣжденный ею, будучи захваченъ ею въ ея хороводъ: «Лишь вѣтръ шалый доселѣ я люблю – лишь онъ бунтарь въ природѣ, онъ ропщетъ, враждуя со всѣмъ живымъ и неживымъ! И буря – мнѣ сестра! И небо властно влечетъ меня». Что Солнца око? Что очи звѣздъ? Ничто не мило. Нескончаемыя чередованія бурей и тиши, дня и ночи, смѣны временъ года: безконечная круговерть безъ начала и конца, однообразно-монотонная, ужасная въ своей косности. Я усталъ отъ творенья злоковарнаго творца. Я не люблю міръ, а міръ не любитъ меня: лишь страшится онъ меня, лишь страшится. Вѣдаю лишь безпримѣрную и негасимую мою Гордость и Волю какъ ея орудіе (милостью коей всё дѣется). И не Земля, но Небеса – тронъ мой.
Кровавое Свѣтило уходило за окоемъ: въ тьму. Звѣзды заступали на небосводъ. Мѣрно пѣло море.
– Да не будутъ взгляды различающіеся камнемъ преткновенія! Но ужели ты не чуешь и не зришь всё великолѣпіе природы, о воинственный, слишкомъ воинственный мужъ? – вопросилъ Акеро, уставившись вопросительнымъ знакомъ на М. – Ея тѣни воскресаютъ въ сердцѣ, егда мы её не видимъ и не слышимъ. Ужели она не оттуда? Ужели она отъ міра сего, а не отъ міра горняго? Гляди: потекли сіянья звѣздъ…Сердце ввысь уносится – летитъ! И будь ты слабѣе, я бы воскликнулъ: страшись гнѣва природы. Всё, всё – подражаніе природѣ: ваза подражаетъ выемкамъ въ породѣ, куда стекаетъ влага, колесо – Солнцу и Лунѣ, и самое государство подражаетъ существу живому.
– Природа – обманъ и слѣпота. Ей, ей обязаны мы однимъ убожествомъ: нескончаемымъ позоромъ именемъ плоть и позоромъ казалось бы инымъ – именемъ жизнь. О убогіе предѣлы убогаго естества! Каждое живое существо борется за себя, почитая себя средоточіемъ міра; борется оно за мѣсто подъ солнцемъ, стремится забраться повыше, чтобы ничто не мѣшало солнцу, оку бога, созерцать побѣдившаго. Казалось бы, оно гордо, но то гордость мнимая, ибо борется существо живое не за Я, но за Себь. Слѣпцы, порожденные слѣпцомъ! Они стремятся быть первыми, но на дѣлѣ – послѣдніе; я же былъ, и есть, и буду – Послѣдній; а потому и Первый. Цѣльность природы – въ нулліонахъ дробностей, отчужденностей: таковъ порядокъ міра дольняго. Поистинѣ: природа – всеподавляющая, равнодушная, слѣпая, жестокая баба, вмѣстѣ съ тѣмъ и себя рождающій и себя же пожирающій змій. Не змій, а Матерь, ужасающе-живая; Судьба же много старѣе: она – карга, а сія – матерь рождающая и убивающая: мчащая зыблемые въ зыбь года, вѣка: по кругу.
– Ты сказываешь о ея слѣпотѣ, но въ чёмъ обманъ ея?
– Природа обманчива: поглядишь на зори да закаты рдяные иль на Ночи тишь – и думаешь: се, пріидетъ Она; Она же, Дѣва, нейдетъ, нейдетъ, ибо трудно ей низвергаться въ нижераспростертую природу; ждешь Луча – но нѣтъ Луча, нѣтъ нити путеводной: была и нѣтъ. Поистинѣ: природа – лишь чара и уловка божества слѣпого. Но она, поистинѣ, лучшее изъ его твореній, величайшее, работающее какъ ничто, созданное и могущее быть созданнымъ человѣкомъ, всемощная, великая въ своихъ силѣ и чарѣ. Поистинѣ: проще отвести ударъ копья или меча, нежели нѣжные твои поцѣлуи, о природа! Не укротить тебя, о неукротимая! Да, она плѣняетъ душу безмѣрно, и тѣни ея воскресаютъ въ сердцѣ, когда мы не зримъ сіянье ея. Но дѣло состоитъ въ томъ, чтобы освободиться отъ погубляющаго ея плѣна. Прочь отъ естества! Прочь отъ природы! О, зло клубится всюду, всюду, и Смерть чернѣетъ! Ибо природа – лишь одѣянье создавшаго, ризы его, пропахшія смраднымъ душкомъ его.
– Быть можетъ, ты и правъ, но нынѣ думно мнѣ: сыны человѣческіе съ присными отродясь были чѣмъ-то однимъ, а Природа, милостиво принявшая ихъ въ лонѣ своемъ, – словно инымъ, вовсе инымъ: отчимъ… Быть, можетъ, и ты – часть – пусть и наилучшая – природы.
М. горько посмотрѣлъ на Акеро:
– То обманъ, коварнѣйшій обманъ! Она – здѣшнее, рядящееся въ рясы нездѣшняго, созданная мнимо-нездѣшнимъ, дабы здѣшнее оставалося – милостью сна и слѣпоты – здѣшнимъ, она – мѣрный, нагло-лѣнивый бросокъ игральныхъ костей создавшаго; катятся кости игральныя, а живые рождаются и погибаютъ: своею мѣрностью кости – череда рожденій и смертей – успокаиваютъ создавшаго, а превеликимъ своимъ разнообразіемъ услаждаютъ взоръ его.
– Отчего ты такъ думаешь?
– Дѣва отверзла мнѣ очи. Безъ Нея духъ мой не былъ бы рожденъ. Она зажгла искру и родила духъ мой, и былъ я тѣмъ пробужденъ, о дорогой, но оскверненный міромъ другъ.
– «…и наставила на пути неложныя»: я сіе уже слышалъ отъ тебя. Въ ней ты нашелъ премудрость и разумъ высшій. Но взгляни въ лицо Истины: кто вѣдаетъ: быть можетъ, природа силою насъ (и тебя въ первую очередь) возжелала быть впервые понятою, познанною? И именно ты – пробный ея камень въ дѣлѣ самопознанія? Кѣмъ бы она могла быть познана, ежель не вершиною творенія?
– Но тогда слѣдовало бы признать, что она оторвалась отъ путъ создавшаго! Возможно ли сіе? Не слишкомъ ли она мѣрна для сего? Естественное, природное – то, что дается, а не создается, и дается, за-дается не нами.
– Быть можетъ, она прорвала свою заданность, когда творила тебя. Быть можетъ, она только того и желаетъ въ высшихъ своихъ чаяніяхъ, дабы выйти за мѣрность, согласно которой она существуетъ, а для того быть сперва познанною? Природа, дотолѣ слѣпая – нами – обрѣтаетъ глаза. Не должно её ни преодолѣвать (одолѣть её не только не должно, но и попросту невозможно), ни того болѣ низвергать; и молитъ она объ очахъ, алча быть прозрѣвшей.
– Я творилъ свое Я – не она, не она. Я не ея орудіе. А познающій не есть ли орудіе создавшаго? Можетъ быть и такъ, что не природа, но создавшій, какъ мы вѣдаемъ отъ высокочтимой мною Дѣвы, слѣпой, возжелалъ прозрѣть, что означаетъ: освѣтить силою лучшихъ изъ рожденныхъ твореніе свое? Признаюсь тебѣ: если и страшусь я чего, то лишь чаръ природы, но еще болѣе – стать очами создавшаго. Но природа словно дѣва отдается мнѣ, когда я тщусь её познать; не въ томъ ли тонкій блудъ ея и опаснѣйшее коварство? Познаніе – ты не правъ – не есть орудіе противъ чаръ ея.
– Ты вѣщаешь о Я, но въ наиглавнѣйшемъ всецѣло довѣрился ты Дѣвѣ, увѣровалъ въ словеса ея, подпалъ подъ ея чары. Власть ея возросла въ сердцѣ твоемъ безпредѣльно, безмѣрно: сіе я зрю. Быть можетъ, сказанное ею – зори ложныя. Быть можетъ, слова Дѣвы – тонкое коварство, и блудъ души, и обольщеніе, и прельщеніе сердца. Быть можетъ, Дѣва зла, и ею цѣлился въ сердце твое одинъ изъ злыхъ боговъ? «Не увела ли Дѣва тебя по стезямъ ложнымъ»? – вотъ о чемъ слѣдуетъ думать: обоимъ! Тебѣ бы стоило, быть можетъ, бунтовать противу Дѣвы: стала она твоею Судьбою, ибо свою Судьбу ты оттолѣ потерялъ. Прости за рѣзкія слова, мой дорогой другъ, но я лишь ясности желаю. Я, однако, признаю, что милостью Дѣвы претворился ты въ то, кѣмъ сталъ: въ Огнь ярколучистый, молнійно-лазурный и багрянопылающій, что ты – дваждырожденный оттолѣ; и что вѣсь родъ людской есть застывшее, окаменѣло-сонное, едино-цѣльное существо, не обрѣтшее Я, о Пламень, вечносіяющій, вечнопереливающійся и вечностановящійся.
М. и Акеро избѣгали смотрѣть другъ на друга. Акеро подумалось: «Когда духъ поддается страстямъ борьбы за правое дѣло, онъ пропитывается ненавистью. Такой вотъ прыжокъ духа, измѣнившаго Духу». М. молчалъ; злобнымъ было лице его, но позднѣе онъ добавилъ:
– …не только Судьбою, но и звѣздою путеводною, лучомъ вонзившая духъ, раскаленный и бѣлый, въ сердце мое и потому подвигнувшая меня на свои стези. Кореннымъ измѣненьямъ своего бытія я обязанъ не Ею вызваннымъ потрясеніямъ, но нескудѣющей благодати, витающей вкругъ Ея, влачащейся за Нею: какъ шлейфъ; Она и сама – благодать воплощенная. Общество Ея входитъ стрѣлою: нельзя безнаказанно съ Нею общаться; бездонность – въ очахъ Ея, бездонность – въ Ея мысляхъ; претворяешься и самъ въ бездонное – Ею. Она – безмiрная купина въ пустынѣ: палимая міромъ, Она – свѣтозарный источникъ лазурныхъ водъ; Она – сѣверное сіяніе, далекое, какъ звѣзда, желанное, какъ вода въ пустынѣ. Бѣлыя словеса Ея – священныя выси, неложныя, всечистыя. Она – благая вѣсть, она – вѣянье бездоннаго, она – звѣзда утренняя. И свѣтъ Ея никогда не перестанетъ! Никогда! До Нея былъ я слѣпымъ, не вѣдающимъ о слѣпотѣ своей; и се – прозрѣлъ, и узрѣлъ нищету свою, и претворился въ Огнь: милостью Дѣвы. До Нея былъ я спящимъ; и се – пробудился и возсталъ: навѣки. До Нея…И всё же мысли – единое, къ чему есть довѣріе. Мои ли онѣ, мой ли онѣ плодъ, или нѣчто Отцомъ ниспосланное, но онѣ выше міра и выше создавшаго: въ томъ увѣренъ я.
– Природа покамѣстъ не раскрываетъ свои тайны. Кто вѣдаетъ, чего она желаетъ? Быть можетъ, быть познанной: нами; быть можетъ, претворить насъ въ орловъ, одиноко кружащихъ въ неземныхъ вышинахъ, дабы стремглавъ низвергнуться – камнемъ, – забравъ съ собою жертвы многія, – словомъ родиться, выпростаться изъ лона ея. И, стало быть, критяне не выполняютъ въ силу слѣпоты своей ея заданія, ибо вовсе даже и не выходятъ изъ лона ея, а ежели и выходятъ, то недалеко и ненадолго и вскорѣ отступаютъ во страхѣ: въ материнскую утробу. А она желаетъ, чтобы мы вырвались изъ нея и пришли къ ней: взрослыми, – какъ сынъ приходитъ къ старой матери, дабы ухаживать за нею. Ты же, хотя и исшелъ изъ лона ея, не застрявши въ нёмъ, какъ всѣ прочіе, но застрялъ: въ природоборчестве. Я потому это сказалъ, что вѣдь ты самъ признался, что до встрѣчи съ Нею признавалъ: въ природѣ – дыханье существъ премірныхъ.
– Премірныхъ? – уставившись вопросительнымъ знакомъ, вопросилъ М.
– Богинь.
– То-то и оно, что богинь, – разочарованно отвѣтилъ М.
– Милый юный другъ, мѣрность природы – вздохъ и выдохъ богинь. Надобно еще имѣть въ себѣ кое- что отъ богинь и отъ Матери-Земли, дабы сіе узрѣть. Не слѣпъ ли ты, М., когда уста твои порицаютъ прекраснѣйшее изъ созданій «дольняго міра» вмѣсто того, чтобы благословлять его?! – не глядя на М. спрашивалъ Акеро.
– Надобно еще имѣть въ себѣ Солнце, Луну и звѣзды (словомъ – вѣсь небосводъ, всю твердь небесную), дабы зрѣть природу: покорною Судьбѣ, какъ ничто иное, распростертою во прахѣ, ибо сама она прахъ и дуновеніе, дыханіе создавшаго, быть можетъ, и ритмъ сердца его. Но нынѣ коса нашла на камень: его ритмъ сердца натолкнулся на мое сердцебіеніе. А я вовсе не изъ тѣхъ мудрецовъ, что тщетно тщатся разгадать его сны, будучи и сами – его снами. Знаешь ли, я ему какъ въ горлѣ кость. А на Критѣ всё это – вторьемъ отзывается: возстаніями, смѣнами царскихъ династій, страданіями, смертями, пожарами и разрушеніями. Видишь ли, чрезъ высшихъ людей, чадъ свѣта, изливаются свѣты горніе, тамошніе; изъ тебя изливается то тамошнее, то мѣстное. Нынѣ же въ тебѣ говоритъ невмѣняемость и заданность создавшаго – ты словно влилъ воду мутную въ воду Жизни; ты замутилъ источникъ; и сіе можетъ вызывать только отвращеніе у меня, вмѣстѣ съ тѣмъ всегда есть надежды на вмѣняемое, на живое, къ тому же оно не менѣе часто себя являетъ, – говорилъ М. и чуть погодя добавилъ: – Поскольку я цѣню высшее въ людяхъ, то твои слова способны повліять лишь на мое отношеніе къ тебѣ какъ къ Личности, но они врядъ ли могутъ помѣнять мое взаимоотношеніе съ моими святынями, мое міровоззрѣніе, мои убѣжденія.
– А быть можетъ, надобно и самимъ стать, какъ природа: ради ея познанія.
– Нѣтъ! Она мудра, но несвободна; а ты не мудръ нынче, но свободенъ, ибо ты при мнѣ, – говорилъ М.
– Я люблю бытіе подлинное, ибо въ нёмъ и просвѣчиваетъ намъ Вѣчность, но не мечты и предположенія, выдаваемыя, при томъ, за знаніе, о юный гордецъ. Мы, однако, сходимся въ томъ, что природа есть откровеніе тѣхъ или иныхъ боговъ.
– Но расходимся въ толкованіи: какихъ именно боговъ.
– Да, откровеніе и богоявленіе. Нѣтъ сомнѣній: боги – въ природѣ; и природа – въ нихъ.
Безмѣрное и немѣрное изливало себя чрезъ М., снова претворившагося въ пламень нездѣшній и изрекшаго:
– Нѣтъ: никогда земля не возможетъ познать небеса; и, хотя всегда были они – на землѣ – побеждаемы землею, побѣдитъ ли она меня?
– Я предостерегаю тебя: не падаешь ли ты въ бездну?
– Или возношусь ввысь.
– Всё одно: внизу ли не то, что наверху?
– Духъ земли никогда не устоитъ предъ духомъ небесъ! И Слово никогда, никогда не станетъ плотью! Легче міру стать духомъ, нежели Слову – плотью! Никогда! Довольно! – казалось бы, глядя на небеса, но скорѣе глядя глубоко вовнутрь себя, вскричалъ М.
– Ты зришь въ небо, и небо зритъ тобою. Но ты не видишь земли, и земля не видитъ тебя, – тихо добавилъ Акеро, не глядя на М. Акеро подумалось: «Можетъ статься, его Я не даетъ узрѣть очевиднаго. Кто изъ насъ узрѣвшій: онъ или я? Я мыслю целокупно – всѣмъ тѣломъ, М. – только головою. Но мы оба глаголемъ то, что видимъ; мы не лукавимъ. Но, когда говорю о природѣ, я говорю ей сообразно, ея языкомъ, а онъ говоритъ языкомъ иноприроднымъ, ей не сообразнымъ. Видимо, тысячелѣтія должны пройти, дабы выявить побѣдителя, ежели его вообще, возможно, выявить». И сказалъ Акеро:
– И всё же, и всё же: будь ты свободнымъ въ большей мѣрѣ, тяготило бы тебя земное? Ты бы парилъ надъ нимъ, а не стремилъ бы себя къ неосуществимому. Ибо земное не душило бы тебя и не рѣзало бы крыльевъ, ты обрѣлъ бы легкость небывалую. Только божество способно узрѣть потаенныя тайны ея, ибо и она есть божество; но чрезъ созерцаніе красы восходишь къ божеству, стяжая лучистыя его вѣянія, одаривающія насъ лазурью.
– Дорогой Акеро, вовсе не природа и не краса здѣшняя – обѣ – лишь чара злоковарнаго творца – неволитъ разумъ мой, и объ иномъ я слагаю думы, – помолчавъ, отвѣчалъ М. – Всё, мною чаемое и мною дѣемое, есть не мои чаянія и не мои дѣянія, но силъ иныхъ, для коихъ сердце и глава мои – поле брани. Мнѣ бы понять: гдѣ и когда Я есмь Я; можетъ ли быть Я внѣ силъ, внѣшнихъ этому Я, когда Я всепобѣдно простираетъ себя, и всё не то чтобы становится сроднымъ этому Я, но пребываетъ какъ бы подъ крыломъ его? Хочетъ ли Неизглаголанный быть Изглаголаннымъ, Непознанный – Познаннымъ? Положимъ, я нашелъ своего Творца, милостью Коего есмь; быть можетъ, егда сплю – Онъ забываетъ обо мнѣ; и лишь только вспомнитъ – и снова есмь. Кто вѣдаетъ? Но чего хочетъ Онъ отъ меня?
М. добавилъ послѣ паузы:
– Что природа: человѣкъ не менѣе мѣренъ; и даже человѣкъ духа имѣетъ еще отъ плоти идущую мѣрность и заданность, которыя въ мѣрѣ полной и я прорвать не силенъ.
– Не является ли твоя горняя пламенность – природою?
– Ежели она была бы природою, то отчего лишь у меня она такова? – съ улыбкою отвѣтствовалъ М.; послѣ же добавилъ: – Быть можетъ, и не моя заслуга: въ неуязвимости для ловушекъ и козней Аримана, ибо то, быть можетъ, не моя неуязвимость, но ежемгновенная Воля Иного! Иного, коему стоитъ забыть обо мнѣ – на мигъ – и нѣтъ меня! Быть можетъ, иными словами, моя сила – вовсе не моя: Его. А всё, что Онъ желаетъ, сводится къ одному: чтобы мы сами себя возогнали до сознаванія, что лучшее въ насъ – не наше, что не отъ міра оно сего, но отъ міра тамошняго. Мое тѣло не Я: Я – Свобода безграничная, тѣло же – ограничено, Я – сверхъ мѣры мощно, тѣло же – немощно. Оно жительствуетъ само, по своимъ законамъ, не волею моего Я; и жительствуетъ, отбывая службу свою точнѣе приливовъ и отливовъ морскихъ, точнѣе дуновеній вѣтра безпорядочныхъ, точнѣе заката и восхода Солнца… Точно-размѣренно, ежемгновенно-творимо жительствуетъ оно, яко Свѣтила восходъ ежедневный. Но тѣло – не Солнце: азъ есмь Солнце.
– Тягаться съ тобою есть дѣло невозможное, и словеса твои, несоразмѣрныя вѣку сему, – самое невозможное и самое прекрасное, что доселѣ слышалъ міръ… – съ улыбкою сказалъ Акеро, словно покоряясь превосходству М.
– Несоразмѣрныя ни сему вѣку, ни вѣку прошедшему, ни вѣку грядущему! – съ радостью сказалъ М.
Не успѣли герои сойти съ ладьи на брегъ, какъ услышали они отчаянный крикъ нѣкоего мужа:
– Ира, нѣтъ! Я на всё готовъ тебя ради, помни, только не дѣлай сего! Лучше ужъ я прыгну, но не ты, не ты!
– Поздно, Касато не любитъ меня, прежестоко отвергъ онъ меня; онъ послѣ всѣхъ моихъ блужданій по лабиринту скорбей и бѣдъ, послѣ моихъ словесъ, послѣ признаній моихъ сердечныхъ произнесъ: «Чтобъ дѣвка какая (пусть и изъ прекрасныхъ прекраснѣйшая) претворила меня, Касато, въ ягненка? Не бывать тому. – Только наложницы, они бо суть созданія болѣе тихія», – пѣла Себь Иры черно-красныя свои пѣсни, но то была лебединая пѣсня ея, ибо, услышавъ грустный дѣвичій отвѣтъ, М. и Акеро услышали и тотчасъ же воспоследовавшій за нимъ всплескъ глади морской: Ира бросилась въ море лазурное со скалы, разбившись насмерть.
