Сезанн. Жизнь — страница 49 из 110

{530}.

Не обернулось ли подобное озорство скандалом в случае с семейством Писсарро, доподлинно не известно, но вот один авторитетный специалист обратил внимание на «двусмысленную складку на брюках» на рисунке Сезанна, сделанном с фотографии тех лет: запечатлен момент, когда Писсарро отправляется на этюды. Аналогичная «трактовка» напрашивается во второй версии «Современной Олимпии» (1873): эту вещь, написанную, в сущности, из озорства, один критик окрестил «сладострастным видéнием, взращенным на гашише». В данном случае деталь, вызвавшая такое негодование, принадлежит изображенному на картине зрителю (или постоянному клиенту), в котором безошибочно узнается сам художник: это его автопортрет{531}.

Сезанн и Писсарро с энтузиазмом принялись изучать творчество друг друга. Сезанну, очевидно, были известны слова, сказанные Делакруа о Рафаэле: «Он превзошел себя в поиске совершенства форм, повторяя модели и идеи других художников мастерски, с неисчерпаемой созидательной мощью»{532}. Вскоре по приезде Сезанн, желавший показать, сколь серьезны его намерения, одолжил у Писсарро его виртуозный пейзаж «Лувесьен» (1871) – специально, чтобы сделать с него копию. Сезанн хотел проанализировать почерк мэтра, лучше понять его технику. О том, чему учил Писсарро, нам известно из записных книжек молодого Луи Ле Байля, знавшего обоих художников. В них – суть идеи импрессионизма.

Ищите натуру, которая вам ближе. В мотиве следует искать скорее формы и цвет и в меньшей степени – рисунок. Нет нужды акцентировать формы. Тщательный рисунок лишен жизни и мешает восприятию целого, губит непосредственное впечатление. Ни к чему делать контурную линию слишком определенной; рисунок создается мазком нужного цвета и достаточной яркости. При передаче объема сложнее всего передать не контур, а то, что внутри. Изображайте сущность вещей, пытайтесь выразить ее любыми средствами, не думая о технике. Взявшись за краски, выберите объект, рассмотрите, что находится справа и слева, и работайте над всей картиной одновременно. Не выписывайте фрагмент за фрагментом, пишите сразу все, везде – мазками нужного цвета и яркости, учитывая окружение. Мелкими мазками пытайтесь непосредственно передать свои ощущения. Глаз не должен замирать на одной точке: пусть воспринимает целое, замечая рефлексы цвета на всем, что есть вокруг. Сразу же начинайте писать небо, воду, ветви, почву – пусть все существует в равновесии – и неустанно переделывайте созданное, пока не добьетесь желаемого. Заполните холст, пройдя по нему раз, и продолжайте трудиться, пока не поймете, что добавить нечего. Обращайте внимание на воздушную перспективу от переднего плана до горизонта, отражения неба, листвы. Не бойтесь добавлять краски, совершенствуйте полотно шаг за шагом. Не следуйте правилам и принципам – пишите, как видите и чувствуете. Широко и уверенно, ведь очень важно не упустить первое впечатление. Не робейте перед природой: надо быть дерзким, даже если будут разочарования и ошибки. Природа – единственный наставник, другие не нужны; к ней одной следует обращаться{533}.

Писсарро, идущий на этюды. 1874


Сезанн создал копию, но написал ее по-другому. Он преобразил предметы и идеи. В целом у него больше простоты и выразительности, силы и насыщенности. «Сена в Берси, копия картины Гийомена» – такое же преображение, осуществленное несколько лет спустя (цв. ил. 41 и 42){534}. У Писсарро «Лувесьен» – как и сам художник – целостен. Сезанновский пейзаж «Лувесьен, копия картины Писсарро» несколько меньше и не отличается той же пространственной глубиной. Он словно отображает последовательность событий и сцен в обрамлении деревьев. Как пленэрист Сезанн показывал не столько топографию, сколько психогеографическое начало, в нем жил не пейзажист, а скорее геолог или, быть может, археолог. В его пейзажах все чаще проявляется упорядоченность, почти предопределенность. Его версия места – ви́дение этого места. У его версии видения Писсарро – более компактная композиция, контрасты в ней четче, краски насыщеннее, мазки крупнее, шире, гуще – это, конечно, не просто пятна, но скорее первичная обработка, чем тщательная отделка{535}.

Фигуры в пейзажах тоже символичны. У Писсарро пейзажи обитаемы. В них органично присутствуют люди, часто – за работой. Их труд требует усилий; каждый несет свою ношу. Пейзажи Сезанна безлюдны. Не видно ни крестьян, ни нимф. Кроме купальщиков и купальщиц, населяющих собственный мир, других «прямоходящих» нет. «К несчастью, то, что называется прогрессом, на самом деле только нашествие двуногих, которые не успокаиваются, пока не превратят все в отвратительные набережные с газовыми фонарями или – еще хуже – с электрическим освещением. В какие ужасные времена мы живем!» Если прогресс – это новомодные способы иллюминации, Сезанн был против такого прогресса. Он сожалел о разорении пейзажей и городских видов – и прежде всего сетовал на «двуногих», которые это устроили. «Мы живем, полагаясь на милость городских землемеров, – как-то заметил он, прогуливаясь по улицам Экса с Жоашимом Гаске. – Сейчас правят инженеры, у нас республика прямых линий. Вот скажите, в природе есть хоть одна прямая линия? Они ко всему подходят с линейкой – как в городе, так и за городом. Где теперь Экс, прежний Экс Золя и Байля, с красивыми улицами в Старом городе, с травой, проросшей между булыжниками, с масляными лампами? Да, с масляным освещением, li fanau, вместо вашего грубого электричества, которое губит тайну, тогда как наши старые лампы скрашивали, наполняли, оживляли ее на рембрандтовский манер»{536}.