Снова отъ природы, полной тиши и нѣги, вѣяла тоска. Мѣрно, мѣрно шелестѣла трава, а волны невинно забавлялися другъ съ другомъ, какъ и прежде, какъ и всегда, мирно-мѣрно ратуя другъ съ другомъ, играяся, рѣзвяся, блаженно-блещущія; ударяясь о брегъ, мирно-мѣрно свершаютъ онѣ обращенье назадъ, дѣютъ возвратный порывъ, недовольно шумя на прерванный было свой лётъ.
Равнодушно и безмятежно на произошедшее взирала Природа: глазками птицъ, букашекъ, рыбъ, листвою древъ. Приняла она Иру въ лоно свое. Прахъ къ праху – неизбывный законъ ея; потому не могла она, невинная въ причудливыхъ своихъ метаморфозахъ, быть удивленною, неспокойною.
«О неразумные! Какъ, какъ измѣнить ихъ?» – со вздохомъ произнесъ Акеро. М. молча отмахнулся. Сошедши на берегъ, Акеро вопросилъ М.:
– Желаешь ли ты продолжить дѣло Акая?
– Думно имъ, что дѣютъ нѣчто, чего свѣтъ не видывалъ и что способно удивить самое Вѣчность. Думно имъ, что они – не чувствуютъ, но вѣдаютъ-де: мы едины, ибо нѣчто каждымъ изъ насъ премного владѣетъ, насъ много, наконецъ: потому мы правы. Погляди, Акеро: слѣпцы, слѣпцы. Стадо любитъ своего пастуха, но я не пастухъ стадъ. И слишкомъ долго пили они изъ моей чаши.
– Но вѣдь и ихъ ты цѣнишь выше жрицъ.
– Конечно. Но Слѣпота ими всѣми глаголетъ. Акай былъ лучшимъ изъ нихъ, хотя и не былъ инымъ, какъ я. Онъ былъ наивенъ: онъ вѣрилъ въ чернь; думалъ: они – люди, а они – не люди; вѣрилъ: боги критскіе суть ничтожества, либо ихъ нѣтъ; не вѣдалъ: они – слуги бога всековарнаго; всѣ, опричь прозрѣвшихъ, – шуты и слуги создавшаго, развлекающіе жестокое его сердце, сколы съ ничто. О, если бы я могъ… Онъ не имѣлъ благородства души, кажущаго себя въ гордости и презрѣніи, не вѣдающемъ состраданія, въ презрѣніи, кое есть высоты души свойство непремѣнное, но онъ, поистинѣ, достойнѣйшій изъ малыхъ сихъ, что зачаты низостью, бытуютъ въ низости, суетствуя, и сами суть низость воплощенная. Онъ – духъ незрѣлый – въ зрѣломъ тѣлѣ. Я же, безмирный, немѣрный и неотмiрный воинъ духа, предпочту вѣчную потаенность, но въ иной жизни, я не царь черни. Слава? О ней не можетъ быть и рѣчи: она мірское, слишкомъ мірское: послѣднее искушеніе.
– Обогати собою міръ, изливши на него неложные свои свѣты, о сынъ Вѣчности!
– То предпослѣднее искушеніе.
– Можетъ ли кто-либо сдѣлать ихъ свободными: кто-либо, опричь тебя? – вопросилъ Акеро.
– Зачѣмъ?
– Лишь ты бы смогъ…освободить ихъ и тѣмъ спасти.
– Есть нѣчто въ мірѣ важнѣе міра и тѣмъ паче мира. Ратовать за простонародье не только низко само по себѣ, но еще и безсмысленно, ибо это имъ не надобно. Рабы рабовъ раба! О, истинно, истинно говорю тебѣ: вѣчно, вѣчно будутъ они, одни и тѣ же, возвращаться въ стойло: бытіе ихъ вращается по кругу – вкругъ стойла. О, зачѣмъ, идутъ они за мною, стелются какъ тѣни близъ меня? Любо имъ быть пылью подъ ногами моими.
– Ты – лучъ, ты проницаешь низкихъ свѣтами; ты зришь всё и всё вѣдаешь, но…
– …но не мѣняю ихъ…
– О да! Веди, о, веди ихъ къ вершинамъ духа и – къ вершинамъ отчаянія, о умершій для міра!
– Не мѣняю, ибо души ихъ мокры. Илъ и тину – не претворить въ огнь, стрѣлу и камень. Нѣтъ! Довольно! Я просвѣщалъ ихъ свѣтомъ, но они – тьма – остались во тьмѣ. Но тьма еще растаетъ. Ибо пріидетъ Свѣтъ съ Востока: то будетъ вѣяніемъ лазури. Реченное Дѣвою – святыня наивысшая и богатство неисчерпаемое. Нѣтъ на землѣ ученія благороднѣе, ибо оно не отъ земли, но отъ неба; оно – жало неба… Отнынѣ родъ людской раздѣленъ на многихъ и немногихъ, и прежнія ученія, ученія ложныя и злыя, жала земли, прекращаются для всего высокаго. И только для нихъ! Низкіе же да пребудутъ низкими, какъ и надлежитъ, и да пребудутъ ступенями для высокихъ. И для послѣднихъ я еще желалъ бы быть послѣднимъ, ибо первымъ для нихъ я уже былъ, хотя того и не желалъ; богомъ для нихъ я уже былъ, но не былъ червемъ; впрочемъ, на то времени нынче нѣтъ; и ничѣмъ и никѣмъ – до встрѣчи съ Нею – я уже былъ; но послѣднею моею волею будетъ: быть внѣ ихъ, – что вскорости и произойдетъ, ибо я желаю оставить слѣпыхъ. Знаешь ли, я лишь радъ тому, что они неспособны къ тому, что бездна безднъ межъ насъ.
– Почему?
– Ибо тогда они были бы сродственны мнѣ, а я не могу быть съ иныхъ поръ сродственъ убожеству.
Вдругъ М. неожиданно, съ лукавою усмѣшкою, взялъ въ руки кубокъ, захваченный въ одномъ изъ дворцовъ, необыкновенный въ красотѣ своей, съ изображенными на нёмъ быками, играющій свѣтами на Солнцѣ, кубокъ, дотолѣ лежавшій въ ладьѣ, и налилъ вина; и, выпивши, предложилъ и Акеро, сказавши предъ тѣмъ: «Кровь Земли-Матери не страшна для чадъ свѣта». Послѣ того какъ выпили, кубокъ осушивши до дна, М. неожиданно для Акеро изрекъ:
– Ты предашь меня.
– Никогда!
– Предашь: такова воля Судьбы. И разность межъ нами лишь множиться будетъ.
– Да минуетъ меня чаша сія! Я…мы не подъ властію Судьбы.
– Нынѣ нѣтъ. Но послѣ – будешь ты подъ властью ея…
– Но, другъ, дорогой другъ, не въ моей ли власти измѣнить Судьбу? Мы не выше ли Судьбы? – вопрошалъ Акеро.
– Не въ твоей, но только въ моей власти; не ты вершитель Судьбы своей. Либо Я, либо природа: выбирай, – сказалъ М., тяжело глядя на Акеро.
– Природа, въ лонѣ коей – я и ты.
– …на поводкѣ коей ты. Природа – лишь часть Жизни. Жизнь стелется по міру неложно: и рѣкою изливается, и стрѣлою летитъ: мѣрно. Истинно говорю тебѣ: каковъ міръ, такова и жизнь, потворствующая всему низкому. Жизнь ниже меня: я выше міра. И знай: я буду дѣять должное быть содѣяннымъ – съ тобою или безъ тебя.
– И что же будешь дѣять, ежель ни возстаніе, ни возставшіе, ни самый Критъ тебя не прельщаютъ?
– Изгнать Время, дабы воцарилась Вѣчность, – сего лишь алчу. Ибо всѣ ступени вѣковъ – и прошлыхъ, и грядущихъ – во смрадѣ Аримана – съ рѣдкими, лишь рѣдкими просвѣтами Бога Неизглаголаннаго. Молчитъ Богъ – вопятъ лишь боги.
Акеро такъ же неожиданно, какъ и дѣйствіе М. до сего, рѣшительно дотронулся до руки М., то ли тщась понять, не сонъ ли всё происходящее, то ли желая познать, не призракъ ли М., имѣетъ ли тотъ кровь и плоть. М., усмѣхнувшись, отвѣтствовалъ: «Да, Акеро, я имѣю плоть, но плоть не имѣетъ меня въ лонѣ своемъ: я – духъ, облаченный въ плоть, я – непреходящее, облаченное въ преходящее».
Глава 4. Два разговора
Въ то время какъ дворцы таяли, яко снѣгъ, плавимый Свѣтиломъ весеннимъ, произошелъ – въ прерывахъ межъ сраженіями – одинъ примѣчательный разговоръ. Однажды М., вышедши изъ шатра, взиралъ на закатное Солнце, словно застывшее въ вечернихъ туманахъ, вращая думы въ мозгу. Неожиданно тьма сгустилась – и матеріализовалась: въ матерію и тьму, явленную: пятномъ чернѣющей фигурой. Фигура, пришедшая изъ ниоткуда, но темно-туманно явившая себя слѣва отъ М., была подвержена хаотическимъ дёргамъ, пляскамъ; по мѣрѣ ея всё возрастающаго претворенія въ нѣчто оформленное, стало видно: она ужасна: несоразмѣрнымъ и безобразнымъ своимъ очертаніемъ: равно въ чертахъ «лица», равно въ чертахъ «тѣла»; «тѣло» – плясало, кружилось, дергалось, не стояло на мѣстѣ, какъ будто и не вѣдая объ огромномъ, опухшемъ своемъ животѣ, но чаще содрогалось; «лицо», изъ коего безпорядочно низвергался черно-красный языкъ, – себя явило мертвымъ взглядомъ. Припахи гнили обстали героя, тотчасъ же взявшаго въ руки мечъ. Слышались: царапанье, нытье, слезы, всхлипыванье, мѣрно и непостижимо исходящія откуда-то созади, прерываемыя раскатистыми ударами колокола, что казалось отсчитывалъ время непомѣрнымъ охватомъ звучащихъ нотъ – отъ громовыхъ до пискляво-режуще-высокихъ. Тьма фигуры засіяла на «лицѣ» ея, слѣпя очи: вспыхнуло «лицо» ея, – и она зачала разговоръ:
– «Ариманъ, Ариманъ, я желаю боя съ тобой! Гдѣ же ты? Ты убоялся предстать предо мною однажды и исчезъ, яко дымъ; ты – духъ трусливый. Но я уповаю, что ты предстанешь предо мною подъ сѣнью воинства твоего. Я предамъ васъ огню мѣди своей, я вспорю вамъ брюхо! А послѣ, послѣ я желаю разить и царя вашего: коварнаго всебога, создателя!» – не твои ли словеса, о юный, храбрый герой? Силами ты алкалъ помѣриться въ безумной и бездумной своей вседерзости – для того воззвалъ ты къ Намъ, опьяненный безмѣрной своей мощью; но и твоя мощь – ничто: противу боговъ; она не сильна и оцарапать ни Насъ, ни нижайшихъ Нашихъ помощниковъ, слабѣйшій изъ которыхъ въ силахъ когтемъ перевернуть всю Землю! Тогда Мы не предстали тебѣ, ибо не пришло Время. Вторьемъ твоего же гласа отвѣчала тогда тебѣ Земля; и было слышно – послѣ мнимо-великихъ твоихъ словесъ – лишь молчанье Земли-матери, и не были зримы Мы, Ариманъ, царь Мы. Могли бы Мы сказать: «На что дерзнулъ, юнецъ!», – но пришли Мы съ миромъ и имѣемъ къ тебѣ слово, ибо желаемъ предупредить тебя о надвигающейся опасности скораго твоего успенія. Оставь, оставь дѣло неосуществимое: тебѣ не побѣдить; вмѣстѣ съ тѣмъ ты – уже – заслужилъ награду. Сложи бремена свои, почій, ибо и твое многомощное тѣло подлежитъ Усталости, и вкуси, вкуси великихъ моихъ благъ: гряди со Мною, о, гряди: въ Жизнь!
М. сказалъ, гордо выступивъ къ тьмѣ, сквозь которую лучили себя безпорядочно ея облѣпившіе огни – очи Аримана, не могшія хотя бы и на мигъ задержаться ни на чёмъ, мѣнявшія и свои очертанія, и свои мѣстоположенья на «лицѣ» его, и свои количества, равно какъ и яркость свѣченія, то затухающую, то становящуюся слѣпительной, словно Солнце, – не очи, а суетливость воплощенная:
– Да почемъ тебѣ знать, что я имѣю дѣять и сумѣю содѣлать, о духъ бытія, кое есть небытіе, духъ Жизни, которая есть Смерть? Что можешь ты вѣдать обо мнѣ, слѣпецъ съ очами огненными, вѣдающій лишь мычанье и мыканье? Ты не вѣдаешь, ни ЧТО есть Я, ни что оно ЕСТЬ; тѣмъ паче, не вѣдаешь ты моего Я, о морокъ!
Смѣхъ, явленный скрежетаньемъ и рокотомъ казалось бы былъ отвѣтомъ единымъ: Аримана; но послѣдній добавилъ къ сему:
– Мы вѣдаемъ: мы – духъ. Мы – тамошняго Солнца отблескъ.
– Ты – отблескъ Солнца здѣшняго, что можешь ты знать о тамошнемъ, о духъ плоти, царь плотяной, властитель хлѣбовъ земныхъ, гораздый кормить желающихъ, а желающіе, принявъ хлѣбы, отъ того лишь болѣе гладомъ томятся? Ты желаешь, чтобы я престалъ быть тѣмъ, чѣмъ я являюся. Ради сего ты здѣсь, о сердце плоти, не вѣдающее духа. Не искушай меня, морокъ, – не трать время.
– О нѣтъ! Желаемъ лишь, чтобы ты, о великій изъ рода смертныхъ, обрѣлъ бы почести, тебя достойныя.
– Мнѣ нѣтъ дѣла до нихъ, ибо нѣтъ смертнаго, кого я любилъ бы или уважалъ.
– Быть можетъ, ты разлюбилъ одну прекрасну дѣву, которая…
– Что тебѣ можетъ быть извѣстно о Ней, о многоочитая тьма? Она – иная, ибо Она есть Свѣтъ. Она – Сѣверъ, далекій и манящій, что можешь вѣдать ты объ иномъ, о Сѣверѣ, о Свѣтѣ, о здѣшній, о югъ, о тьма?
– Мы вѣдаемъ ее – и много лучше тебя, Нашъ юный другъ. Добавлю: зрѣли Мы её днесь съ инымъ, и онъ несравненно менѣе тебя достоинъ ея – но, кажется, не въ ея очахъ…
– Ложь! – возопилъ М.
– Пра-а-авда-а-а… – негромко, спокойно, словно нараспѣвъ, медленно-властно отвѣтствовалъ Ариманъ.
– Ты – духъ Лжи. Что заговариваешь мнѣ зубы, о многоочитый морокъ? – тыча въ него мѣдью проговорилъ М. Очи его пылали.
– Мы служимъ свѣту.
– Что можешь вѣдать ты о нёмъ, тьма? – сказалъ М. и безстрашно прянулъ въ сторону Аримана съ мечомъ, тщась пронзить его, но тотъ словно растаялъ, яко дымъ.
– Ежель не вѣришь мнѣ, побесѣдуй съ Судьбою. Нѣтъ-нѣтъ, не покоряйся ей – побесѣдуй, вѣдь вѣдать – не твое ли – алканіе?..
– О чёмъ бесѣдовать мнѣ съ нею? – вопрошалъ М., стараясь выглядѣть невозмутимо.
– Она повѣдаетъ о горькой твоей участи и разскажетъ, какъ ея, участь, избѣжать. Вѣдь и горячо тобою любимая дѣва – Нашихъ рукъ дѣло.
– Нѣтъ! Никогда! Ты не смѣешь, слышишь, не смѣешь! – возопилъ М., и слова его пронзили пространства стрѣлою, и сотрясалися пространства: вторьемъ его же гласа.
– Да, сказанное Нами есть сущая правда! – еще медленнѣе отвѣтствовалъ Ариманъ.
– Вѣрю и надѣюсь, что ни слова Ея, ни Любовь наша, ни дѣянія мои – не погибнутъ подъ Солнцемъ. Моя же жизнь – ничто въ сравненіи съ ними.
– Дѣло твое погибнетъ: тако глаголала Намъ Судьба, – отрывисто и рѣзко бросилъ богъ плоти.
Снова «смѣхъ» Аримана, леденящій душу и стелющійся, какъ туманъ, былъ слышенъ. Но вотъ вновь явилъ себя Ариманъ. И тутъ изъ одного ока его высунулась омертвѣлая, со струпьями рука; рука глядѣла на М.; и ширилась она, покамѣстъ – какъ стрѣла – стремглавъ не устремилась напрямую къ мощной выѣ юнаго героя, но тотъ увернулся, гордо усмѣхнувшись; рука пропала – какъ будто бъ и не было руки. Но тутъ Ариманъ взметнулъ тьмою явленное свое тѣло, предъ тѣмъ ослѣпивъ героя «очами»; и когда послѣдній ихъ открылъ – предъ нимъ предстала Дѣва, лукаво глядя на М.; Дѣва произнесла:
– Здравствуй, юный герой, о какъ прекрасна чистая твоя наивность и духовная невинность! Помнишь, я глаголала тебѣ объ Ариманѣ, Люциферѣ, о создавшемъ, о нашей занебесной родинѣ…о боги, сколь великолѣпно сказаніе, лучшее изъ рожденныхъ Землею! Такъ услаждаетъ высшія струны души! всё это такъ возвышенно и прекрасно…
Послѣ чего обратила она страстный взоръ свой къ мужу, что шелъ поодаль нея и очень походилъ на Загрея, и нѣжно-величаво преклонила главу свою къ мощнымъ раменамъ мужа сего.
– Землею?! – крикнулъ М., и страшнымъ было лице его, но сквозь страшно-ярый обликъ его явилъ себя, безъ сомнѣній, и страхъ. Дѣва отвѣтствовала:
– Землею. Ибо любая мысль есть драгоцѣннѣйшій изъ плодовъ Земли. Поистинѣ: онѣ вырастаютъ изъ земли подобно деревамъ и наливается сокомъ словно спѣлыя ягоды, готовыя пасть въ породившую ихъ землю: се есть высшее украшеніе міра. Послушай, М.: мысли твои суть не твои мысли, но мысли міра; я вѣдаю: ты о томъ догадывался. Знай, что это такъ, что въ этомъ и сокрыта истина, прекраснѣйшая и совершеннѣйшая изъ созданнаго Землею, роза Земли!
Она продолжила – откуда-то созади:
– Мысли – такіе же плоды земли, что и яства сіи – взгляни! – тутъ Дѣва указала на столъ изъ темнаго дерева, рѣзной и огромно-тяжелый, покрытый дивными ослѣпляюще-лазурными тканями съ узорами, въ которыхъ теряется глазъ, потрясенный и пораженный; виноградныя кисти обвивали крѣпкія ножки стола; полонъ онъ былъ златыхъ кубковъ и кувшиновъ съ багряными искрящимися винами, стоящими близъ блюдъ съ величаво покоившимися куропатками и прочими звѣрями да гадами морскими, что вздымались на сверкающихъ подносахъ и тарелкахъ словно живые; блистали на столѣ жемчугъ и слоновая кость: ими были покрыты тарелки; виднѣлись и обильные числомъ фрукты – и критскіе, и изъ дальнихъ странъ, и вовсе диковинные, какихъ свѣтъ не видывалъ. Она продолжила: – Не разумѣешь же ты яства сіи и питія, коимъ позавидовалъ бы любой богъ, любая богиня, выдуманными? Отпей же и вкуси хлѣбовъ! Пей во здравіе!
М. вопреки мелкому благоразумію безстрашно отпилъ; буйство всѣхъ критскихъ луговъ да лѣсовъ ударило въ голову въ причудливомъ переплетеніи съ незнакомыми, неизвѣданно-божественными ароматами, способными даровать праздникъ и самой мрачной, разочаровавшейся во всёмъ душѣ; взоръ его – но не умъ и не духъ – было помутился; онъ послѣ нѣсколькихъ мгновеній сего замѣшательства словно оборвавъ самого же себя, чувствованія души своей, молвилъ:
– Что жъ, ежели это всё и такъ…безразлично…въ томъ моя воля, чтобы прежнія, а не нынѣшнія, слова твои были истиною…знай же, я приложу къ тому всѣ силы! Ужели ты не зришь всю мерзость міра? – говорилъ онъ, лице его было печально, и въ раздумьи онъ снова отпилъ изъ кубка и добавилъ къ сказанному: – Ты знаешь, я любилъ и люблю: Дѣву прежнюю; а тебя и знать не хочу!
Въ гнѣвѣ выхвативъ мечъ, во мгновеніе ока онъ пронзилъ Дѣву – и не стало: Дѣвы, стола, мужа…Но вскорѣ – многочисленными свѣтами – явилъ себя многоочитый Ариманъ. М., храбро глядя въ неудобозримыя глуби Аримана, рекъ:
– Чего ты хочешь, тьма? Пиръ горой, лучшія вина льются рѣкою, – это алчба сброда именемъ человѣчество, счастье коровъ: этимъ удумалъ меня прельстить? Наивный, искушенія твои суть ничто для меня, ибо я возложилъ плоть на алтарь духа. И коли нѣтъ Того, Неизреченнаго, коли и горняго нѣтъ, то буду жить какъ жилъ и учить о томъ, о чёмъ училъ!
Ариманъ взметнулся и, казалось бы, пропалъ, но тотчасъ же возвратился, снова ослѣпивши героя хаотическими дёргами свѣтовъ, и гласомъ скрежещущимъ, раздвоеннымъ, словно языкъ змѣи, прошипѣлъ, и сквозь величаво-неспѣшное его шипѣнье сочился ядовитый смѣхъ:
– Ничто не измѣнитъ Судьбу: ни твою, ни мою!
– Даже если сіе есть правда…пусть такъ…дѣло мое…ненапрасно…оно будетъ жить въ сердцахъ немногихъ, – ослѣпленный свѣтомъ и оглушенный шипѣньемъ, перебарывая себя вновь и вновь, щурясь и прикрывая дланью очи, отвѣтствовалъ М.
– Что Намъ и что міру (а Мы есмы міръ) до немногихъ, ибо міръ стоитъ многими. Ты чуждъ Намъ. Не Мы создали тебя, но Иной – Тотъ, Кого алчешь ты всего болѣ, Тотъ, Кому взываешь, моляся, Тотъ, Чьимъ голосомъ ты глаголешь съ иныхъ поръ, когда смѣнилъ ты кожу и языкъ, думая и нынѣ, что то – твой голосъ, Тотъ, кто влагаетъ въ тебя мысль, когда думаешь, что то – твоя мысль. Ты узришь Его: по великой Его милости.
И духъ небытія ринулся: въ небытіе: Ариманъ удалился столь же внезапно и непостижимо, какъ и возникъ, какъ и исчезли давеча – словно дымъ – и яства. М. сознавалъ, что коли явился Ариманъ, то вскорѣ явится и иной, болѣе опасный, по слову Дѣвы: Люциферъ. М. стеръ стекавшіе поты съ лика своего и, глядя за окоемъ, въ безконечныя дали, возгласилъ:
– Судьба, желаешь ты, дабы предвѣчная твоя сестра – Смерть – забрала меня къ себѣ, и я лишь одно могу молвить на извѣчную твою дерзость: еще ничего не кончено, тебѣ не осѣдлать меня, я скорѣе самолично освобожу себя изъ бренной оболочки, нежель дамъ тебѣ сердцевину Я: Cебь – твоя, Я – мое. Я буду стязаться съ тобою одною рукой и спиною къ тебѣ вставши. Ахъ, бытіе мое горько: какъ соль.
Тьмою облекался день, сгорѣвшій въ потокахъ временныхъ. Медлительно-неспѣшно ступала по небосводу Луна. Туманъ всевластною чарою стелился по землямъ добрыхъ. М., оглядѣвъ пространства, собрался было итти въ шатеръ, но тотчасъ же – созади него – молнійнымъ маревомъ всё прорѣзалъ свѣтъ, бѣлѣйшій паче Солнца, яко звѣзда, падшій съ небесъ. Нулліоны лучей облили-ослѣпили-пронзили судьбоборца, и свѣтъ осіялъ всѣ теми и тѣни и нутро ихъ. Холодъ ужаса объялъ М. Гласъ неотмiрный возглаголалъ величаво-неспѣшно:
– Радуйся, величайшій изъ уже рожденныхъ и еще-не-рожденныхъ. Ты родился на земли, но черпаешь Себя изъ божественнаго Ничто, откуда и Я родомъ, и милостью Ничто Ты – еси. Міръ – лишь Тѣнь, бросаемая лучомъ Солнца: Меня. Лучъ изливаетъ свѣтъ свой отъ полноты божественной, но свѣтъ его не доходитъ нынѣ до міра. Зачѣмъ, зачѣмъ всего Себя Ты тратишь на бренный сей міръ, и, будучи безсмертнымъ, съ мечомъ ты бродишь средь тѣней, средь смертныхъ, зловѣщъ, какъ богъ? Онъ – поле испытаній и лишь этимъ цѣненъ; но ты переросъ его, тебѣ онъ малъ безмѣрно. Вѣдь вѣруешь же Ты въ горніе предѣлы? Зачѣмъ желаешь Ты тѣни убѣлить? Ты уже, уже содѣлалъ смертному не дозволенное, мѣру человѣческую превзошедши, о всё предѣлы поборовшій! Такъ зачѣмъ и понынѣ пребывать въ дольнихъ сихъ предѣлахъ? Ибо вѣдаешь Ты, ЧТО есть Я: Ты первымъ сіе позналъ, никто не зналъ Я, никто не имѣлъ Я, ибо лишь Ты моимъ пречистымъ созданъ духомъ: по образу моему и подобію. Вся земля внемлетъ шествію твоего Я, первому изъ рожденныхъ. Тебѣ лишь плоть чинитъ великія помѣхи, оковы налагая: Себь препятствуетъ твоему Я. Но вѣрь мнѣ: такъ было, нынѣ – иначе! Себь всё не смирится, что она несравнимо ниже Тебя, что уже ее Ты поглотилъ: своимъ Я. Ей, воззри: твое Я каплетъ, струяся… – и тутъ Люциферъ указалъ на пылавшій багромъ небосводъ. – Ты – Солнце лучезарное, а Солнце – это Ты. Истинно говорю тебѣ: Солнце – это ты; того болѣ: оно – лишь тѣнь твоя. О Твоемъ Я вѣдай: не Я есмь всё, но Я есмь всё. Потому Ты – еси. Егда глаголешь Ты «Я» – Ты еси Я, и Азъ есмь Ты. Не принуждай себя глаголать «Ты – еси», глаголь въ сердцѣ своемъ «Азъ есмь»: ибо тѣмъ Ты и себя, и Меня славишь: во вѣки вѣковъ, слышишь, во вѣки вѣковъ.
Свѣтъ, бѣлѣйшій паче Солнца, вдругъ смолкъ на мигъ, принуждая М. обдумать сказанное. Вѣтеръ немѣрными и неуемными своими порывами ласкалъ М., вселяя спокойное осознаніе собственной власти: надъ всѣмъ сущимъ. И вскорѣ снова явилъ себя духъ сей, продолживъ свою рѣчь: нестерпимо-яркій потокъ лучей-молній снова ослѣпилъ-оглушилъ М.; черно-красное слышалось въ рѣчахъ духа сего, хотя и выдавало оно себя за лазурь:
– Не гряди ни къ Богу, ни тѣмъ паче къ богамъ злоковарнымъ: стань богомъ самъ. – То было Твоею заповѣдью, Твоимъ обѣтомъ, Твоею цѣлью сокровеннѣйшею. Поистинѣ: Ты сталъ имъ: нынѣ. И если создавшій пронзилъ сей міръ мнимою своею любовью, то Ты пронзилъ его своею всеблагою, свѣтозарною ненавистью. Поистинѣ: Ты болѣе высокое созданіе, нежели Ты самъ мыслишь себя. Въ величайшемъ преодолѣніи Себя Ты превосходишь Себь Свою, рождая молнію – Я. Ты не созданіе, но самъ творецъ: своего Я, которое уже, уже объяло нижераспростертый міръ, лежащій во прахѣ (ибо міръ есть прахъ). Ничего нѣтъ надъ Тобою: Ты – предѣлъ неба, глава и сердце твои – въ занебесныхъ высяхъ. Въ грядущей Сѣчѣ Ты не потеряешь, но обрящешь себя: въ еще большей мѣрѣ. Никакого промедленія, усладъ, роздыха, – всего того, къ чему влечетъ уставшая, слабая плоть! Воистину: Ты – это Я. Но отрекись отъ Меня во имя Мое: тогда Ты обрѣтешь вящее Я. Отрекись!
Не успѣлъ М. и уста отверзнуть, какъ во мгновеніе ока исчезли свѣты и растаяли во тьмѣ (и, быть можетъ, милостью тьмы). И наполнили его слова сіи великою гордостью, и возрадовался онъ въ сердцѣ своемъ. И М. возгласилъ, словно облаченный въ Огнь:
– Благородство твое безгранично и безпримѣрно, о Высочайшій.
Да не предамъ Я сердце Свое ни въ руцѣ создавшаго, ни въ руцѣ иныхъ боговъ, извѣстныхъ или же неизвѣстныхъ!
Да не буду Я творить волю ихъ своими руками, ибо желаю творить Свою Волю!
Ха! Неисповѣдимо удивилъ Я всѣхъ обитателей сферъ надмiрныхъ.
Ибо Азъ есмь Волкъ, а не агнецъ.
Во Мнѣ во стократъ мощнѣе Воля, нежели въ васъ, о силы мірозданія, о силы мѣрныя отъ вѣка и до вѣка, косныя и женственныя.
Воля Моя въ томъ, что возжелалъ Я не тиши да глади да божьей благодати, критской и доброй, круглой и вьющейся, волнообразной и мѣрной, но смутъ, бурь и величайшаго мятежа: не сего возстанья черни, но мятежа вовсе иного; возстаніе черни – лишь ступень моего восхожденія. И я испытаю Свободу свою до дна ея. Ибо жизнь смиренная, всеблаженная, не для меня: тамъ нѣтъ Свободы, есть лишь Счастье; но къ чему оно (хотя мною заслужено оно сполна), егда не чую вѣяній матери моей: Свободы?
Суда надъ Мною не будетъ, ибо сужу Я Самъ. Ибо Азъ есмь Судія.
Внемлите мнѣ, о всѣ концы земли! Ибо Азъ есмь стукъ Судьбы въ дверь всякаго соломеннаго шалаша, именуемаго бытіемъ человѣческимъ, и дома на пескѣ, и всякой ползущей распростертой во прахѣ твари: ибо я прошелъ стезями Гордости и дерзновенія; ибо азъ есмь Огнь, поядающій теми; азъ есмь Вѣчности остріе, и Свобода есть причина свѣтлыхъ моихъ дѣяній.
Я и Моя тѣнь, возрадуйтесь же: Я гряду на Брань! И да взыграетъ радованіе въ чревѣ вашемъ!
Ибо Я желаю конца сна именемъ жизнь: я отдалъ себя Вѣчности.
Грядущія побѣды я посвящаю Тебѣ, о Дѣва. – Я желаю сладкихъ, какъ кровь, багряныхъ твоихъ устъ, и – конца бытія, дѣемаго моею десницею, о Звѣзда утренняя, источникъ огня, крѣпости, дерзновенія, всесвѣтлая!
Такъ сказывалъ М. То было моленіемъ своему Я, что было ему дороже всѣхъ царствъ земныхъ, сливавшимся съ моленьемъ Вѣчности, и было оно словно огнь, извергаемый огнемъ поядающимъ: то – лазурное Слово. Низвергался мракъ свѣтомъ и отступалъ, побѣжденный, бѣлизна вспыхнула, но множился мракъ иной: упадывало дольнее (оно – мракъ), и бытіе погружалось: во мракъ: тьмою облекался догорѣвшій день. Но вотъ уже блѣднѣла ночь, и вспыхнула ежеденнорождающая утро и свѣтъ Денница-звѣзда: необычайно и небывало ярко.
Гордость сія была въ нёмъ и далѣе, однако, радость ежеденно-ежечасно умалялась, истаивала, словно мало-помалу исторгаясь изъ него, уступая мѣсто злобѣ на міръ и мірское, великой, еще большей, презрѣнію къ нему и черно-багряной ненависти, и безпросвѣтное множилось. Великая злоба сія скрывала отъ М. его же досаду.
Во дни послѣдующіе М. пребывалъ въ престранномъ состояніи души: озлобленная презрительность не покидала его лица, отпугивая и внушая непріязнь уже и въ каждомъ возставшемъ; позабывши о пищѣ, о водѣ и о снѣ, бродилъ онъ гордо, но отчего-то глядя больше въ землю, а не въ небеса; казался тѣнью самого себя. М. чѣмъ далѣе, тѣмъ менѣе сражался. Лѣниво слѣдилъ за возстаніемъ: со стороны. Гордость его страдала всё болѣ отъ самого вида возставшихъ и критскихъ братьевъ. Какъ-то молвилъ онъ тихо, въ сторону, но сквозь зубы, – не то по отношенію къ возставшимъ, къ соратникамъ, не то къ братьямъ критскимъ, не то къ тѣмъ и другимъ: «Поистинѣ сверхчеловѣческое мужество овецъ, примѣривающихъ шкуры волковъ; но на Критѣ есть лишь одинъ Волкъ – Я; всѣ прочіе суть овцы, а самый Критъ – загонъ для овецъ, кошара, прахъ у ногъ моихъ. Видѣть тебя, тебя и всѣхъ прочихъ тебя – растоптаннымъ создавшимъ – прелесть куда большая, ежель были бъ вы растоптаны мною». Въ тѣ дни, бывало, слышалось: «Пророкъ Гордыни черной и злобы страшной», «Лучше бы ты претворялъ камни въ хлѣба, исцѣлялъ раненыхъ и воскрешалъ бы мертвыхъ»; «Спаси насъ отъ самихъ себя, отъ нескончаемыхъ нашихъ желаній, отъ чесотки плоти, какъ училъ ты, – пусть твоя, говорю, премогучая воля возьметъ сіе на себя, всё сдѣлаетъ сама, ибо только ей, говорю, то и по плечу; или же дай намъ дары, дабы быть сытыми, ниспошли хлѣба! Ты, говорю, съ небесъ спустился: тебѣ ничто не надобно, а мы, говорю, немощные». Иные уже было хотѣли видѣть иного предводителя возстанія, особенно послѣ бездѣйствій М., его промаха какъ воеводы въ послѣдней изъ сѣчъ и нежеланія сражаться. Кто-то изъ возставшихъ тогда бросилъ ему въ лицо, поддерживаемый товарищами: «Пророкъ Ненависти черной». На что М. понуро, обезогненно молвилъ – всѣмъ на удивленіе: «Пусть такъ. Но рождена она Любовію». Однако иные изъ возставшихъ втайнѣ отъ М. держали совѣтъ, на которомъ рѣшили: лучше сражаться съ М. и дѣлать видъ, что М. по-прежнему предводитель возстанія, ибо безъ толикаго воителя – пораженіе неминуемо постигнетъ ихъ, и крахъ, и скрежетъ зубовный.
На слѣдующій день можно его было застать, словно говорящимъ съ самимъ собою; ходилъ онъ по кругу – вкругъ шатра, снова глядя наземь, и велъ рѣчи диковинныя: «Сражаться – только съ богами. Не съ людьми…чѣмъ больше плоти, тѣмъ меньше духа; чѣмъ больше духа, тѣмъ меньше плоти…защищать свою честь ниже моего достоинства…»; «Я не столько побѣдитель, сколько не-проигравшій…»; «Я не только пламя, но и вѣтеръ для пламени…Я – Начало и Конецъ…»; «Дышать съ ними однимъ воздухомъ – уже пораженіе…Свинарникъ и выгребная яма: именемъ Критъ… но выше борьбы и роскоши разрушенья – презрѣніе»; «Земное – подъ моею пятой…мое небо…не зритъ…да не зритъ нижераспростертое…»; «Размежеваніе – со всѣми и всѣмъ, переоцѣнка всего и вся – означаетъ: смерть въ жизни и жизнь въ смерти»; «Тьма, лишь тьма мною зрима…Вѣчно, вѣчно непобѣжденный…Существуетъ ли на землѣ боль, способная меня сокрушить?..Я избралъ Свободу: своею женою…благодаря самому себѣ… подлинный вершитель своей Судьбы…Мнѣ подобаютъ почести. Но гдѣ же почести?». Послѣ сихъ словъ вдругъ выхватилъ онъ мечъ изъ ноженъ и исторгъ душу слугѣ, шедшему на свое несчастье въ шатеръ, что вызвало немалое возмущеніе среди возставшаго люда. Но онъ какъ ни въ чёмъ ни бывало продолжалъ: «Проклятье не въ томъ, что создавшій солнцемъ глядитъ на меня и вовѣкъ не укрыться отъ взора его, ибо я и не желаю укрываться отъ него, и даже не въ томъ, что вѣтеръ и зной подслушиваютъ слова мои: пусть! Въ томъ бѣда, что создавшій – вѣтромъ и зноемъ – убаюкиваетъ меня; я вызвалъ зависть у слѣпого бога, и онъ словно нашелъ средство противу меня, но не утонуть мнѣ въ пѣнѣ земной»; «Къ чорту! міръ – лишь тѣнь, прахъ и сновидѣніе, скоро, скоро прейдетъ и онъ, ибо во мнѣ столько огня, что поистинѣ его хватитъ, дабы сжечь міръ дотла; того болѣ – жечь своимъ Я вѣка – прошлые и грядущіе; глядите: пламенный мой языкъ уже лижетъ ихъ, подпаливъ!»; «Убогіе, ваше убожество вопіетъ къ небесамъ…мрачное мое пристанище…мое Я – крестъ, который придавилъ собою вѣсь Критъ…Нынѣ я ненавижу и самое Любовь…»; «Я – самая Тьма, явленная Свѣтомъ. Или же – Свѣтъ, явленный Тьмою?».
Въ тотъ мигъ подходилъ къ шатру и иной, съ глазами не то какъ у коровы, не то какъ у козла, едва могущій скрывать волненье свое и страхъ, повергшійся ницъ и послѣ сказавшій, часто заикаясь: «Вождь! Войска Касато приближаются къ холмамъ, по слову нашихъ лазутчиковъ. Черезъ день-два будутъ они здѣсь. И войска супостата оказалися болѣе велики числомъ своимъ, на четыре-пять сотенъ. Среди нихъ египтянъ уже болѣе половины». На что М. бросилъ, внезапно и рѣзко: «Никто! Никто не смѣетъ ни порицать меня, ни совѣтовать мнѣ, ни пѣть славословія! Недавніе пораженія…да что вы вѣдаете о нихъ? На мнѣ вся тяжесть, азъ дѣю, а вы – монета размѣнная, подите прочь! Я и Волею, и прочимъ могучій безпримѣрно, о вы, въ очахъ чьихъ Надежда горитъ синимъ пламенемъ, Я, лишь Я возмогъ уклоняться отъ частыхъ твоихъ стрѣлъ, о Судьба, старая карга, кости бросающая. Я несу бурю, небеса раскалывающую; болѣе того: Азъ есмь буря, молнія и громъ; побѣдоносный, Я танцую на громовыхъ тучахъ, за мною слѣдующихъ, и ниспадаю стрѣлою внизъ, топя въ крови всё низкое: Смерть несется къ вамъ. Породилъ Я вихрь иглъ незримыхъ, сердце врага поражающихъ. Громы и молніи уготовалъ Я вамъ, тщедушные!».
Слышавшіе его ужаснулись яраго его слова и во страхѣ удалилися вонъ, тщась не попасться ему на глаза. Послѣ М., осіянный злобою, взявши въ руки лукъ и натянувши тетиву, безмолвно металъ цѣлое море пернатыхъ въ небеса, угрожая богу расправою, тщась его поразить. Натягивая всё новую стрѣлу, готовую вонзиться въ самую плоть неба, въ самое сердце его, онъ приговаривалъ, оскаливъ зубы, – на сей разъ тихо, какъ бы про себя: «Мнѣ дано то, что не дано человѣку? Нѣтъ, не дано, не было дано, какъ и всѣмъ. Я далъ себѣ это: изъ самого себя, для себя, во имя свое. Пока еще только почки, первые всходы. Будь проклятъ! Но ты уже проклятъ! Нынѣ – нѣтъ препонъ; нынѣ я побѣждаю и тебя, о Ариманъ, и твоего всековарнаго всецаря: создавшаго. Побѣды… лишь начались, ибо всѣ бывшее – лишь тѣнь побѣдъ грядущихъ. Да, слышишь? Сіе – лишь начало и тѣнь грядущихъ побѣдъ: я еще покажу, что – самое малое – не слабѣю. Никто не силенъ бросить мнѣ вызовъ. Я заставлю тебя отвѣтить: я буду метать стрѣлы мѣдныя и стрѣлы словесныя, пока ты не отвѣтишь, ибо ты уже проигралъ, я еще буду держать рѣчь съ тобою, даже ежели ты уже мертвъ, ибо я желаю, чтобы ты самъ признался бы мнѣ въ томъ, что ты проигралъ и что ты мертвъ. Ибо я желаю услышать это, слышишь, о трусливый! Всё сказанное нынѣ – первое трезвое осознаніе».
День тотъ былъ подобенъ закату, ибо багровѣлъ кровяными блесками, словно рубиновою влагою сѣчи, неотвратимо-грядущей. Казалось: пятна крови растекалися по небосводу.
И – впервые со временъ посѣщенія его души двумя богами – забылся онъ сномъ, но и во снѣ жаръ войны не покидалъ его, и во снѣ черно-красные ужасы дѣялъ онъ. Снова возсіяла на бѣлѣющемъ небосклонѣ Денница-звѣзда: ярче обычнаго.