В его «Лувесьене» фигуры становятся призраками. В созданной через десять лет работе «Поворот дороги в Овере» существо-призрак спускается по дороге с неким животным – как будто уходит под землю{537}. Исчезнет – и никого не останется.

Так начался долгий творческий диалог, один из наиболее содержательных в нашу эпоху, – яркий пример открытого разговора или взаимного понимания; Сезанн и Писсарро отправлялись в окрестности Понтуаза, выбирали натуру, motif, писали ее и сравнивали результат или, точнее сказать, процесс. Судя по всему, в течение последующих десяти лет они периодически повторяли эти опыты – по крайней мере, четыре раза: в 1873 году они вместе писали улицу Ситадель; в 1875‑м – дом матюринцев; в 1877‑м – сад Мобюиссон; в 1882‑м – холмы в Шу{538}. Но это только вершина айсберга. Пока Сезанн жил в Овере, в 1872–1874 годах, они виделись почти каждый день – как в следующем поколении Брак и Пикассо – и, можно сказать, вели совместное существование, хотя, чтобы быть вместе, им не обязательно было работать бок о бок. В любом случае «бок о бок» – едва ли верное определение, учитывая, что Сезанн во время работы не выносил, когда на него смотрели. Судя по всему, художники ставили мольберты «ступенькой», на небольшом расстоянии друг от друга. Очевидно, у Сезанна была возможность видеть, как работает Писсарро: на одном из набросков тот изображен со спины{539}. Как бы то ни было, создавая «парные» холсты, они намечали для себя ориентиры.


Сезанн и Писсарро с товарищами в Понтуазе. Ок. 1874. Слева направо: Мартинес (фотограф), Альфонсо (студент медицинского факультета и художник), Сезанн, Люсьен Писсарро, Агуар (кубинский художник и врач), Писсарро.


В дополнение к этим традиционным упражнениям в стиле они писали и рисовали десятки похожих видов и объектов в разных точках и в разное время. Они могли находиться на соседних лугах или вовсе в разных местах. Эти живописные эксперименты могли быть разделены годами: чувство общности со временем не ослабело. Так, «Мост в Мэнси, близ Мелена», написанный Сезанном в 1879 или 1880 году (цв. ил. 44), напоминает «Малый мост в Понтуазе» Писсарро, 1875 года (цв. ил. 43). «Холм в Жале. Понтуаз» Сезанна (1879–1881) похож на «Холм в Жале. Понтуаз» Писсарро (1867), хотя холмы разные; так же и «Мельница в Понтуазе» Сезанна (ок. 1881) перекликается с двухметровым холстом Писсарро «Холмы в Эрмитаже. Понтуаз» (1867), который Сезанн хранил в памяти больше десяти лет{540}. В начале 1880‑х годов, выходя на этюды, Сезанн думал не о том, что делает Писсарро в эту минуту, а о его довоенных работах («Если бы он продолжал писать так же, как до 1870 года, то превзошел бы нас всех»). Сезанн считал, что 1867 год стал для Писсарро annus mirabilis[60]: он выделяется не только пейзажами, но и впечатляющим «Натюрмортом с кувшином для вина», работой почти осязаемой и одновременно эмоциональной. Ричард Бретелл обращает на это особое внимание: «Сезанн создал собственную художественную манеру структурированного пейзажа, стремясь стать тем самым художником, каким он хотел видеть Писсарро»{541}.

Оба живописца придерживались общего фундаментального принципа. Писсарро наставлял Люсьена, когда тот стал немного старше: «Не трать силы на поиски новизны: ты найдешь ее не в самом предмете, а в том, как его выразишь»{542}. Будучи товарищами и сподвижниками, Сезанн и Писсарро сохраняли глубинные узы гораздо дольше, чем принято думать, и этот опыт навсегда оставил свой след. Если говорить о стиле, то совершенствовались они независимо друг от друга, зато духовно были едины. Когда в 1896 году в Париже проходила выставка последних работ Писсарро, художник сомневался, стоит ли показывать вид Руанского собора, который, как он предполагал, могут сравнивать (не в его пользу) с циклом «Руанский собор» Моне, успешно выставленным за год до этого. В итоге он написал Люсьену: «Какого черта! Это настолько не похоже на Моне, что, надеюсь, наши друзья не усмотрят с моей стороны злого умысла. Разве что Сезанн станет ворчать, но мне-то что! Каждый из нас делает то, на что способен». Сезанн по-прежнему оставался ориентиром. Еще через десять лет, в 1906 году, Сезанн завершает одно из последних писем к сыну волнующим пассажем: «Поклон матушке и всем, кто обо мне еще помнит. Поклон мадам Писсарро – кажется, так давно это было и так недавно»