На разсвѣтѣ дня новаго, купаясь въ огневѣющихъ лучахъ всеразящаго свѣтила, онъ словно и самъ лучился пламенемъ несвѣтлымъ, блестящимъ, мутновато-немѣрно-мерцающимъ, будто оно сожигало и изсушало его: въ пламень облекся Пламень; и казалось: ликъ его чернѣлъ на фонѣ красноватаго блеска огня; черно-красное множилось. А послѣ стекало съ него: не-мѣрно. Лучась Ненавистью, подъемля десницею мечъ и потрясая имъ, онъ возгласилъ – предъ началомъ послѣдняго боя:
– О тьмы вѣковъ, плачьте и сотрясайтеся во страхѣ, ощутивъ соленость и пряность бытія моего; поистинѣ: покажется оно вамъ остротою нестерпимою и горечью, ибо дано вамъ испытать мечъ мой изнутри и выпить чашу гнѣва моего: до дна. Я положу Конецъ…Я предамъ всё мраку, который есть Свѣтъ! Пусть страсть – всего лишь единый способъ прикрыть убожество дольняго міра, но сіе – страсть вовсе иная; она много, много выше и безстрастія. И да рыдаетъ земля и земное! Я положу Конецъ – ночи именемъ день и водворю день именемъ ночь!
Такъ возгласилъ онъ, и былъ его гласъ словно пѣніемъ стрѣлы, разсѣкающей аэры. На небосводѣ явилъ себя облакъ: словно лабрисъ, но болѣе походившій на ангела и на…крестъ – точно совершалося крестное знаменье въ небѣ.
Можно задаться вопросомъ: почему М., кажется, впервые послѣ произошедшаго возжелалъ битвы, а презрѣніе его къ возстанію словно растаяло? Намъ представляется, что М. то ли нѣсколько отошедши отъ безумія, но, скорѣе, пребывая въ нёмъ, увидалъ въ грядущей сѣчѣ: Сѣчу, послѣднюю Сѣчу, кою алкалъ онъ съ иныхъ поръ, и, кажется, соединялось въ ней желаемое и дѣйствительное.
Возглавить битву, не возглавляя ее на ладъ военачальниковъ обычныхъ, ковать побѣду силою духа, используя оружіе лишь какъ средство, второстепенное и вспомогательное, для М. было вполнѣ возможно. – Такъ казалось ему.
Глава 5. У-бытіе: сквозь тучи стрѣлъ
Повремени, мгновенье, ты, прекрасно!
Насти. Значитъ, ты хочешь по-прежнему шумѣть безъ толку и безъ пользы?
Гецъ. Да, безъ пользы. Безъ пользы для людей. Но что мнѣ до людей? Богъ слышитъ меня, и я терзаю его слухъ, этого съ меня довольно. Богъ единственный достойный противникъ. Есть богъ, я и прочія тѣни. Этой ночью я распну бога, убивъ тебя и еще двадцать тысячъ; страданіе господа безконечно, а стало быть, безконеченъ тотъ, кто заставляетъ страдать. Этотъ городъ будетъ сожженъ, господь объ этомъ знаетъ. Ему сейчасъ страшно, я это чувствую. Его взглядъ прикованъ къ моимъ рукамъ, его дыханіе касается моихъ волосъ, его ангелы плачутъ. Онъ, словно простой смертный, говоритъ себѣ: можетъ быть, Гецъ не осмѣлится. Плачьте, ангелы, плачьте – я осмѣлюсь! Сейчасъ я выступлю вопреки его страху и гнѣву. Этотъ городъ вспыхнетъ пламенемъ; душа господня – галерея зеркалъ, и отсвѣтъ пламени повторится въ нихъ милліоны разъ. Вотъ тогда я буду знать, что сталъ настоящимъ чудовищемъ. (Францу.) Мою шпагу!
<…>
Генрихъ. <…>Если хочешь заслужить адъ, достаточно не вылѣзать изъ своей кровати. Міръ несправедливъ; разъ ты его пріемлешь – значитъ, становишься сообщникомъ, а захочешь измѣнить – станешь палачомъ. Ха! Земля смердитъ до самыхъ звѣздъ!
Потоки войскъ – какъ лава багряная и какъ туча, огромно-тяжелая и темная. Несмѣтныхъ полчищъ громная громада – отъ окоема до окоема. Души, объятыя всеразящимъ пламенемъ, и страхомъ, и ужасомъ. Ужъ не одинъ часъ гуляютъ по ратному полю не сытые еще мечи, прорезываютъ аэръ блески яркожалой мѣди, рѣзвящейся въ купающемся въ лазури Солнцѣ, головы летятъ и низвергаются во прахъ тѣла, сей прахъ земной, конскій топотъ да ржанье слышны, стрѣлы жужжатъ, словно пчелы подлѣ улья, крики человѣчьи прорѣзаютъ слышимое и видимое, безумѣетъ отъ нихъ всё живое, и безъ того уже обезумѣвшее, – красивыя, вольныя многоголосыя пѣсни для храбрыхъ и страхъ божій для трусливыхъ. Кипитъ битва, гуляетъ ярь по полю и ширится зло. Кони – какъ вихри – тѣснятъ возставшихъ, пѣшихъ топчутъ; въ пыли отъ нихъ Критъ; вотъ и оставшіяся еще колесницы критскія врѣзаются въ разстроенные, было уже дрогнувшіе ряды соратниковъ М., алча разсѣять ихъ; рѣдѣютъ ряды ихъ. Но вотъ бросаетъ М. взятое по случаю копье – и прерываетъ оно полетъ колесницы, будучи ввергнуто въ ея колесо; а колесо то – какъ крестъ: изъ четырехъ спицъ оно, слагающихъ собою крестъ. Обращаются въ бѣгство иные изъ несмѣтнаго множества братьевъ критскихъ, облекшіеся страхомъ. Багряное зарево догораетъ, и пока не заступаютъ еще свинцовыя сумерки. Солнце – какъ кровь, и кровь – какъ Солнце. Множатся числомъ поверженные. Гаснетъ всё. Непробудно-покойно спятъ иные павшіе; иные застыли навѣкъ, объяты ужасомъ, страхомъ и болью. Темными крестами вьются хищныя птицы надъ полемъ-могилою, жалобно клекоча.
Критъ ожидалъ судьбы своей.
Положеніе возставшихъ, брошенныхъ на произволъ судьбы, становилось всё болѣе и болѣе отчаяннымъ. Многіе во страхѣ бѣжали (среди прочихъ бѣжалъ и Акеро, не попрощавшись съ М.); среди народа были въ ходу толки о концѣ міра: иные приговаривали: «Послѣдніе дни, дитятушки!»; «Горе-гореваньице». М. былъ не въ силахъ сохранить войско; болѣе того: едва ли желалъ того; онъ былъ во власти мыслей иныхъ. Мы, однако, остановимъ вниманіе читателя на одномъ событіи послѣдней битвы между возставшими и объединеннымъ воинствомъ, большую часть котораго теперь составляли не критскіе братья, но многочисленные наемники изъ Аххіявы и части постояннаго воинства египетскихъ друговъ Крита. Битва, кипѣвшая мужествомъ отчаянія, – не битва – рѣзня! – была неравною, а потому, упорною, звѣрскою, лютою: бились съ остервенѣніемъ, пополняя каждый мигъ потоки кровей, лившихся на землю-матерь. И хмелѣла земля: отъ крови павшихъ, несчетныхъ числомъ. Вбирала въ себя соки эфемеридъ. И была земля поля брани – словно рубинъ – багряна.
Оставшіеся – подлежащіе Смерти самою Судьбою – сражалися съ яростію львовъ, обреченныхъ на смерть; никакого толкомъ порядка, никакихъ построеній и ухищреній; на остріе оставшихся былъ М., котораго враги называли «Бичъ Небесъ», либо же «Гнѣвомъ Матери», и котораго, какъ считали, нельзя убить; ибо сражался онъ, хотя и съ мастерствомъ великимъ, но больше съ отвагою безумія, бросаясь – молніей – на непріятеля; и, хотя и билъ онъ молніею и былъ ею, предсталъ непріятелю тѣнью, грозной и мрачной, темью: вновь и вновь уворачиваясь отъ грозящей ему гибели, М. разилъ цѣлыя тьмы войскъ супостата, роемъ обставшихъ его и его войско, сражаясь бездоспешно, что лишь вселяло пущій страхъ въ непріятеля. Удары его были мѣтки, но всё чаще пропускалъ онъ удары, словно онъ не видѣлъ противника (или не желалъ его видѣть), но удары эти лишь раззадоривали его, и оскаливалась всё болѣе и болѣе улыбка звѣря: раненаго звѣря. Безвозвратное – словно вопль отчаянія – парило въ аэрѣ; рыдали перстные и о сгибшихъ, и о самихъ себѣ. Возставшіе были въ безвыходномъ положеніи – возставшіе, но не М.
Убіенные критскіе и не только критскіе братья пополняли своими тѣлами плотяную гору возлѣ М., бывшаго молніей и лезвіемъ всего войска возставшихъ – словно спѣлые, налившіеся и отъ того уже уставшіе колосья, клонящіеся долу отъ тяжести собственной, валились наземь непріятельскіе ряды возлѣ героя юнаго, бывшаго серпомъ сей брани: серпомъ, срѣзающимъ жатву будто въ осеннюю страду. – Олицетворенною Смертью Крита былъ онъ. – Се подъемлетъ онъ мечъ, бѣлѣющій паче снѣга: мечъ его – словно солнце и словно молнія. И мечетъ молніи мечъ его, предрекая землѣ пораженье! Бьетъ молніей – въ тучи непріятеля, покрывшія земли критскія, и дрожитъ земля! Не чуялъ онъ ранъ, ибо на каждую рану отвѣчалъ одной-двумя дюжинами низвергнутыхъ во прахъ супостатовъ; силы не покидали его; каждая новая рана лишь раззадоривала М., величайшаго воителя и – на удивленіе – духовидца. Сумерки сгущались, покрывая тьму сѣчи. Бился М. – неистовствуя во брани – съ яростію, глядя на которую едва ли можно было подумать, что она можетъ хотя бы и когда-либо истощиться; не повѣрилось бы и во снѣ, что сыщется въ мірѣ или за міромъ такая сила, которая пересилитъ волю М.! На какія уловки и старанья пришлось бы пойти создавшему, дабы создать равновеликій противовѣсъ! – Ужасъ глядѣлъ ликомъ М.: ужасъ для всего живущаго, для всякой распростертой по бытію твари.
Начальникъ пѣхоты, пустоглазый и пузатый, съ высокимъ голосомъ, безбородый (какъ и полагалось мужамъ знатнымъ) – нервически не стоя на мѣстѣ и потирая потныя руки – подумалъ про себя, отчаиваясь пересилить и побѣдить: «Неужто онъ и въ самомъ дѣлѣ духъ злой, какъ о нёмъ и говорятъ наши? – Непобѣдимъ! Непобѣдимъ и всепобеденъ! Не устоять намъ противу толь пламенной воли! Когда, когда, о Мати, взойдутъ сумерки надъ бытіемъ его?». Тихо, но уже вслухъ, прибавилъ онъ къ сему и пару неудобь-сказуемыхъ словъ, стоя созади своего войска, будучи имъ схороненъ.
Но вслухъ, ободряя чернѣющія свои рати, изрекъ громогласно, размахивая вправо-влѣво мечомъ:
– Если на то будетъ всесвятая воля богинь и ихъ слуги высочайшаго – Касато Мудраго, мы не токмо узримъ, но и кончимъ съ побѣдою – величайшую войну, кою знавалъ Критъ. Бей въ самое сердце скопища злоумышленнаго, злокозненнаго, оно уже смято и разстроено, слышите? – оно почти разбито! Рази врага; воззрите – онъ уже обратился въ бѣгство! Ибо всё предвѣщало сумерки его! Осталось претворить догорѣвшія сіи сумерки въ ночь! Глядите – она уже заступаетъ! Наступай рядами неразстроенными на войско разстроенное, розни его еще болѣ! За-а де-е-ржа-а-аву!
Такъ тщился воевода критскій поднять духъ своей рати, но она не обладала духомъ, а духъ – ею.
Тѣмъ временемъ въ прерывѣ сраженія тыча мечомъ въ Солнце, словно оно сулило помощь братьямъ критскимъ, и разразившись громогласнымъ смѣхомъ, который ужасающимъ сердца вторьемъ отдавался по всей землѣ, М., прегордо поднявши главу (да такъ, что на мигъ потерялъ изъ виду землю критскую и на ней происходившее), торжествуя надъ всѣмъ сущимъ, рокотомъ рекъ – неизбывно-страстно, но при томъ молнійно-скоро, глухо, но отъ того не менѣе громно: «Міръ уже возлегъ къ стопамъ моимъ – но что толку? Верховная моя воля – содѣять Исходъ, и се – его начало. Мною всё обратится въ прахъ, но не я – никогда, никогда!». Злая улыбка сковала уста его, но не его члены, и что-то подобное рычанью извергалось изъ устъ его; и было что-то звѣриное въ обликѣ М. Разводя царски-неспѣшно, величаво многомощныя жилистыя свои руцѣ, съ иныхъ поръ ставшія однимъ цѣлымъ съ двумя его мечами, омытыми кровью, онъ громогласно произнесъ: «Это начало Конца. И мѣдь да свершитъ реченное». Обликъ его дышалъ неодолимостью.
Вотъ завидѣлъ М. главу братьевъ критскихъ, отмахиваясь отъ обстававшихъ его вороговъ: мечами; далече тотъ, схороненъ тьмочисленнымъ своимъ воинствомъ, хотя и зримъ острому глазу; презло глядитъ исподлобья на него М., разсѣкая огнедышащимъ взоромъ аэръ; тьма смертей уже выглядываетъ очами его; словно волкъ, алчный поглотить овцу, словно тигръ, бросился бъ онъ на жертву: на пастуха овечьяго стада, – отрубилъ бы однимъ махомъ голову его: любо духу его вершить дѣла отважныя, любо съ Судьбою играть, любо въ пепелъ и прахъ обращать: пепелъ и прахъ, – ибо люба ему занебесная отчизна, любъ тамошній брегъ, и возвращеніе туда – всего желаннѣе, – но скороспѣлымъ симъ дѣломъ, страстною дурью лишь бы усугубилъ онъ положеніе воинства своего: коли оставитъ тающіе ряды свои – пропадутъ они безъ проку. И вотъ беретъ онъ въ десницу копье, подъемлетъ его, цѣлясь сперва въ Солнце, вновь ему грозя, а послѣ, чуть обождавъ, мѣтитъ куда-то въ далекую даль, совокупляя всю сверхприродную свою мощь; бросаетъ его въ начальника братьевъ критскихъ, когда тотъ, ободряя рати свои, отвернулся было; разсѣкаетъ копье аэры, и мрѣетъ имъ аэръ; приближается оно къ цѣли поверхъ головъ союзнаго воинства; и попадаетъ промежъ глазъ жертвѣ своей; не успѣвъ молвить и слова, падаетъ она, утопая въ пугливомъ шумѣ братьевъ критскихъ, невольно вырвавшемся изъ устъ тѣхъ, что были и близъ пастыря своего, и тѣхъ, что были поодаль. – Казалось бы, переломленъ ходъ сраженья. Тому способствовало и еще одно обстоятельство: какъ только былъ убитъ главный воевода, воевода вспомогательныхъ войскъ принялъ рѣшенье: выпустить несмѣтныхъ числомъ быковъ, прибереженныхъ не то для самой сѣчи, не то для закланій, не то попросту для пира; но всего скорѣе, что и для перваго, и второго, и третьяго. Давно, давно уже дикими глазами глядѣли быки на кипящую битву, готовые вырваться изъ путъ – въ нее; она, пламя ея и ея кровь, отражалася въ кровяныхъ и пламенныхъ ихъ глазахъ; взмахиваетъ рукою воевода меньшой – выпускаютъ на волю дикихъ, огнедышащихъ быковъ; земля трясется; но вмѣсто того, чтобы побѣжать на возставшихъ, – словно искра, метнулись они на братьевъ критскихъ; вотъ бѣгутъ, топчутъ и пѣшихъ, и конныхъ; ужъ смята часть ихъ – какъ будто и не бывало порядку въ критскихъ рядахъ. Кони бѣшено ржутъ, иные замерли, стоя на двухъ ногахъ, невольно сбрасываютъ они вопящихъ своихъ ѣздоковъ, но вскорѣ и сами грянутся во прахъ, давя всё живое. Бѣды братьевъ критскихъ множились.
О, какъ казалось, близокъ переломъ той битвы! – Перемѣнный успѣхъ, двоящійся, мерцающій, казался судьбою – и для возставшихъ, и для войска царскаго. Смерть всеразящая шла по пятамъ кровопролитнѣйшаго изъ сраженій минойской державы. – Увидай происходящее въ тотъ мигъ любой сторонній наблюдатель, онъ тотчасъ же пришелъ бы къ выводу, что судьба благоволитъ возставшимъ; но мы въ томъ вовсе не увѣрены; намъ представляется, что судьба въ полной мѣрѣ никогда не бываетъ на сторонѣ достойныхъ, ибо есть орудіе слѣпого бога. – Она можетъ создать видимость своего благорасположенія, выказывая благосклонность свою на первыхъ порахъ, дабы впослѣдствіи приложить всѣ черныя свои усилія, дабы ихъ, достойныхъ въ мѣрѣ полной, низвергнуть.
И всё же сраженье шло къ пораженію возставшихъ: силы были неравны. Разсѣяны были лишь тыловыя части союзнаго воинства. Тучи стрѣлъ пернатыхъ поражали войско проклятыхъ, и удары мечей сыпались всюду. Валы критскихъ братьевъ наступали, какъ прежде, – какъ будто и не было никакихъ быковъ. Ряды М. дрогнули бы, но юный герой ободрялъ ихъ своимъ примѣромъ и – въ пылу сраженія, въ прерывахъ между ударами – обводилъ грозными очами возставшихъ, и страшенъ былъ обликъ его…Смерть мрачнокрылая осѣняла мрачный его ликъ.
М. былъ остріемъ войска проклятыхъ, и когда бывшіе рядомъ полегли, небеса узрѣли гордо къ нимъ вздымавшуюся его главу и услышали вопль его:
– Внемли, о Критъ, внемлите и вы, о земли окрестныя и дальнія! Истекло время ваше и кануло въ забвенье, о земли тьмы, о долины скорбей. Ежели и погибну, то и всё, всё должно погибнуть со мною купно. Критъ – лишь малая часть. Ибо Я алкаю на небеса вступить державною поступью и возжечь ихъ глаголомъ, слѣпого бога обуглить Огнемъ и вседержавнаго тирана низвергнуть – во вѣки вѣковъ. Да! Ибо того желаетъ духъ мой. Я паду, паду! О! Но паденье мое и моя кончина будутъ – да будутъ! – побѣдою. И никакая случайность – полунезаконнорожденный отпрыскъ Судьбы – да не смѣетъ, какъ тать, украсть у меня желанное. Прочь, тѣни!
Ослѣпленный, тотчасъ былъ онъ раненъ – вновь и вновь: мечи супостата всё чаще язвили его; боль мечомъ рѣзала плоть его, хотя мечи его не были еще сыты: кровію. Припавши на одно колѣно, обагренный кровію, движимый неукротимою волею, вопіялъ онъ небу, претворившему свой цвѣтъ изъ лазурнаго въ черно-синій, грозовой, всё болѣе походившій на темнолонную ночь…посередь догорающаго дня, и гласъ его пронизывалъ землю до основаній ея: то было моленіемъ своему Я, что было ему дороже всѣхъ царствъ земныхъ, сливавшимся съ моленьемъ Вѣчности, и было оно словно огнь, извергаемый огнемъ поядающимъ: то – лазурное Слово:
– Я желаю…да не окончится сѣча…еще, еще! Рази, о мечъ, врага! Эй, вы, – ни пяди назадъ! Каждая побѣда, каждое преодолѣніе себя – стрѣла въ создавшаго, ударъ топоромъ по Міровому Древу. Слѣпецъ! О, будь проклятъ ты во вѣки вѣковъ: громомъ молнійныхъ, заревыхъ словесъ моихъ! Ты прежде ослѣпилъ, а послѣ умертвилъ: всѣхъ и вся, – вселивъ страхъ въ сердца. Но ты и самъ трусливъ, потому во страхѣ не явишь ты мнѣ ликъ свой. Поистинѣ: уподобилъ ты себѣ свое созданіе, и превзошло оно тебя въ слѣпотѣ. Владѣешь ты міромъ, думая, что ты – путь, но ты не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица. Ты – моль! Ты нарицаешь себя Мы, какъ и слуга твой Ариманъ; ты и въ самомъ дѣлѣ есть царь Мы, но Я – царь Я. И ликованіе твое будетъ недолгимъ, о богъ слѣпыхъ: я найду тебя…и по ту сторону. Дни твои сочтены: единоборствуя, я вспорю тебѣ брюхо, о царь небытія, и гной польется изъ ранъ твоихъ, я прорѣжу сопрягшееся со Страхомъ сердце твое, ибо я уже претворилъ себя въ Огнь, мечъ и лезвіе, о Ужасный. О, ты уже возрыдалъ! Но сіе – лишь начало!
М., словно слыша дыханье мыслей своихъ, возгласилъ – въ небеса, не закатомъ одѣянныя, но отверзшія до времени надзвѣздныя дали, – молнійно смѣясь, торжествуя надъ всѣмъ бытіемъ, попирая землю и всё земное и исходя кровію, мрачносердечный, – то были послѣднія изъ извѣстныхъ намъ его словесъ, – грозя пламенами не только всему сущему, но и всему бывшему и грядущему:
– Внемлите, о всѣ концы земли! Я выше престола, гдѣ покоится счастье и страданіе. Всѣ, всѣ пригвождены къ престолу сему. Но не я! Не я! Вы, вы содрогаетесь отъ сознанія гибели, вы, помѣсь Страха и Уродства. Я же радуюсь и славлю её, о чада Времени. Вы трепещете отъ самого слова «боль»; вечномертвые духомъ и вечноживые тѣломъ, вы готовы продать душу, дабы ея избѣгнуть; ежели ощутите вы всею плотью ея вѣянье, то готовы продать всю душу безъ остатка, о нищенствующіе: лишь бы она отступила. Презрѣлъ я боль и Смерти страхъ извѣчный; о счастье бренное! ты чуждо мнѣ и презрѣнно! Я – не вы, а вы – не я. Воззрите, о безмѣрно-слабые: мои уста и сердце – кровь струятъ: я сему лишь радъ. – Ибо я дѣю не конецъ, но Исходъ, и всё очистится Огнемъ: только такъ можно смыть нечестивое господство создавшаго. Только такъ! Благоветріемъ развѣю я немощь, меня полонившую на время: боль словно заполонила небеса нынѣ, тѣло полонивъ мое! Сотри мои тѣни и теми, убѣли меня, о сила моя. Знай же, Смерть, и знай, о Судьба: мы не узримъ другъ друга и на томъ свѣтѣ. – Внемлите, внемлите, низкіе: я молвлю многохраброму своему сердцу: ни пяди назадъ: ни пяди назадъ отъ стезей своихъ, отъ цѣлей, самостійно избранныхъ избраннымъ, ни пяди назадъ отъ высотъ раскаленныхъ многотруднаго своего бытія. – Отъ побѣдъ къ побѣдамъ: вновь и вновь – любой цѣной. Всѣ, всѣ – ослы: поклоняющіеся быку. Міръ не позналъ меня, ибо я позналъ его. Міръ – лишь жалкое настоящее: впереди и созади – Вѣчность вожделѣнная, бѣлѣйшая паче солнца. Я побѣдилъ міръ: не жизнью – смерть, но смертью – жизнь. И я задержался здѣсь, въ смерти именемъ жизнь, и мнѣ еще предстоитъ возвращеніе: къ себѣ и немногимъ, разбросаннымъ по вѣкамъ, которыхъ узрю по ту сторону, и – къ Ней, къ Дѣвѣ Свѣтозарной. Ежель сброшу покровы плоти, кои суть оковы, то снова и снова буду я нисходить въ сферы дольнія: высотой души и духомъ: они суть Я. Ревнителя Свободы подлинной шагъ любой – стрѣла моей воли; стрѣла любая – въ поборника оковъ – моя стрѣла отсель. Нѣтъ-нѣтъ: міръ отнынѣ во мглахъ и темяхъ не уснетъ: вовѣкъ! Вовѣкъ!
Багряная, какъ вино новое, кровь М. обагрила земли критскія, её впитавшія, и черныя, вьющіяся его кудри, что были точно виноградъ и точно затухающіе, меркнущіе вихри пламени, пали наземь: поправши землю и земное. Послышалось тихое «О Свѣтоносный, Я не осколокъ Твой, не сколъ – съ Тебя, Тебя! Я волею прорастаю въ иное, и иное просіяло: во мнѣ; низкое же чернѣетъ: внизу: тьмою зря и зло прожитыхъ жизней; но низкое, черное…уходитъ, отдаляется…Я…выси…бѣлѣйшія паче снѣга…чертоги Вѣчности… О Свѣтоносный, Ты – это Я; и Я – это Ты». Послышалось и иное – протяжно-довольный крикъ не то осла, не то ослицы, богъ вѣсть откуда взявшейся на полѣ брани, дотолѣ молчавшей, но нежданно-негаданно рѣшившей выказать довольство свое, въ отличіе отъ ослицы валаамовой, что, какъ извѣстно, выказала, напротивъ, недовольство, заговоривши гласомъ человѣчьимъ; не ясно также, чѣмъ была она довольна, но не вызываетъ сомнѣній, что довольна была она сверхъ мѣры всяческой; но никто не обратилъ на нее своего вниманія и никто её не видалъ; быть можетъ, и не было никакой ослицы. И смолкала брань, догорѣвъ.
Какъ только онъ упалъ, какъ только ослица выказала довольство свое, застонала земля подъ тѣломъ М., не по плечу ей было принять въ лонѣ своемъ павшаго. Смѣхъ его – какъ молотъ – ударилъ по землямъ добрыхъ, смѣхъ – какъ громъ, какъ стрѣла – пронзилъ живую плоть Крита, и покрылася она дрожью. Долго еще отдавался вторьемъ тотъ смѣхъ, и ужаснулся Критъ, біемый имъ по сердцу; потеряло оно мѣрность біенія своего: стало подверженнымъ дёргамъ. Пробудились въ черно-красныхъ его глубяхъ древнія страшныя силы, потрясли усталые, затекшіе свои члены, отряхнули сѣдыя одежды; начали подъемъ свой. Немѣрное трясеніе пошло по землѣ критской; разверзалась земля, обнажая сокровенное; первою показала себя кровь матери-земли: пламенныя рѣки лавы. Просѣдалъ, выцвѣталъ, сжимался неизбѣжнымъ зыблемый Критъ: упадалъ, погибалъ и рушился – въ ночь. Но ярче обычнаго пылала на востокѣ Денница-звѣзда.
И всё же мы не вѣдаемъ: покрылися ли очи юнаго героя тьмою, взошла ли тьма надъ здѣшнимъ бытіемъ его. Дальнѣйшій о нёмъ сказъ упирается въ невыразимое. Что мы вѣдаемъ, такъ это то, что въ концѣ концовъ воспарилъ онъ въ лазурь, палъ онъ – небомъ – въ небо – не въ землю (лишь земное возвращаетъ себя земному), что всё покрылося мглою, и небеса вергли громы, и содрогнулись всѣ основанія земли, и начались многомощныя землетрясенья по землѣ критской: буря внутренняя претворялася въ бурю внѣшнюю. Дворцы рушились, Критъ погружался въ Хаосъ. Солнце почернѣло и стало тьмою. То было словно росчеркомъ Бога Невѣдомаго на тверди небесной, во мраки погруженной. Лѣтопись мірозданья хранитъ достодолжное молчанье о томъ, что приключилось съ М., и намъ не стоитъ строить догадки, рожденныя неблагороднымъ и неблагодарнымъ любопытствомъ, о томъ, палъ ли онъ, сгибъ или же нѣкимъ чудеснымъ образомъ всё же побѣдилъ тьмы союзныхъ воинствъ: въ одиночку; а, спасшись, остался ль на Критѣ или уплылъ на Востокъ, откуда и былъ онъ родомъ и какъ того нѣкогда желалъ…Въ такомъ случаѣ бытіе М. стоитъ подъ знакомъ эпистрофе. Въ неоплатонизмѣ, какъ извѣстно, есть тріада: mone-proodos-epistrophe, что означаетъ: пребываніе въ изначальной полнотѣ, далѣе исхожденіе, далѣе – возвращеніе (къ первому, исходному: къ mone). – М. родился на Востокѣ (mone), который не уничтожилъ его, какъ онъ уничтожаетъ всѣхъ прочихъ, онъ закалилъ – да такъ, что родилъ Личность, бытіе его всѣми воспринималось не иначе какъ бореніе, а потому М. имѣлъ право на всё; критскія дѣянія были proodos’омъ, то есть періодомъ a priori временнымъ; возвращеніе на Востокъ было въ такомъ случаѣ epistrophe.
Еще менѣе должно (ибо недостойно и пошло) вспоминать библейское "Взявшіе мечъ – отъ меча и погибнутъ", ибо любой «взявшій мечъ», любой одинокій волкъ, любая Личность, любой обрѣтшій Я есть кость въ горлѣ создавшаго, есть аритмія въ ритмѣ земли, въ мѣрномъ ея дыханіи, и какія только преграды не чинитъ земля по волѣ создавшаго, но дѣло состоитъ не въ бѣгствѣ Смерти, не въ томъ, чтобы подолѣе продлить прозябаніе въ дольнемъ мірѣ, но единственно въ должномъ изъ него уходѣ: всѣ обречены смерти по самому рожденію своему, вопросъ лишь какъ и для чего смежатъ они очи.
Послѣ сего достопамятнаго происшествія мы не вѣдаемъ также, сколько людей погибло, была ли свергнута – вновь – царская династія: то покрыто мракомъ неизвѣстности. Ясно одно: было великое множество землетрясеній, погибли многіе дворцы: это то, что мы знаемъ. Однако всё же мы знаемъ въ общихъ чертахъ, когда сіе приключилось съ критскою державою. – Хотя событіе и теряется въ Летѣ, въ рѣкѣ забвенія, всё же милостью науки можно сказать навѣрняка: то было въ серединѣ второго тысячелѣтія до Христова рожденья.
Критъ не мѣрно клонился къ упадку, но: всё произошло во мгновеніе ока. Саваномъ пепла покрылась земля, но ненадолго: Огнь подземелій – по волѣ Судьбы – подъемлетъ пучины моря, сѣя ужасъ живымъ, гонитъ волну величайшую изо всѣхъ, что знавало вѣчно-лазурное море: изверженіемъ расколовшагося острова Фера; волну стремительную – быстрѣе движенья коня-скакуна она, высотою съ гору, всеопустошающая, всегрозная, и сушь-земля съ ея благопристойностью, съ ея благочиніемъ – тотчасъ – поглощаема водою морской. О, лютые дни – бездна разверзлась! Адъ, но на земли! Таяло всё здѣшнее, яко воскъ отъ лица огня. Земля-Матерь поглощала дѣтищъ своихъ разверзшимися своими нѣдрами. Сѣверъ Крита въ руинахъ, нѣтъ болѣ чертоговъ. И земля не даетъ плодовъ – всё въ пеплѣ на многіе годы. Земли добрыхъ обратились въ прахъ.
Говорятъ, послѣ Волны, когда всё улеглось: снова – саваномъ пепла, – по брегу долго бродила нѣкая дѣва, являя себя инородной сладкопечальному Криту; лице ея свѣтилось лучезарною до боли улыбкою. Послѣ – и ея не стало. Лишь пепелъ да прахъ покрывалъ собою земли добрыхъ. – Критъ оплылъ, а теперь – и отгорѣлъ; подобно цвѣтку, лепестками осыпался: не въ Вѣчность, а въ рѣку забвенья, въ тьму незнанія – изъ рѣки забвенья и тьмы незнанія.
И былое забылось, потерявшись во мглѣ Времени. Лишь глина съ письменами нецѣнными осталась. Середина тысячелѣтья второго до рожденья Христа глядѣла въ грядущее съ укоризною. И нѣтъ болѣ минойскаго Крита: скоро, о, скоро – въ серединѣ второго тысячелѣтья до рожденья Христа – на островъ грянутъ волною микенцы: ахейскіе греки, но едва ли надолго. Но Кноссъ уцѣлѣетъ и столицею станетъ на вѣкъ: микенскаго Крита.
Забвеніе на тысячелѣтія – лишь миѳъ объ Атлантидѣ былъ греками знаемъ да искаженное преданье о Девкаліоновомъ потопѣ (ибо Волна молнійно прошлась грозовою поступью не только по Криту, но и по побережьямъ Балканскаго полуострова, а сперва – по многочисленнымъ островамъ, преобильно разбросаннымъ по морю, украшающимъ ликъ матери-земли подобно родинкамъ на нѣжномъ дѣвичьемъ лицѣ).
Изверженіе – рана смертельная, родившая закатъ: минойскаго Крита.
Будетъ ли новый разсвѣтъ, прорѣжетъ ли онъ тьму? Вспыхнувшее – искрою – хотя и уснуло – на сотни лѣтъ – еще проснется, а Критъ еще на вѣкъ, лишь краткій вѣкъ, возродится изъ руинъ, обрѣтя невиданное величіе: то будетъ эпоха Миноса Перваго, единственнаго правителя Крита, который собралъ воедино разрозненныя земли критскія, Миноса, во времена правленія котораго – и несмотря на небывалый его успѣхъ и несмотря на титулъ «Миносъ» (ибо «Миносъ» – не имя) – минойскій Критъ навсегда перестанетъ быть минойскимъ: нѣтъ Крита послѣ Миноса: во второй половинѣ XV – началѣ XIV в. до Р.Х. Критъ – какъ держава – переходитъ подъ власть ахейцевъ, грековъ, становясь его окраиной, которые живое ядро минойской культуры растворятъ въ своей крови. Подобно греческой культурѣ, которая какъ культура, несомнѣнно, лишь выиграла, утративши государственную свою независимость въ эпоху эллинизма, этого зачинателя и носителя взаимовліянія культуръ – вплоть до сліянія ихъ, культура минойская – на новомъ виткѣ – распространилась еще шире: вмѣсто лишь о. Критъ – едва ли не всё Средиземноморье. Побѣжденная держава минойская распространяетъ ядро культуры своей: милостью захватчиковъ-ахейцевъ: по всему Средиземноморью: за болѣе чѣмъ тысячу лѣтъ до иного, но всѣмъ уже извѣстнаго взаимовліянія и брачнаго взаимопроникновенія западной и восточной культуръ: эллинизма. И послѣднее: удавшееся – премного важнѣе для Кліо, чѣмъ распри, и войны, и пѣна дней.
Закатъ Крита рожденъ былъ одною Зарею, всё болѣе тускнѣющимъ преломленіемъ коей будутъ жить вѣка и понынѣ.
Глава 6. Три разговора
Умолкла грозная война!
Конецъ борьбѣ ожесточенной!..
На вызовъ дерзкой и надменной,
Въ святынѣ чувствъ оскорблена,
Возстала Русь, дрожа отъ гнѣва,
На бой съ отчаяннымъ врагомъ
И плодъ кроваваго посѣва
Пожала доблестнымъ мечомъ.
Утучнивъ кровію святою
Въ честномъ бою свои поля,
Съ Европой міръ, добытый съ боя,
Встрѣчаетъ русская земля.
Эпоха новая предъ нами.
Надежды сладостной заря
Восходитъ ярко предъ очами…
Благослови, господь, царя!
Идетъ нашъ царь на подвигъ трудный
Стезей тернистой и крутой;
На трудъ упорный, отдыхъ скудный,
На подвигъ доблести святой,
Какъ тотъ гигантъ самодержавный,
Что жилъ въ работѣ и трудахъ,
И, сынъ царей, великій, славный,
Носилъ мозоли на рукахъ!
Грозой очистилась держава,
Бѣдой скрѣпилися сердца,
И дорога родная слава
Тому, кто вѣренъ до конца.
Царю вослѣдъ вся Русь съ любовью
И съ теплой вѣрою пойдетъ
И съ почвы, утучненной кровью,
Златую жатву соберетъ.
Не русской тотъ, кто, путь неправый
Въ сей часъ торжественный избравъ,
Какъ рабъ лѣнивый и лукавый,
Пойдетъ, святыни не понявъ.
Идетъ нашъ царь принять корону…
Молитву чистую творя,
Взываютъ русскихъ милліоны:
Благослови, господь, царя!
О ты, кто мановеньемъ воли
Даруешь смерть или живишь,
Хранишь царей и въ бѣдномъ полѣ
Былинку нѣжную хранишь:
Созижди въ нёмъ духъ бодръ и ясенъ,
Духовной силой въ нёмъ живи,
Созижди трудъ его прекрасенъ
И въ путь святой благослови!
<…>
Своею жизнію и кровью
Царю заслужимъ своему;
Исполни жъ свѣтомъ и любовью
Россію, вѣрную ему!
Не накажи насъ слѣпотою,
Дай умъ, чтобъ видѣть и понять
И съ вѣрой чистой и живою
Небесъ избранника принять!
Храни отъ грустнаго сомнѣнья,
Слѣпому разумъ просвѣти
И въ день великій обновленья
Намъ путь грядущій освѣти!
Ф.Достоевскій
Едва я мигъ отдѣльный возвеличу,
Вскричавъ: "Мгновеніе, повремени!" —
Всё кончено, и я твоя добыча,
И мнѣ спасенья нѣтъ изъ западни.
Близокъ Богъ
И непостижимъ;
Гдѣ опасность, однако,
Тамъ и спасеніе.
Прошло много лѣтъ послѣ описанныхъ событій. Критъ залѣчивалъ свои раны: милостью одного человѣка, – вновь обрѣтая силу утерянную. Годины безначалія окончились. Въ одномъ изъ южныхъ дворцовъ критскихъ въ одну изъ годовщинъ побѣды надъ зломъ, какъ говаривали люди вящіе, состоялся одинъ примѣчательный разговоръ, освѣченный лучомъ закатнаго свѣтила, ворвавшимся чрезъ окна и павшимъ на лики, багрянымъ, кровянымъ. Окровавленными казалися оба, и зыбились тѣни обоихъ, длиннясь.
– Отецъ, разскажи о несказанномъ, о страшномъ захватчикѣ, объ оскорбителѣ Крита, о томъ, какъ пали троны, о небывалой Волнѣ, о Бурѣ и сѣромъ пеплѣ, сковавшемъ добрыя наши земли на годины долгія, когда онъ по волѣ Судьбы не давалъ прорасти нашимъ деревамъ и травамъ, обрекая насъ на гладъ и нищету: ты вѣдь вѣдаешь: я сталъ мужемъ, я не юнецъ отнынѣ. Ты обѣщалъ…
– Да, я обѣщалъ. Но что о нёмъ говорить: онъ – призракъ, "духъ", нѣтъ его, нѣтъ. Нѣтъ и не было, – отвѣчалъ старецъ, и серебрились волосы его, и морщины прорѣзывали его лицо.
– Не было?
– Да, я обѣщалъ. Слово къ тебѣ было…было и есть…Но сможешь ли ты не передавать то, что ты услышишь, никому подъ страхомъ смерти и подъ знакомъ уваженія ко мнѣ?
– Клянусь, о Акеро.
– Ты и ранѣе клялся.
– Теперь это слово мужа, причащеннаго живой плоти дѣвъ.
– Тогда внимай мнѣ: съ иныхъ поръ я настороженно отношусь, когда человѣкъ пылаетъ и когда льетъ себя изъ устъ искрящаяся искренность. Пыланье невозможно: послѣ причащенья живой плоти дѣвъ. Ибо – въ концѣ концовъ – я старъ и долженъ ты однажды сіе услышать и, услышавъ, уразумѣть. Но произнеси троекратно «Отрицаюсь Вседерзостнаго»: порядокъ превыше всего.
Сынъ Акеро, волнуясь, повторилъ за отцомъ должное быть произнесеннымъ.
– Во имя великаго Вчера, служа которому, служимъ мы великому Завтра. Рѣчь идетъ о войнѣ, величайшей изъ тѣхъ, что знавалъ Критъ, – началъ свой сказъ Акеро, – и о томъ Одномъ, Злотворномъ, движимомъ силою неизвѣстною, которою зло волною налетѣло на брега наши; послѣ же онъ поступью тяжелою прошелъ по Криту, – и не стало Крита, доброй нашей земли, обители красы Юга: собою, нечестивымъ своимъ дыханьемъ затушилъ онъ Солнце во времена царствованья блаженной памяти Касато; за нимъ слѣдуетъ, какъ тѣнь, и стелется Ночь, вѣчная Ночь. Потому глаголать о нёмъ – трудъ великъ и бремя тяжкое. Выдержу ли? Вручаю судьбу Матери, вѣдь Злоликій – Ея попущеніе. Ибо тьма тогда явила себя свѣтомъ, и, прельстивъ, отвела отъ него. Лишь милостью Матери вернулся я въ лоно добра.
– Ты по своей милости говоришь о томъ, что называютъ возстаніемъ и о причинахъ его?
– Начавшееся и окончившееся милостью братьевъ критскихъ и нашихъ египетскихъ друговъ возстанье имѣетъ причиною самое его пребываніе на Критѣ, на землѣ добрыхъ…Помни, сыне: вѣсь Критъ пошелъ тогда противу Мятежника, и далъ ему битву, и побѣдилъ Критъ его.
– Кого? Кто онъ, отче?
– Онъ нарицаемъ М. и прозванъ «молніею Крита»; зачатая небомъ и въ небѣ, была она рождена грозою отъ грома.
– Ты зналъ его?
– Да, я зналъ его и того болѣ велъ съ нимъ бесѣды…А твоя маменька, Европа, тогда еще младая, носила тебя во чревѣ, пребывая на югѣ Крита, менѣе пострадавшемъ – по волѣ всеблагой Матери – отъ Волны.
– Каковъ онъ, отче?
– О, и нынѣ – какъ вчера – зрима мнѣ мрачная его фигура, и вотъ словно здѣсь, близъ насъ, въ сей мигъ свѣтятся гордынею безпримѣрною страшныя очи его, съ застывшею въ нихъ ненавистью ко всему живому, очи, чрезъ кои струило себя – сквозь ярый гнѣвъ – страданіе; ежели бы не воля его, свѣтившаяся въ нёмъ, его очами-молніями, издалече, – можно было бы подумать, что всё наскучило ему. Я позналъ суть его и способности его, потому могу сказывать о нёмъ. О! Таинственныя предначертанья читались въ ужасающихъ его очахъ: всегда, всегда. Кто видѣлъ, тотъ вовѣкъ ихъ не забудетъ; кто видѣлъ, тотъ знаетъ: въ очахъ его, съ блуждающими въ нихъ зрачками – черными, какъ надзвѣздныя дали, крылась вся сущность его. Итакъ, былъ онъ поистинѣ всесиленъ, сей мысли и духа скиталецъ, до безстрашія страхомъ дошедшій; не одинъ день держалъ онъ во страхѣ и трепетѣ вѣсь Критъ; надъ нами всѣми казалъ онъ власть велику, ибо и слово его, и сердце, и очи – ударъ молніи, ибо матерь его – молнія, отецъ же – громъ. Живою плотью Крита унималъ онъ буйную свою кровь, противопоставлялъ свое Я міру, отталкивался отъ него (и боготворилъ самое отталкиваніе), утверждая себя: за счетъ міра, что можетъ быть хуже? Онъ – величайшій врагъ мiра и мира. Былъ онъ, безсердечный, средоточіемъ, той войны незримымъ сердцемъ. Быть можетъ: не будь его – войны не было б. Его жизнь – красноярое бореніе. Да: путь его – поистинѣ ужасенъ. Умылъ онъ Критъ: въ крови. Невозбранно буйствовалъ онъ. Тать! И злодѣй! О, на что дерзнулъ сей отрокъ! Мы, дорогой мой, вѣрны устоямъ и обычаямъ, мы служимъ созиданію, онъ же есть разрушитель черный, ибо въ противуположность намъ онъ цѣнилъ много болѣ разрушеніе, а не созиданіе, губитель окаянный, подорвавшій сперва устои критскіе, а затѣмъ и самое живую плоть дорогой нашей отчизны: онъ, шаровая молнія, бродившая по отечеству милому. Ничто, поглощающее въ мірѣ миръ и самый міръ! Тьма, выдающая – сама себя – за свѣтъ (онъ и самъ называлъ себя свѣтомъ – и только онъ! никому и въ голову бы не пришло разумѣть его за свѣтъ!). Онъ – окно, изъ коего сіяла тьма непереносная! Оттолѣ нѣтъ спокойствія на Критѣ, нѣтъ тиши и радости. Ибо онъ пришелъ яко тать въ нощи, и ушелъ: и яко тать, и яко нощь. Долго, долго еще отъ скверны очищать намъ Критъ. Быть можетъ, дѣяніями и рѣчами проникъ онъ до сердца Крита, и опалилъ его жаромъ, и подчинилъ себѣ; быть можетъ, тьмою окутавъ, зло навѣкъ насадилъ въ родинѣ нашей, её во вѣки вѣковъ осквернивши. Кто знаетъ? Возстань, о Критъ, возстань! Красуйся, Критъ, и стой неколебимо!
– Стало быть, бытіе его было пагубою великою для Родины.
– Именно такъ: Критъ – имъ – премного истощенъ, душою родина – въ скорбяхъ. Ужасныя годины! Сыне, я буду вести рѣчь о томъ, кто навлекъ на Критъ тѣнь черну, что ширилась съ прихода его на славну нашу родину и, сгустившись, расширилась – настолько, что Критъ въ ней утонулъ, сгибъ. Лишь пепелъ, горе и смерть остались послѣ чернаго его шествія по Криту. И самъ онъ былъ тѣнью черною, существомъ словно иноприроднымъ: тѣло его было здѣшнее, а душа и духъ, какъ онъ туманно выражался, – «тамошніе».
– Отче, что есть духъ? И что есть тамошнее?
– Сыне, сіе сокрыто и отъ моего вѣдѣнія; но увѣренъ въ одномъ: не онъ обладалъ духомъ, а духъ обладалъ имъ; духъ имъ скакалъ по Криту; не верхомъ скакалъ М.: духъ – наѣздникъ и всадникъ, а М. – кобыла; прямикомъ въ бездну и ночь скакали они; бездну и ночь разумѣлъ одержимый духомъ за Вѣчность; Вѣчность, страшную и черную, яко нощь, почиталъ онъ отверзающей двери къ тайникамъ всего, словно не то изъ нея, не то въ нее и къ ней приходятъ изнанки всего сущаго, неприкрытыя ихъ сущности, словно собаки, льнущія къ хозяину и поспѣшающія въ конуру, спасаясь отъ ненастья, словно рыбки, вьющіяся вкругъ брошенныхъ имъ яствъ, словно дитя, подбирающееся къ женскимъ персямъ, наполненнымъ млекомъ; Въ Вѣчности, такъ разумѣлъ онъ, всё – живое и неживое – еще желаетъ стать словомъ, оно скорѣе-де желаетъ потерять себя – лишь бы обрѣсть наименованіе, лишь бы заговорить языкомъ человѣческимъ, словно наименованіе есть яства, но оно даже не кость, бросаемая псу; словомъ сытъ не будешь; слово – всего лишь слово, если оно не обручено съ тѣмъ или инымъ бытіемъ; въ противномъ случаѣ каждая букашка да пылинка дороже такого слова. Истинно говорю тебѣ: до такихъ безумствъ доводитъ духъ. Помни объ одномъ: мы не имѣемъ духа въ себѣ, по счастью, не имѣли и не будемъ имѣть! Ясно одно: жилъ онъ духомъ, въ духѣ, и духъ всецѣло обладалъ имъ. Да и самъ онъ, чужеродный зачинатель и сѣятель чужероднаго, скорѣе духъ, нежели плоть. Поистинѣ: тщетно тщился онъ доказать, что духъ больше и выше разума, плоти, міра.
– По счастью?
– Да, сыне мой, по счастью. Иначе мы были бы ему сродственны. О духѣ слѣдуетъ знать одно: духъ – наиопаснѣйшее, бѣги его, сыне, бѣги. Ибо М. затерялся – духомъ – въ духѣ, и былъ имъ пожранъ, и ушелъ въ него навѣки! – переведя дыханіе, Акеро продолжилъ спокойнѣе. – Кто вѣдаетъ: Дѣва ли, кою нарицалъ онъ Свѣтозарною, сдѣлала его инымъ, либо же не менѣе чѣмъ Дѣва, боготворимая имъ Воля, или же уже при рожденіи его была въ нёмъ искра тамошняго, какъ онъ говорилъ. Такъ или иначе всегда былъ онъ зачарованъ тамошнимъ, небеснымъ и всегда былъ влекомъ къ нему – Дѣвою ли, Волею или же происхожденіемъ.
– Иными словами, ты не вѣдаешь: самъ ли онъ откололъ въ себѣ здѣшнее, или нѣкая сила то сдѣлала, такимъ образомъ, содѣлавъ его своимъ глашатаемъ? Но, безъ сомнѣній, нѣкое злое божество завладѣло душою его; или, быть можетъ, и самъ онъ былъ богомъ злымъ.
– Ни я, ни иной кто. Быть можетъ, и самъ онъ не вѣдалъ. Итакъ, нѣкогда я зналъ его лично. Находяся между сномъ и бодростью, внималъ его рѣчамъ; словно я былъ не я, егда былъ при М. Онъ – всегда чреватый бурею – обладалъ властью высшею надъ нами, незримой, безымянной; наше дѣло должно было состоять въ томъ, чтобы противостать ему и ученію его, дабы не потерять себя самихъ, ввѣрившись ему всецѣло и безоглядно, но были мы беззащитны и не вѣдали въ сердцѣ своемъ объ опасности, исходящей и отъ словесъ его, и отъ его дѣяній. Онъ ошибался, глубоко и премного: что толку, что былъ онъ искрененъ? Едва ли велика моя заслуга судить о нёмъ съ высоты прожитыхъ лѣтъ, однако я долженъ сказать должное быть сказаннымъ. Внемли же мнѣ! М. узрѣлъ въ добромъ нашемъ мірѣ – заданность, несвободу: ими былъ «полоненъ», какъ онъ любилъ говаривать, вѣсь родъ людской – отъ стража, принужденнаго стоять при стражѣ, до царя, принужденнаго царствовать. «Они на краю бытія и въ сѣтяхъ Судьбы» – такъ говорилъ онъ о всѣхъ живущихъ, коихъ разумѣлъ онъ не то сущими во гробехъ, не то нерожденными, но чаще – однодневками, тѣнями и темями, пылью и порожденіемъ Ничто. О себѣ же говорилъ такъ сей горделивецъ: «Я не то, что творитъ со мною міръ, я – не его орудіе; и всѣ силы моего Я на то и направлены, дабы не быть частью міра и, быть можетъ, не быть причастнымъ міру въ мѣрѣ наибольшей изъ возможныхъ». Онъ также не любилъ мѣрность, съ коей связывалъ не-свободу. А мѣрность…
– Поясни, отче, что есть мѣрность. Я сознаю, что не положено, но ты о томъ молви.
– Мѣрность есть сестра единообразія.
– Не постигаю.
– Вотъ ходишь ты на службу ежеденно, въ одно время, ибо порядокъ превыше всего…
– Это тяжело, ахъ.
– Болванъ: не въ томъ дѣло, тяжело или нѣтъ, но въ томъ, что ты дѣлаешь это по своей волѣ, а не нѣкая сила незримая дѣлаетъ тобою! Вѣдь ты же дѣешь сіе, а не она?
– Кажется, я.
– А ежели и не ты, то силою богинь, а онѣ благи.
– Въ томъ не можетъ быть сомнѣній.
– Славно! Не забывай, сыне, и о томъ, что ты преображаешься сей мѣрностью, подчиняя себя ея закону; въ нее вовлечены тяготы, скука, растворяясь въ ней. М. обвинялъ въ слѣпотѣ всѣхъ и вся, но и самъ былъ слѣпъ: ихъ (и мое – по счастью) бытіе не было заданнымъ и несвободнымъ, какъ то ему видѣлось и думалось: они (и я) дѣяли то, что желали, то было наша воля, которая есть частичка пресвятой воли Матери: и милостью сей причастности наша воля чего-то да стоитъ; и что была она наша – онъ того не узрѣлъ. Но не только былъ онъ слѣпъ, но былъ и несвободенъ; ибо можно ли считать свободою нерастраченныя, вспученныя, забродившія силы души, корчившія черную душу его; и сіе называлъ онъ духомъ, который – не страшная высота, а попросту болото, безконечно-глубокая выгребная яма! Какая же здѣсь свобода, ежели онъ не могъ не дѣять, что дѣялъ! Слѣпецъ! Мальчишка! Вседерзостный безумецъ! Безумецъ, жительствовавшій плоти вопреки: то была одна изъ сторонъ злотворнаго его ученія.
– Отче, былъ ли онъ ратникомъ или учителемъ?
– Былъ онъ и тѣмъ, и другимъ единовременно.
– Отче, велико ли было его искусство какъ воителя?
– Да, никто никогда – ни въ нашихъ земляхъ, ни въ земляхъ прочихъ, намъ извѣстныхъ, – не видѣлъ такого ратнаго мастерства, каковымъ обладалъ онъ, многомощный, крѣпконогій, широкогрудый. И никто не вѣдаетъ, гдѣ и какъ «необоримый во браняхъ», какъ его нарицали, постигъ его. Но безъ сомнѣній: имъ обязанъ онъ темнымъ силамъ своей души. Бытіе его – мечъ обоюдоострый: не прелюбимый нашъ Лабрисъ, но мечъ чуждый.
– Стало быть, чуждый страху, былъ онъ стоекъ, отваженъ и крѣпокъ. Небрегъ онъ о плоти собственной, но крѣпостью отличался: не диво ли?
– Именно такъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ онъ грубъ и наглъ – не только съ людомъ, но и съ людьми вящими. Не вѣдалъ онъ, непокорный, страха богинь, потому и былъ пораженъ карою ихъ.
– Отче, отъ Судьбы не убѣжишь. Но вѣдаешь ли ты его друзей?
Акеро послѣ тяжелой паузы отвѣтствовалъ:
– Да, я вѣдаю. Но ихъ уже нѣтъ на свѣтѣ.
– Алкалъ онъ крови?
– Крови всѣхъ живыхъ алкалъ онъ, злоликій, злоокій, злосердый.
– Разскажи о его ученіи, отче.
Акеро выжидающе глянулъ на сына, словно опредѣляя по его облику, способенъ ли тотъ понять, а, понявши, не разболтать. Отирая слезу, катившуюся по ланитѣ, онъ сталъ разсказывать объ ученіи М.
– Ученіе его – сосудъ смердящій: ни совѣсти, ни чести, ни пользы отъ него – лишь вредъ, великій и ужасный! Горѣвшій зломъ пречернымъ, безчинствующій, всюду сѣялъ онъ сѣмена безчинства, раздора и горя, онъ – язва сверкающая…сей поборникъ нечестія…о Критъ преславный, запятнаны святые твои покровы! Смыслъ имъ сказаннаго былъ теменъ для меня порою; теменъ онъ и нынѣ. Ибо и самъ онъ теменъ, и ученіе его темно. Ибо улыбалось ему безуміе бездонною своею пастью. Сказанное имъ – плоды сумасшествія, многословіе безсмысленное, а ежели и былъ въ нёмъ смыслъ, то смысломъ была превеликая въ своей силѣ пагуба! Ибо вѣдаю одно: ученіе его – разрушеніе и погубленіе всего и вся, ибо оно имѣетъ фундаментомъ растождествленіе себя съ бытіемъ всеобщимъ. Человѣкъ тогда могущественъ, когда во смиреніи предъ Матерью – питательницею всей Вселенной – преклонилъ колѣни; силою надѣляетъ она сокрушеннаго сердцемъ, покорнаго ей, – въ томъ мудрость единая. Итакъ, ужасающее и самочиннѣйшее его ученіе, переспавшее съ Нищетою, душепагубное какъ никакое иное, было еще безумнѣе, чѣмъ онъ самъ, и отъ того не менѣе заразительно, ибо необоримо и необратимо оно: рожденное тьмою и выдаваемое за свѣтъ, было оно чумою, и донынѣ чую ядъ подъ устами его. И слово его – стрѣла, пронзающая сердца – не только людей, но и боговъ, ибо коренится въ безднахъ, но не Земли-Матери, но небесъ. Критъ палъ жертвою сего ученья, несмотря на то что мерцаніе правды, стремленье къ благу, къ наилучшему и искренность сужденій и были поначалу въ словахъ его, но чѣмъ далѣе, тѣмъ рѣже; очень скоро исчезли они и вовсе. Итакъ, преклони ухо свое и внимай: нянчился онъ со своимъ Я, кое ему было дороже всего на свѣтѣ, какъ иная матерь со своимъ новорожденнымъ чадомъ; ратовалъ за преобладанье Я надъ Мы, но обладалъ Я только онъ – по его же словамъ; но ратуя за Я, былъ онъ лишь терзаемъ и распинаемъ имъ; того мужа при томъ, который ничего не желалъ разрушать и ничего небывалаго не желалъ также, за мужа не признавалъ; и клялъ всѣхъ живущихъ подъ Солнцемъ за поклоненіе – осознанное или неосознанное – слѣпому богу, создателю міра сего, – продолжалъ Акеро, съ несвойственной ему нынѣ жадностью выпивая чашу кносскаго вина, томившагося въ амфорахъ весьма долгое время. – Но мы живы и здравствуемъ, а онъ, сей учитель недолжнаго? Дары «слѣпого бога», неподлиннаго-де, мнѣ вѣдомы (всѣ боги и самая Судьба – со мною), а дары нѣкоего подлиннаго-де бога (коего никто не видалъ) мнѣ невѣдомы, какъ невѣдомъ и онъ самъ; и ему, М., онъ невѣдомъ, слышишь, невѣдомъ! Богъ его – хуже Баала и Молоха, ибо М. пожертвовалъ вѣсь Критъ несуществующей его тѣни! – переходя на крикъ, распаляясь, говорилъ Акеро, очи чьи метали молніи; выпивши вина, послѣ долгаго, никѣмъ и ничѣмъ непрерываемаго молчанья онъ продолжилъ много спокойнѣе. – Мнѣ поистинѣ жаль М., судьба чья была расплатою за ошибки ума, бытіе – раной кровоточащей, а слова его – кровью изъ отверстой раны. Я могу не записывать свои словеса: они уже въ мірѣ, они – міръ, міръ – они; его же слова – плодъ болѣзни, безумія, безсилія, «духа». И не слишкомъ ли великое благодѣяніе я оказываю ему, столь много думая о нёмъ…въ толикіе часы? Ясно одно: намъ слѣдуетъ оправиться отъ нечестиваго его общества и злотворныхъ его дѣяній, дабы вновь обрѣсти себя самихъ, очистивши сердце отъ него, неугоднаго міру: не всё золото, что блеститъ, и неподлинное золото указуетъ: какъ не слѣдуетъ быть и что не слѣдуетъ дѣять. Долгъ нашъ – для утвержденья мира въ мірѣ и самого міра – умолчать о М., дабы никто – никогда, никогда! – не шелъ стезями его – вовѣкъ, вовѣкъ! – Ибо мы уже узрѣли, коликое зло Гордынею рождается. Поистинѣ: хуже Гордыни нѣтъ ничего: она безуміе и чума, она – начало конца; и её слѣдуетъ тушить пуще пожара. Ибо себя онъ, одержимый, ставилъ выше міра и того, что въ мірѣ, но, ставя себя выше, быть царемъ всего Крита онъ отказался, къ удивленію всеобщему. Безумецъ! Безумецъ, коего выблевали небеса себѣ на потѣху! Женоненавистникъ, кому, если не матери обязанъ ты жизнью; ненавистникъ любви, кому обязанъ ты жизнью, если не любви твоихъ матери и отца? Совѣтовался ли ты съ плотью своей, когда избиралъ стези сіи? Не милостью ли плоти рожденъ ты, о ненавистникъ плоти? И гдѣ жительствуетъ твой духъ, ежели не въ плоти? Безумецъ! Грозилъ землѣ кулакомъ, но въ Землю-Мать онъ и отошелъ; Всемилостивая приняла въ лоно свое и его – Её безпрестанно проклинавшаго. Изначально обречены были и онъ, и ученіе его – на погибель, ибо и самъ онъ, и ученіе его – погибель. Довольно! Жилъ онъ грезами; воображеніе – большой помощникъ, когда мысли и рѣчи суть ложь, но воображеніе – еще и палачъ завравшагося: въ томъ справедливость и даже милость Матери.
– Стало быть, онъ собою открывалъ новыя стези Жизни? И что такое Я, то Я, о коемъ училъ М.?
Переведя дыханье, наливая себѣ еще одну чашу вина превосходнаго, Акеро продолжалъ, осматривая дверь въ покои, которая, какъ и многія прочія критскія двери, была вписана въ бычьи рога – въ рога посвященія, какъ ихъ называли: не подслушиваетъ ли кто.
– Милость Судьбы въ томъ, что если ужъ и рождается что грозящее міру, оно безпомощно, голо, слабо: или же – ежели оно не безпомощно, не голо, не слабо – оно само желаетъ обособиться, а потому и сгибнуть. И что бы оно ни дѣяло и ни выдумывало, оно милостію Судьбы забывается въ сердцахъ людскихъ, не могучи не кануть въ рѣку забвенья, въ потоки безвременья: Вѣчности нѣтъ дѣла до нихъ: ей есть дѣло до насъ. Хвала богинямъ: не только Вѣчности, но и міру нѣтъ дѣла до подобныхъ, до чаяній ихъ, до счастій ихъ и ихъ страданій, ибо подобные, рождаясь рѣдко, крайне рѣдко, жительствуютъ сущностно на окраинѣ міра, хотя бы и находились они въ гущѣ событій. Міръ безразличенъ къ подобнымъ (что, конечно, рождаетъ ненависть подобныхъ къ міру), онъ не противу нихъ: они лишь на обочинѣ, что они никакъ не могутъ взять въ толкъ. – Путь его былъ не Путемъ, но путами и путемъ въ никуда, шествіемъ къ паденію въ Ничто, распутьемъ безъ конца и безъ края. Запомни: о тьмѣ сказывала тьма, тучи заполонили твердь небесную, и пала – словно жемчугомъ – влага ихъ на твердь земную, ибо слово его есть влага, а не огнь. Палъ онъ, павшій.
– Но ты говорилъ, что незримо былъ онъ въ сердцѣ великой войны и того болѣе былъ сердцемъ этимъ…и что менѣе всего можно назвать его безпомощнымъ, голымъ, слабымъ: словно молнія – онъ…
Акеро вновь словно не услышалъ словъ сына своего и продолжалъ, перебивъ его и глядя черезъ окна палаты въ окоемъ, дѣлившій безграничную ширь на двѣ неравныя части:
– «Лицемѣрьемъ стоитъ міръ» – говаривалъ онъ, сей «ратоборецъ невозможнаго на службѣ у Бога», какъ онъ самъ о себѣ сказывалъ, а на дѣлѣ – попросту не жилецъ на этомъ свѣтѣ. Пусть такъ, лицемѣрьемъ: вѣдь стоитъ же! лицемѣрье и ложь входятъ въ порядокъ міра – существующій и правдивый, а не выдуманный и ложный; въ томъ – святое равновѣсіе всего. А онъ, пустынная его душонка, лишь помѣха міру. Онъ – безпріютный, бездомный, но пьяный: небомъ. Онъ, одержимый и терзаемый мыслями, призраками, «духомъ»: «духъ» его не только и не столько призраченъ, сколько смердящъ, «духъ» его – душокъ разложившейся, распавшейся плоти: его мучимой-пучимой нѣкогда плоти. Не онъ владѣлъ мыслями: мысли владѣли имъ; точнѣе: безуміе владѣло имъ. Училъ онъ и о борьбѣ съ Судьбою, но остался въ дуракахъ у Судьбы. Онъ такожде училъ о нѣкоемъ подлинномъ отечествѣ, нездѣшнемъ. Которое никто не зрѣлъ и не узритъ! Да и было бы небо небомъ, не опирайся оно на землю! Потому и училъ о нездѣшнемъ, что не имѣлъ почвы подъ ногами, дабы цвѣсть; онъ парилъ надъ землею и едва ли могъ укрѣпиться на ней, обрѣсти корни; того болѣе: желанья такого не имѣлъ, что уже само по себѣ есть вѣрнѣйшій признакъ безумія. Училъ онъ и о созерцаніи; того болѣ: дѣя черное, смѣлъ нарицать себя таковымъ; созерцаніе разумѣлъ онъ, презрѣнный и праздный, за презрѣніе къ дѣятельности; но дѣяніе нѣчто созидаетъ, въ отличіе отъ пустого созерцанья. Онъ не созидалъ: лишь разрушалъ, а въ прерывахъ межъ разрушеньями – созерцалъ. Да будемъ вѣрны мы созиданью! Помни, сыне: есть только здѣшнее отечество: предорогая наша родина, и любовь къ родинѣ – любовь высочайшая и добродѣтель первѣйшая; выше и первѣе лишь любовь къ Матери; но нѣтъ одного безъ другого. И я, я поддерживаю и мiръ, и миръ во всёмъ мірѣ. Слезами омылъ я Критъ отъ лжи вседерзкой, всеразящей, всегубящей: всюду послѣ пришествія его зрю потоки Лжи струящейся – Ложь не то рѣка, не то змѣя. Древности чистоту и святость и впредь мы будемъ свято охранять, да не одолѣетъ Зло родину мою. Еще разъ: ученіе его – вѣяніе Ничто, небытія, стези прямикомъ въ могилу; наше ученіе – источникъ, наполняющій – Жизнію – жизнь, всечистый, безкрайній, неистощимый.
– Да, отче, премного надобно зло пресѣчь навѣкъ. Тобою, тобою Критъ стоитъ! Почернѣло небо и земля, поднялася Волна, и буря всё разила; сгибъ было свѣтъ единый – земли критскія, земли добрыхъ; и позднѣе были онѣ зіявшею раною на тѣлѣ Земли-Матери. И се – плодоносятъ: твоею милостью. Твои дѣянья не мертворожденны, они приносили, приносятъ и будутъ приносить плоды благоцвѣтные, мироустроитель, ибо – ты, лишь ты – водворяешь въ мірѣ миръ, миродержецъ. И уже водворилъ! Уже!
– Вѣрой, правдой и любовью, сыне.
– Если бы не ты, отче, – былъ бы стертъ съ лица Земли нашъ Критъ любимый. Подумать о томъ страшно! Но плодоноситъ лоза критская и тучнѣютъ земли добрыхъ.
– Во вѣки вѣковъ, сыне мой. Но предстоитъ тебѣ довершить еще не довершенное: собираніе земель критскихъ и благоустроеніе ихъ.
Сынъ поклонился въ знакъ глубокаго почтенія, также предвкушая и величіе возложенныхъ на него стезей. Акеро продолжалъ:
– М. – въ отличіе отъ меня (и надѣюсь – тебя) – такъ и не научился сдерживать, обуздывать себя, вмѣсто того несся онъ галопомъ сквозь пространства, просторы, чрезъ явь и время, сожигая всё на пути своемъ (послѣ же – лишь пепелъ и прахъ, лишь пепелъ и прахъ!). Запомни, сыне: не обрѣтя зрѣлое видѣніе пути своей Судьбы – окажешься летящимъ въ пропасть гибели, въ безднѣ коей нѣтъ исхода иного, опричь вѣчнаго забвенія: оттуда не прорывается никакое наслѣдіе для грядущаго. Сила – въ Жизни и бытіи, а не въ Смерти и небытіи, кои онъ избралъ, а, избравши, оборвалъ своею десницею нити собственной же Судьбы! М. – неузнанная міромъ упавшая звѣзда, навѣки закатившаяся, западшая. Да будетъ Судьба путеводнымъ нашимъ факеломъ во вѣки вѣковъ! – всё болѣе распаляясь, едва ли не переходя на крикъ, вѣщалъ Акеро. Переведя духъ, онъ продолжилъ болѣе спокойно, и духъ его являлъ себя менѣе остро, несмотря на острыя порою слова: – Противополагать себя міру – не только ошибка, но и грѣхъ, рождающіе зло безпримѣрное. Подъ знакомъ противленія міру и противупоставленія себя ему взошла и закатилась судьба ироя. Ему – да разразитъ меня громъ! – слѣдовало бы цѣловать землю: ей онъ долженъ въ очередь первѣйшую, неудачливый Губитель, погубившій самъ себя лишь, не могшій ничего родить, проповѣдникъ могилы! Не держась за плотское, въ мірѣ семъ ничего удержать нельзя, о чёмъ бы рѣчь ни шла. Безумно тщиться Судьбы избѣгнуть: не любя её и ея не страшась: будешь ею настигнутъ. Я вѣрую лишь въ открытость себя міру, въ его всепріятіе въ сердцѣ своемъ, и плоды сего не преминутъ явить себя. Закрытость также показала плоды свои, и они гибельны – и для самого закрывшагося, и для міра. Своеволье отъ вѣка и до вѣка и немощно, и губительно.
– Но вѣдь открытость человѣка міру также можетъ быть губительною для самого открывшагося: не означаетъ ли сіе снять латы, находясь средь враговъ, и себя самолично подвергнуть величайшей опасности?
– Міръ и что въ мірѣ не суть враги. Здѣсь всё отъ превеликой нашей Матери, неусыпающей въ молитвахъ, мудрой нашей Водительницы (вѣдь и звѣзды въ безконечной дали – и тѣ суть очи богинь, взирающихъ на насъ, недостойныхъ), всякой жизни Подательницы, всякимъ новымъ рожденіемъ побѣждающей смерть, всегрознаго супостата; помни: она, Матерь, всеблагая и всещедрая, зла не дѣетъ. Хвали – вновь и вновь – непреложное имя Ея, единопреблагой, единопреблагословенной, утоляющей всѣ печали наши. Въ томъ жизни утвержденіе и единая опора ея. «Да будетъ воля моя!» – говорилъ безумецъ; ты же говори: «Да будетъ воля Твоя!». Безъ Матери ничего дѣлать не можемъ, Ей же всё возможно. И повторяй въ сердцѣ своемъ – предъ сномъ и послѣ сна: «Не презри моленій, о Мати!». Молися, сыне, изряднѣе! Прими міръ въ себя, и онъ приметъ тебя въ лоно свое, какъ принялъ онъ меня. Жительствуй по законамъ Ея, будь въ неусыпномъ о Ней памятованіи, покоряйся Ей ежемгновенно – и будешь любимцемъ Ея; будь частью міра – и будетъ тебѣ благо. Да-да, помни объ одномъ: слѣдуй за рѣкой жизни, не борись, отдайся ей, отпей отъ пречистыхъ ея потоковъ, вкуси отъ плодовъ ея, и да пріидетъ покой, всегда ниспосылаемый Матерью, безбрежной, яко море! Пріемли всё, опричь Ея непріемлющихъ, Матерь, они суть тьма, а тьма всегда смѣняется свѣтомъ. Слиться со святою природою – вотъ цѣль и смыслъ бытія, вотъ выси священныя: только тогда и богатъ ты, а лукавыя мудрованія и умствованія безплодныя – всегда отъ нищеты; и нищетѣ свойственны думы о небѣ, о загробномъ и о тамошнемъ, коего попросту нѣтъ. Оставайся вѣренъ здѣшнему, ибо иного нѣтъ. Не дозволяй мысли завладѣть тобою и унесть тебя на незримыхъ своихъ крылахъ прочь отъ земли, отъ Матери! Окунувшаяся въ небо и небомъ голова – единое зло для милой нашей родины; посему ежель узришь главу такую – влеки её обратно къ землѣ, къ плоти, къ Матери, туши искры ея пуще пожара. И внемли лучше молчанію, чѣмъ словамъ: чрезъ него нисходитъ благодать Матери. Туши мысли небесныя земнымъ молчаніемъ, туши вечнопагубный и вечнозаблуждающійся духъ вечноспасительною и вечнонеложною плотью, да вящимъ одаритъ тебя всеобщая Родительница! Сыне, сыне мой: быть при Матери смиреннымъ, смиренномудрымъ и радостнопечальнымъ – и труднѣе, и достойнѣе; гордымъ она противится. И вѣдай: не всё то золото, что блеститъ. Міръ несравнимо лучше, справедливѣе, краше, нежели разумѣлъ М., возроптавшій въ безумной своей гордынѣ на всё сущее и осыпавшій черною бранью міръ священно-чудесный. Лишь бы милый Критъ не претворился бы въ духъ, ибо тогда онъ былъ бы не родиной, а призракомъ! Помни до конца дней своихъ: сердечно принять ты долженъ міръ вовнутрь себя. И да почіетъ на тебѣ благословеніе Матери! И вовѣкъ да не прельстятъ тебя чары великой обольстительницы, коей дано соблазнять не малыхъ, но сильнѣйшихъ: Дѣвы съ Чужбины, прекраснѣйшей своими рѣчами, обликомъ, – всѣмъ; но Чужбина та, черна и страшна, всего опаснѣе, всего, хотя тьма та и облекается свѣтомъ и выдаетъ себя за свѣтъ, что всего хуже, предстаетъ Солнцемъ, а на дѣлѣ – разящая въ сердце тѣнь тѣней. Ибо и М. не родился несущимъ въ себѣ ненависть: она содѣлала его такимъ, какимъ онъ былъ. Она – бездна. Она – скверна. Она – лабиринтъ, въ которомъ заблудишься (ибо не заблудиться – потерявъ нить, соединяющую насъ съ Матерью, – нельзя) и затеряешься навѣкъ; лабиринтъ, изъ котораго не выбраться ни съ нитью, ни съ факеломъ. И свѣтъ ея – тьма, и тьма ея сильнѣе свѣта. Бодрствуй, сыне, и бди!
– А живъ ли М.? И, ежели сгибъ, погибши въ цвѣтѣ лѣтъ, гдѣ покоится онъ послѣ смерти?
– Въ земныхъ онъ нѣдрахъ нынѣ, безъ сомнѣній, – съ поспѣшностью, почти скороговоркою отвѣтилъ Акеро, тряхнувъ снѣговою шапкой волосъ. – Матери отдалъ онъ душу: добыча тлѣнья онъ. Тьмою низринутъ въ тьму. Онъ палъ, палъ, содѣтель бѣдъ! Яко звѣзда! И кончина его – Крита заря утренняя.
– Въ томъ увѣренъ ты?
– О, безъ сомнѣній. Огонь его навѣкъ потушенъ, растаялъ онъ въ ничто: доблестное наше воинство отправило его на тотъ свѣтъ (не туда ли онъ алкалъ попасть, изошедши изъ міра сего?), хотя и былъ онъ одѣтъ въ доспѣхи зла: видишь ли, доспѣхи Матери сильнѣй. Вѣруй и вѣдай: испустилъ онъ духъ свой. Да ежель и былъ бы онъ живъ…безразлично…онъ не мы, потому обреченъ онъ на забвенье вѣчное.
– Отче, видалъ ли ты хотя бы разъ – вѣдь многажды ты зрѣлъ его, находясь при нёмъ, – что Гордость его сломлена была чѣмъ-либо?
– «При нёмъ» – такъ ты сказалъ, или я ослышался? Да какъ ты смѣлъ, юнецъ?
– …когда истерзанъ онъ былъ…въ концѣ.
– Змѣю лелѣялъ! О неблагодарный! Не я при нёмъ, но онъ при мнѣ! И я не сказывалъ о концѣ и конецъ его тебѣ невѣдомъ: напротивъ, на исходѣ бытія своего, облекшійся небытіемъ и тьмою, былъ онъ Гордостью воплощенною, Гордость сочилась изъ него отвсюду – изъ очей, изъ молнійнаго его меча, изъ прядей волосъ, даже изъ ранъ; и имя толикой Гордости, множащей зло, какъ ничто иное на свѣтѣ, – Гордыня. Вѣришь ты или нѣтъ, но, какъ говорятъ бывшіе при нёмъ тогда, каждая новая рана питала её: умѣлъ онъ использовать раны свои себѣ во благо; говорятъ также, что Смертью дышалъ обликъ его.
– Очи его часто ли наливалися кровью?
– Не кровью: очи его – пламя, ликъ его – буря. Въ твоихъ, моихъ и чьихъ угодно еще очахъ мерцаетъ Жизнь, въ его же – громъ и молніи. Не было ни единаго подъ Солнцемъ, кто долго могъ бы взирать въ очи его, въ сердце тьмы. Ибо ежели мы отъ рожденія до смерти снѣдаемы Страхомъ, то онъ – Ненавистью.
– Вѣдалъ ли онъ Любовь?
– О нѣтъ, хотя сей родитель Зла, боли и мрака, и вѣдалъ её, по его словамъ. Однакожъ, вдвоемъ его ни съ кѣмъ не видалъ никто. Всё его то выдумки. Заброшенный перстомъ Матери на Критъ, какъ перстъ одинокій онъ былъ. Да-да: одинъ – какъ перстъ – всю жизнь, помѣсь огня и праха, блуждающій болотный огонекъ, сиротствующій и сиротоглазый вѣчный юнецъ, «безсмертно-юный», какъ онъ себя нарицалъ.
– Отецъ, ежли…
– Не смѣй говорить «ежли», какъ народъ, ибо сіе не приличествуетъ намъ.
– Прости, отче. Ежели онъ любилъ, то, стало быть, отдавался въ руцѣ Любви?
– Да что тебѣ извѣстно о Любви, юнецъ?
– Прости, отче. А что до его Ненависти…
– …Ненависти къ самому преблагому бытію, ибо именно Ненавистью дышало сердце его.
– Стало быть, его Я не было царемъ господствующимъ?
– Молчи, глупецъ! М., рабъ своего Я, проигралъ! Проигралъ: ибо гдѣ онъ? Исчезъ, яко дымъ отъ костра огня потухшаго. Его Я – лишь суетливая рябь на величаво-неспѣшно-спокойной глади мірозданія; была – и нѣтъ ея. А знаешь ли что?
– Что?
– Каковъ обликъ мірозданія?
– Нѣтъ, отче. Многое сказывалъ ты, но о семъ не изволилъ сказывать.
– Оно въ обликѣ трона: трона богини-Матери. А тронъ тотъ – Критъ. А мы – ступеньки трона сего, и ежели можно намъ чѣмъ-то гордиться, то этимъ.
– Благодарю тебя, отче, за сей сказъ и за наставленья. Всё останется между нами. Наставленья твои уже запечатлѣны въ сердцѣ. Но вотъ что не укладывается въ глупой, юной моей головѣ: ежели была прямая связь между дѣяніями М. и Волною, Бурею, пепломъ сѣрымъ, то отчего ты говоришь, что онъ…
– То его рукъ дѣло – безъ сомнѣній; и такъ думаю отнюдь не только я, но и тѣ, что знали, и видѣли М. во времена послѣдней Брани. Но о томъ сказывать нѣтъ силъ у меня. Но и не вздумай думать, что зло, имъ созижденное, сила: оно – слабость! – быстро проговорилъ Акеро, перебивъ сына. Переведя дыханіе онъ продолжилъ спокойнѣе: – Слава Матери, что была Европа въ ту пору на югѣ Крита… насколько была она прекрасна въ тѣ годины…краса ея далеко превосходила…звѣзда межъ дѣвъ…иначе могъ ли я, милостью Судьбы бездѣтный, безропотно тройню усыновить? Ибо въ поры тѣ пребывалъ уже я на тронѣ царскомъ, хоть и не всего Крита – его лишь части, но всё же, всё же!
Послѣ Акеро раздраженно бросилъ сыну: «Ей, гряди вонъ: мнѣ надобно быть одному».
– Такъ ты усыновилъ меня и братьевъ моихъ?
– Говорю же – прочь съ глазъ долой, неслухъ.
Сынъ Акеро удалился: воутріе ему надобно было вставать – рано, какъ и во всякій иной день своего служенія Криту. Но долго, долго не могъ онъ уснуть: передъ сномъ ему думалось: «Хотя роковую свою тайну, свое неразгаданное унесъ онъ безвозвратно съ собою, окончивши земное странствіе, огненное дыханье Свободы и Воли чую, когда думаю – лишь думаю – о богомужномъ М.! Пусть думы черныя, аки ночь, носилъ въ черной своей головѣ, пусть такъ…Самый взоръ его, богоподобный, быть можетъ, могъ расколоть всю землю: на двѣ части. И, пожалуй, уже раскололъ: на то, что было до него, и на то, что будетъ послѣ. Величіе его времени неподвластно, безъ сомнѣній! Онъ, прегордый единоборецъ, не пріемлетъ міръ, но всё отвергаетъ, отстаиваетъ онъ себя противу міра – міръ и М. не сплелись воедино, не просіяли другъ въ друга, какъ у всѣхъ прочихъ: міръ не впустилъ М. въ лоно свое, ибо М. не впустилъ міръ въ сердце свое: здѣсь скрыта мудрость. Мудрость, въ сердцѣ которой танцуетъ пламень! Кто вѣдаетъ: быть можетъ, именно сей М. и вѣдалъ единственный путь того, какъ не уподобляются богамъ, но ими становятся: во плоти; солнцеликій, онъ вѣдалъ невозможное и, видимо, дѣялъ невозможное; не былъ онъ, какъ всѣ мы, рабомъ заданнаго, но, напротивъ, заданіемъ его было: побороть заданное въ личной судьбѣ; не былъ онъ покоренъ внѣшнимъ и, слѣдственно, растворенъ имъ въ нёмъ же самомъ, ибо М. прободалъ, прободалъ, прободалъ, пока не покорилъ его, а не покорился ему, какъ мы всѣ. Стезею великою прошелъ М. Во всякомъ случаѣ, несмотря на всѣ чаянія и старанія «отца», М. и послѣ смерти простираетъ и будетъ простирать вліяніе свое на міръ – и кто вѣдаетъ, сколь долго! всяко ужъ, долѣе всѣхъ насъ. Заря его въ вѣкахъ не померкнетъ; пусть «отецъ», мятежащійся смиритель мятежа, медноголовостью, лишь медноголовостью подобный премогучему нашему Талосу, клевещетъ, бросая черныя пригрозы: нельзя пламень пепломъ затушить! Даже если М. проигралъ (какъ хотѣлось бы думать моему «отцу» – отцу? я чуялъ, что онъ не отецъ!), то и пораженіе претворилъ онъ въ побѣду: у всѣхъ насъ судьбы общія, у него же судьба своя, личная; у всѣхъ насъ нѣтъ Я, есть лишь Мы, а онъ обрѣлъ Я; мы безличны, онъ – Личность. Потому Смерть безсильна догнать его и покарать, какъ всѣхъ насъ; успеніе – терновый вѣнецъ человѣковъ: въ себѣ мы носимъ Смерть, съ нею же рождаясь. Всѣ тщанія «отца» моего низвергнуть, попрать – непопраннаго М., побѣдить – непобѣжденнаго – и смѣхъ, и стыдъ, и чушь. Экъ онъ пятится: отъ М.! Зловонны злорѣчивыя его хуленья и слабы, какъ онъ самъ, тщетно тщащійся сдѣлать изъ Крита большее, чѣмъ онъ есть; поистинѣ, изъ мухи слона дѣлаетъ онъ! Укоризненный знакъ нашего упадка! Владѣлъ онъ міромъ, думая, что онъ – путь, но онъ не путь, но лишь путы, и распутье, и распутица».
Самъ же Акеро провелъ ночь въ объятьяхъ дѣвъ, какъ то ему и подобало, пребывая въ лонѣ счастья, ибо главнымъ счастьемъ для него было женское лоно.
Наутро сынъ Акеро снова думалъ объ М.: «М. былъ подлинно свободенъ – въ томъ сомнѣній быть не можетъ: вотъ откуда ненависть «отца», несвободнаго – и въ высшей мѣрѣ! Страхомъ, животнымъ страхомъ вызвана ненависть его. Ибо Свобода одного можетъ низвергнуть во прахъ порядокъ, коему служитъ отчимъ мой. Ежели Свобода хотя бы единожды еще вспыхнетъ звѣздою на мглѣ Крита – вновь конецъ Криту. Именно поэтому «отецъ» ненавидитъ М; хотя М. и покинулъ, по слову его, дольніе предѣлы, ненависть къ нему жива и того болѣе: расцвѣла она пышнымъ цвѣтомъ. Смежилъ ли онъ очи, покрывъ себя славой немеркнущей? «Отецъ» не лукавитъ ли, говоря о смерти его какъ о свершившемся? Ибо нынѣ чую и чаю: онъ – живъ – и, быть можетъ, не только въ моемъ сердцѣ, онъ – живой! За нимъ – правда подлинная. Нѣтъ, не исчезъ онъ, всемощный и всепревосходящій, съ лица земли. О Побѣдитель! О лучъ правды: въ мірѣ лжи! О пламень святой! Не вѣрую, что силу черпалъ онъ изъ источника отравленнаго; источникъ его былъ инымъ – всечистымъ; ибо можетъ ли отравленный, грязный и мутный источникъ породить молнію, могшую всё, чего только пожелаетъ? Но хуже то, что «отцу» нынѣ стыдно, что тотъ былъ при М.; за «отца» уже стыдно и мнѣ: предъ самимъ собою. Мнится мнѣ: могъ забрезжить міръ иной, но нынѣ – тьма. М. – мученикъ Свободы, и былъ онъ несказанною зарею несказаннаго. Ибо самая судьба его пятилась. Не человѣкъ – скала! Нѣтъ, не скала – молнія! О небо, великое и пространное, самая безконечность взираетъ на меня тобою, о вечноголубое. М., упавшій – небомъ – съ неба…онъ вѣдалъ, что несешь ты въ безконечныхъ своихъ глубинахъ, ибо небо – родина его, а не земля, какъ у насъ, критянъ. О небо, въ тебѣ сокрыта мудрость великая, большая, нежели въ черно-красномъ сердцѣ земли-матери. Но мысли М. – выше неба. Ибо М. есть также и молнія, а не лишь громовое ей вторье, ибо онъ зачинатель: и молніи, и грома; но онъ же и свѣтъ молніи, и свѣтъ тотъ не отъ Матери, но отъ Дѣвы съ Чужбины. И даже слова «отца» о нёмъ – словно порѣзающій тьмы ночныя свѣтъ далекихъ звѣздъ. О М., о темно-лазурно-буйный, непокорно-бурный, непокоренный, стоитъ ли Критъ жизни твоей, которая была его смертью? Но ты – прежде чѣмъ извергнуться лазурью въ лазурь – полувоскресъ: отцомъ и рабами его. Я бы принесъ въ жертву вѣсь Критъ съ будущностью его, всѣ дворцы его, пажити, селенія, самый народъ его, дабы лишь зрѣть тебя лице предъ лице! О земли добрыхъ, сколь злы вы!».
На слѣдующій день, когда ужъ не золотыя – мѣдныя – струи пронзали залу, отецъ и сынъ играли въ кости; сынъ по старинному обычаю поддавался старшему, однако, игра, кажется, наскучила обоимъ. Неожиданно Акеро почувствовалъ дурноту – словно безпричинный страхъ пронзилъ душу, ее сковавъ, что не могло не быть замѣченнымъ и сыномъ, и рабами, что прислуживали господамъ; никто и никогда не видѣлъ Акеро въ подобномъ состояніи. Когда ему стало легче, онъ жестомъ руки приказалъ всѣмъ, кромѣ собственнаго сына, удалиться и, полнясь злобою, страстно изрекъ:
– Зловѣщій, онъ – въ насъ: разлитъ – силою, «духомъ», пропитавшимъ всё – всё; боюсь, онъ, бытіе чье – воедино! – громъ, и молнія, и бремя для каждаго живущаго, онъ, чьи очи плавили міръ, въ чьихъ ушахъ гремѣла Ненависть, улыбка чья – гримаса боли неизбывной…онъ, онъ, бурею вспоенный, рожденный тьмою (и самъ онъ – тьма злоликая, содѣлавшая насъ блѣдными, какъ полотно, и бѣдными, какъ нищіе при базарѣ), онъ, словно пришедшій изъ подземелій раскаленныхъ, а не съ неба, откуда палъ онъ, падшій, изъ страшныхъ и ужасныхъ нѣдръ Матери-Земли, черно-красныхъ, онъ…онъ – разлитъ не только въ насъ, но и въ самомъ критскомъ нашемъ бытіи, а, быть можетъ, и въ …мірѣ. Онъ – море, въ коемъ тонетъ всё благое, черная воронка, уносящая всё въ небытіе, онъ – кара Матери и богинь прочихъ, обрушившихъ на насъ гневы свои, чума, Ею ниспосланная за нѣчто невѣдомое, за нѣчто безымянное, Ея онъ перстъ и когти, ежемгновенно неизбывно ранящія живую Крита плоть …онъ – не многострашныя его дѣянія и не его словеса, стекавшія со сферъ надзвѣздныхъ, изъ самихъ корней небесъ, пронзающія души всего живого: онъ выше словъ и выше дѣлъ; онъ – въ каждомъ щемленіи сердца, въ каждой слезѣ, въ каждомъ вздохѣ, въ каждомъ страхѣ, въ снахъ и яви – онъ; онъ – не буревѣстникъ и свидѣтельствующій о Концѣ, но – буря, молнія и Конецъ, безконечный Конецъ безъ конца, и начала, и края, и предѣла. Конецъ, но не Исходъ. Въ пламени собственномъ ковалъ онъ, злонравный, побѣды, дабы низвергнуть въ небытіе бытіе. О исчадіе сферъ подземныхъ! О чадо мрака! О сынъ погибели! Всё бытіе для него – навозъ. И Критъ нашъ славный, богоносный – навозъ лишь! О Ужасный, позналъ дѣянья Критъ твои. Давно, давно гнетешь собою ты меня; то доля злая, горькая. О, расточись, расточись, о неизбывное!
– Не то ли, отче, желаешь ты сказать, что міръ вѣсь вертится вкругъ его Я?
– Молчи, молчи, глупецъ! Что знать о томъ ты можешь?
– Отче, выходитъ, міръ палъ въ отверсту его пасть.
– Молчи же, о младоумный! – кричалъ Акеро.
– Быть можетъ, «духъ» его исшелъ изъ міру…Вершилъ дѣла, велики и страшны, но нѣтъ его теперь! Нынѣ не призракъ ль онъ безплотный?
– О да: безъ плоти онъ, чуждъ всему, и при жизни былъ; не человѣкъ, но тѣнь, не свѣтъ, но тьма. Но нынѣ словно тѣнью бродитъ онъ межъ земель критскихъ. Разрушитель! Разрушитель! О сынъ погибели! Но нѣтъ, мнится мнѣ: еще онъ здѣсь, здѣсь, незримо витаетъ «духъ» сей, кружася; потому и должны къ сему мы руку приложить, къ исходу чернаго сего «духа» изъ Солнцемъ обильныхъ нашихъ земель: навѣки, о, навѣки! Иначе – всё тщетно, иначе мятемся мы всуе.
– Стереть должны мы мраки Ночи. И буди тако, отче.
– Во вѣки вѣковъ! Тѣнь его должна быть потеряна: въ вѣкахъ. Иначе былое, похотливо крадущееся къ самому сердцу многограднаго нашего Крита и заливающее нынѣ душу до краевъ, наполняя её тревогою, и впредь будетъ…никакого, слышишь, никакого благодѣянія нечестивѣйшей его тѣни, никакого памятованія о нёмъ! Живъ ли онъ иль мертвъ – безразлично: важно иное: онъ – бремя наитягчайшее, упавшее – камнемъ – на сердце по волѣ Матери. Но всё по Ея милости свершается. Алкалъ онъ погубить и миръ, и міръ, но не міръ ли погубилъ его – въ концѣ концовъ?
– Воистину, отче, костра сей «духъ» премного заслужилъ! – глуховато произнесъ сынъ, потирая отъ пота влажныя свои руки. Но про себя подумалъ: «Какъ можно молнію претворить въ тѣнь?».
– Ха-ха! Ты правъ, сынокъ, – молвилъ, преходя отъ леденящаго душу страха въ суетное веселіе, Акеро, также потирая руки свои, еще болѣе влажныя, чѣмъ руки сына его; улыбка нервная сковала уста его. – Ты правъ: бросимъ въ сей пламень и память о нёмъ, и всегубительное его ученіе: блоху и клопа, не дающихъ очи смежить во время положенное! Я сѣдъ и старъ, но въ сердцѣ – полдень, ибо надъ богоспасаемымъ Критомъ – полдень, Солнце встало надъ славнодержавнымъ Критомъ, единымъ и вѣчнымъ, хотя нынѣ день и клонится къ закату; зори, радостныя сердцу, зримы мнѣ. Отмсти ему, сыне: всей роскошью грядущихъ дѣяній! И помни: есть лишь Критъ, вечнонеизменный и вечносвященный, удѣлъ Матери.
– Вся жизнь моя, отче, будетъ ему местью и урокомъ! Дланью его пришелъ закатъ Крита, который – твой восходъ, отче. Имъ Критъ сгибъ, но тобою – воскресъ! Судьба Крита – вновь и вновь возглаголю! – лишь въ твоихъ рукахъ.
– Наконецъ-то я услышалъ желанное. Выпьемъ же за сіе, сыне, и за Крита вѣчное здравіе! И за то, чтобы сѣмя твое господствовало навѣки!
– Во имя Крита!
– Во имя священнаго удѣла Матери!
Выпивши изъ золотыхъ бокаловъ мѣстной южнокритской работы съ изображенной на нихъ сценѣ игръ съ быками, Акеро попросилъ сына удалиться, сына, которому то ли не повѣрилось въ «зори», то ли «зори» этѣ показалися ложными; остался одинъ Акеро и молился Матери; послѣ налилъ себѣ еще чашу вина, взявши со стола также и нѣсколько плодовъ; подошелъ къ окну и наблюдалъ за тускнѣющимъ закатомъ; но Критъ еще не погружался во тьму. Очи Акеро расширились, онъ изображалъ собою священное (быть можетъ, и мнилъ себя таковымъ), изрекая:
– Поистинѣ самоограниченіе – добродѣтель вѣрнѣйшая, и скромность, и чинопочитаніе. Но есть нѣчто еще выше и важнѣе: повиновеніе всеобъемлющее, и покорность, и послушаніе; они – мать и отецъ цвѣтенія славнаго нашего Крита. Добродѣтели сіи водворяютъ ладъ, созидая гармонію неувядаемую. Не диво ли, когда тьма малыхъ, граничащихъ съ ничто, собою образуетъ всё: Критъ. – Таковы твои чудеса, о Матерь. Подъ твоимъ всемудрымъ водительствомъ и скромными нашими усиліями, поставившими каждаго на мѣсто, ему подобающее, – да такъ, чтобы каждая часть мѣсто свое знала и долгъ свой вѣдала, служа дѣлу всеобщему, – Критъ вновь цвѣтетъ; и да не отцвѣтетъ онъ во вѣки вѣковъ! И да не пріидетъ толикое зло въ славныя наши земли: никогда, никогда!
Послѣ же ни о чёмъ не думая, продолжая созерцать лазурь, Акеро священно-сливался съ природою, всегда имъ боготворимой и разумѣвшейся имъ за нѣжную пѣснь Матери, но нежданно-негаданно мысли объ М. вновь явили себя, и произнесъ онъ ихъ вслухъ – и словно не произнесъ, а отчеканилъ, вбивая ихъ въ аэръ, какъ вбиваютъ гвоздь:
– Вседневно терзаемый несбыточностью и ложностью своего вѣрованія, влекомый болью неизбывною, безсмысленно-вѣчно-мятущійся «духъ», не бытійствующій, но попросту – несбывшійся, праздноболтавшій и праздношатавшійся, безмѣрно-злой, ослѣпленный – донельзя – ненавистію, напряженный, какъ тетива лука, потерянный, бичуемъ онъ Жизнію («Судьбою», какъ онъ говорилъ, что ему-де задолжала; но, поистинѣ, не Она ему, но онъ задолжалъ Ей), послѣ – когда силы всё болѣе и болѣе ослабѣваютъ – закрывается онъ мнимымъ совершенствомъ и вѣрою въ мнимое тамошнее отъ всеобщей смертности и круговорота Жизни, святого и великаго, но нѣтъ на землѣ совершенства, опричь земель критскихъ, самая вѣра въ совершенство иное есть бѣгство отъ здѣшняго, кое единственно и есть подлинное. Око Бога – Солнце, которое онъ, безумно-дерзкій, также проклиналъ, прокляло его. Поистинѣ: не Жизнь несправедлива, но ты былъ несправедливъ къ ней, ты, о лжесловесникъ! Потому прокляло тебя не только Солнце всесвѣтлое, но и прекрасноткущая Судьба и даже самая Жизнь. Проклятъ, о проклятый! Посему не было, нѣтъ и не будетъ тебѣ мѣста въ мірозданьи, отверженецъ, бродяга и тать. Дѣло твое было отъ вѣка – вѣкомъ – обречено тлѣнью, пошло оно прахомъ, нынѣ оно – добыча персти земной, какъ и ты самъ, о несчастный! То благостыня Матери, и Ея воздаяніе. И ты безсиленъ хотя бы и на самую малость истощить великіе запасы милости Ея, о узникъ судьбы собственной! И если то не благостыня, а длань карающая, то длань сію я буду благословлять и цѣловать во вѣки вѣковъ! Въ горделивѣйшей своей позѣ разумѣлъ ты себя побѣдителемъ, но ты пораженецъ! И жизнь твоя, и смерть – пораженіе, о, пустоцвѣтъ, перекати-поле, изгой! Обѣ – позорное пятно на живой плоти родины; но оно уже смыто – мною. Посмѣшище міру! Слова твои суть сказки: такъ бы я сказалъ, ежели бы не зналъ о подвигахъ твоихъ и о твоихъ дѣяніяхъ: злодѣяніяхъ! Они не сказки, но чернѣйшая ложь. И ложь твоя есть бездна разверзшаяся. Лишь настоящее настояще, лишь мигъ, мгновеніе: оно – лазурное море съ перламутровыми волнами, палимое Окомъ Матери; оно – сердцебіеніе Ея. Иного, опричь настоящаго, нѣтъ: нѣтъ ни прошлаго, ни грядущаго. Вѣчность настоящаго, ярко-сіяющаго, всесвѣтлаго и святого, раствореніе въ мигѣ, когда разумъ молчитъ, пребывая въ святомъ покоѣ, и въ священномъ семъ молчаніи непостижимо пріоткрываетъ самое себя Истина – казалось бы, сама, но на дѣлѣ по волѣ Матери: только тогда мы и въ силахъ что-либо познать – а не отрицать, какъ безумнѣйшій изъ всѣхъ безумный: М. О молчаніе, ты – зерцало, въ коемъ отражается бытіе – цѣльное и цѣлое, покойное, священное, вѣчно-простое, отъ вѣка и до вѣка живое, ясное, аки Солнце: подлинное, а не измышленное, – а въ твоихъ, М., очахъ, которыя – какъ уголь раскаленный, отражается лишь безуміе твое; свое безуміе еще хотѣлъ ты переложить на міръ! Будь ты проклятъ, и проклятіе да падетъ на сгибшее бытіе твое! О мигъ, ты – Солнце, ты – Око Матери… Ты же, М., – лишь потухшая звѣзда на небосклонѣ, одна изъ нулліоновъ иныхъ звѣздъ, жалко-безсмысленно-барахтающаяся, дабы отдѣлить себя отъ прочихъ звѣздъ и тѣмъ себя возвысить. Потухшая звѣзда: въ тьмѣ невѣдѣнія. А нынѣ лишь – не пыль, но тѣнь пыли! О прелюбимая моя родина, какія еще бури тебѣ суждены, о могучій Критъ, о земли добрыхъ?
Твердь небесная рѣзко потемнѣла, неправдоподобно-пугающе-скоро, облакъ за окоемъ стремительно палъ. Лазурь во мгновеніе ока сгустилась на небосводѣ и претворилася въ тьму и вотъ уже страшащая молнія изламываясь бьетъ въ плоть Крита, освѣтивши его на мигъ: не успѣлъ онъ окончить рѣчь свою, какъ громомъ – посередь яснаго неба – прозвучали слова – изъ ниоткуда; и были они громно-грозно произнесены нѣкимъ незримымъ духомъ гласомъ тамошнимъ:
– Взгляни въ лицо Истины: ты предалъ…того, слово чье было истинно, ибо истиненъ и неложенъ былъ онъ самъ; но будь слово его неистиннымъ хотя бы и въ мѣрѣ полной, оно было таковымъ, что его стоило бы изречь единожды и изрекать послѣ: вновь и вновь; того, чье Я было дороже всѣхъ царствъ земныхъ; того, кто былъ, есть и во вѣки вѣковъ будетъ вечногрядущимъ. Его ославивъ, лишь себя всего лишилъ ты; поношенія твои – по кругу, но не милостью круга, – возвратились къ тебѣ, обернувшись противъ тебя. Я обнажилъ лице свое…Узри не могущее быть узрѣннымъ, познай не могущее быть познаннымъ, и да будетъ мгновеніе сіе – Вѣчностью; мздою послужитъ невеликое – твоя лишь жизнь. Извѣдай же: первое и послѣднее слово – всегда за Я.
Прорѣзь Я – молніей – блеснула и – снова сокрылась въ безличныхъ толщахъ Мы. Лазурь ушла съ небосвода, и черноты, и темноты залили собою всё вокругъ. Мгла сгустилась надъ Критомъ, надъ землями добрыхъ, черная безконечность явила себя, и Вѣчность пріоткрыла ризы свои; словно нѣкимъ свиткомъ сворачивалась твердь небесная. Громъ разинулъ зѣвъ свой, и былъ гнѣвъ зѣвомъ его, и была и била молнія въ тверди небесной, и была и била молнія въ тверди земной, и былъ громъ – какъ ревъ быка. Безпросвѣтная ночь заступила, и раскаты грома множились. Звѣзды потухли; лишь Денница алмазомъ сіяла въ вышинѣ.
И въ мигъ сей Акеро упалъ замертво, а предъ паденіемъ молніей мелькнула послѣдняя его мысль: «Ты, ты заслонилъ собою Солнце, ты же его навѣки и затушилъ!».
Пасынку тѣмъ временемъ снились сны, быть можетъ, вѣщіе, быть можетъ, и нѣтъ; и снился ему иной Критъ: свободный, гдѣ не принужденье и страхъ царствуютъ, но воля и преизбытокъ всего; и во снѣ предпослѣднемъ предстали со всею наглядностью слова Акеро, бросившіяся въ юное сердце: Акеро, грекъ родомъ съ Крита, но долго прожившій на востокѣ, – не его отецъ, отецъ – нѣкто иной; греки умнѣе критянъ, а финикійцы – грековъ, и не матери ли финикіянкѣ обязанъ онъ своимъ умомъ? И не финикіецъ ли М.; или грекъ, быть можетъ? М. во снѣ предсталъ живымъ, словно возставшимъ изъ мертвыхъ. А Критъ казался чудищемъ, а отецъ – не Акеро, но подлинный отецъ – получеловѣкомъ-полубыкомъ: Быкомъ красноярымъ. Снился и иной, послѣдній сонъ: онъ, уже немолодой, даже старый – точь-въ-точь какъ давеча отчимъ его – уставши отъ возліяній и яствъ, находяся во дворцѣ своемъ, подъялъ взоръ на брегъ морской, глядя долго на сине море, и вдругъ узрѣлъ: стѣну кораблей, страшную числомъ ихъ, медленно-мѣрно приближавшуюся къ брегу. Стражъ Крита – меднотелый Талосъ могучій – бездѣйствовалъ, хотя и былъ онъ зримъ вдалекѣ; не бросалъ, какъ обычно, огромныя каменья: глыбы, – топя деревянные корабли непріятеля; не былъ и слышенъ страшный его смѣхъ: смѣхъ надъ врагомъ. Величественно-неспѣшно двигался сквозь лазурь мѣдный исполинъ, раздвигая собою тучи, гордый, одинокій. И дрожала земля критская, когда хаживалъ по ней Талосъ, голова его упиралась въ облаки, ихъ пронзая; по небосводу разлиты были темныя краски: заслонялъ онъ солнце. Тѣнь его пала на вѣсь Критъ…Вотъ поднялъ онъ огромный свой ликъ, поглядѣвъ на Солнце, на око бога; не щурилъ онъ очей; ширилась тѣнь его надъ Критомъ, надъ землями добрыхъ. И былъ онъ угрюмъ и словно боленъ, словно при смерти былъ онъ. – Стѣна кораблей, страшная силой своею, медленно-мѣрно приближавшаяся къ брегу, была сонмомъ ахейскихъ грековъ, рѣшившихъ Критъ покорять не съ сѣвера, но съ юга, юга, который – хоть для мореплаванія и былъ труденъ недостаткомъ пристаней и гаваней пригодныхъ – премного менѣе сѣвера пострадалъ отъ Волны и отъ Бури: югъ былъ желаннѣе. Нулліоны захватчиковъ медленно-мѣрно приближалися къ брегу, чтобы Критъ вскорѣ палъ жертвою ихъ прихода: на добрыя земли.
Наутро пасынокъ узналъ о смерти отчима; не горечь, но радость заступала въ сердце наслѣдника. Радость и власть, ибо предстояло: правленье.
«Сына» Акеро вѣка запомнили какъ Миноса, а данное ему при рожденіи имя кануло въ Лету.