И в этом обновленном мире он не смог ни учуять, ни увидеть ничего из тех обрывков воспоминаний – ни зловещего запаха страшных существ, ни следов матери, ни пятен хрусткой замерзшей крови. Были только медленно пробуждающийся лес и он, уже пробудившийся.
Звереныш неловко потоптался на месте. Отвыкшие за долгую зиму от движений лапы были непослушны, а правая вообще ступала неловко, с вывертом. Он еще раз вспомнил про прерванный сон и удар черной молнии, осторожно оперся на лапу, пытаясь удостовериться, что боль ушла. Да, она как будто ушла, но сейчас это трудно было понять, потому что все четыре подошвы, с которых за зиму слезли толстые ороговелые мозоли, были покрыты нежной молодой кожей, неприятно ощущавшей каждый сучок или ветку. Пасть тоже казалась чем-то связанной и открывалась с трудом, не выпуская непослушный язык. Пестун проснулся, но организму звереныша требовалось еще время, чтобы он включился полностью. Каким-то образом ощутив это, пестун проковылял обратно в берлогу, отодвинулся подальше от лужицы на ее дне и снова свернулся калачиком на подстилке из мха.
Назавтра он побродил по проталинам чуть подольше, потом – еще подольше, постепенно отходя все дальше от берлоги и заново исследуя ее окрестности, которые казались такими привычными и родными осенью. Но, к сожалению, осенью же они были тщательно вычищены медведицей и им от съедобных корневищ, ягод и другой пищи и теперь почти ничего не могли предложить желудку.
Поняв это, Звереныш, будто прощаясь, еще раз слазил в берлогу, понюхал ее углы, потыкался носом в подстилку, медленно выбрался наверх и, приглядываясь поначалу к каждому пню, захромал туда, куда его вел инстинкт, – к южным, уже прогретым склонам темнеющих вдали сопок.
Днем он отсиживался где-нибудь под выворотнем или в густой чаще, а ночью шел. Впрочем, ночи уже почти не приносили с собой темноты, и определить их наступление можно было только по затишью во всем живом мире: переставали звучать птичьи голоса, замирали где-то жуки и бабочки, не шныряли по деревьям верткие бурундуки. А солнце – оно лишь ненадолго ныряло за вершины сопок и снова плыло по кругу.
Брусника прошлым летом уродилась хорошая, а потому урожая ее не только хватило всей лесной живности, но и часть его ушла под снег. И вот теперь Звереныш время от времени наталкивался на такие нетронутые островки. Конечно, часть брусники осыпалась, а та, что висела на веточках, стала сморщенной, кислой и водянистой, но и такая ягода казалась подарком судьбы среди ранней и не слишком щедрой пока весны. Потом к бруснике добавились якутские подснежники – сон-трава, что стали вспыхивать яркими желтыми и фиолетовыми огоньками на голых склонах. Стебли цветков, покрытые тонким пушком, были чуть горьковатыми, но зато сочными и мясистыми.
Когда чувство голода перестало беспокоить Звереныша, на смену ему пришло желание отыскать если не мать, то хотя бы кого-нибудь из сородичей. Впрочем, по урокам прошлого лета пестун знал, что в тайге можно наткнуться, а то и быть специально подстереженным немалым количеством врагов. Главные из них – серые хвостатые звери, хитрые и злобные, почти никогда не охотящиеся поодиночке. Правда, как ни крутились они несколько весенних дней вокруг медвежьей семьи, но ни разу так и не решились напасть в открытую – боялись лап молодой и сильной медведицы. А окажись Звереныш тогда без опеки – не миновать ему волчьих зубов. Единственное спасение, которому его сразу же стала обучать мать, – влезть на дерево. Хвостатые забираться на них не умеют. А вот рысь и росомаха и там достать могут. Вернее, могли достать прошлым летом, когда он был поменьше, сейчас же Звереныш им и в весе, и в силе не уступит. Значит, остерегаться надо только хвостатых да тех страшных существ с громом.
Северная природа пробуждалась быстро, и не успел медвежонок до конца обследовать ближайшие склоны, как на них стала пробиваться ярко-зеленая трава, а из набухших почек выглянули клейкие листочки.
Поедая однажды утром молодые побеги, он и поймал вдруг носом желанный запах медведицы, так похожий на материнский. Забыв про еду, Звереныш несколько раз с шумом втянул воздух ноздрями, определил направление и, не в силах сдержать себя, побежал.
В самом центре полянки, на край которой его вывел запах, обхватив друг друга лапами и довольно повизгивая, катались два маленьких медвежонка. Они так увлеклись игрой, что поначалу и не заметили его, оказавшегося совсем близко. А заметив – замерли от неожиданности. Приветливо урча и раскачивая головой из стороны в сторону, он подошел к малышам, всем своим видом демонстрируя расположение и желание подружиться. Легонько тронул одного языком, потянулся лапой к другому. И тут же от страшного рева за спиной стремглав отскочил в сторону. Сжавшись в клубок, он только успел заметить, что прямо к нему летит разъяренная медведица, и закрыл глаза, ожидая страшного удара когтей. Но, видимо, так беззащитен и жалок был его вид, что взъярившаяся было мать, сразу поняв, с кем имеет дело, только презрительно отвесила ему оплеуху. Повернувшись к медвежатам и недовольно на них проворчав, она тоже по разу шлепнула малышей по холкам и погнала впереди себя по старой звериной тропе.
Не ожидавший такой негостеприимности, Звереныш тем не менее сообразил, что с ним, невесть откуда появившимся чужаком, обошлись все-таки по-доброму. Судя по тому как поспешила медведица на защиту своих чад, все могло бы кончиться для незваного гостя гораздо плачевнее. А потому, выждав немного, он потихоньку двинулся следом за удаляющимся семейством.
Так он и бродил за ними несколько дней подряд. Поначалу медведица отгоняла Звереныша рыком или двумя-тремя устрашающими шагами в его сторону, но постепенно сменила гнев на милость и разрешила беспризорнику присоединиться к семейству. В конце концов, она тоже была заинтересована в этом: собственного пестуна у нее год назад не появилось, а справиться с озорниками без няньки было не так-то просто. К тому же она чувствовала, что совсем скоро закон продолжения жизни заставит ее на целую половину луны оставить детенышей в этом относительно обеспеченном кормом месте, а самой уйти с самцом к дальнему озеру с пустынными берегами. Кто же тогда присмотрит за малышами?..
Счастлив тем, что его не отвергли, Звереныш старался угодить медведице изо всех сил. Он позволял малышам нещадно мучить себя в забавах, ловил для них жуков и кузнечиков, выкапывал корни, учил лазить по деревьям, внимательно следил, чтобы они не совали свои глупые носы куда не следует, не забредали далеко в одиночку. И когда однажды ночью медведица исчезла, медвежата почти не обратили на это внимания.
Коли прижилась где беда, так и не жди, что она скоро нагретое место покинет, а и уйдет – долго будет еще след ее тянуться, немало лиха к себе приманит. Так получилось и со Старой Еланью. Хоть и закончилась беспутная и братоубийственная война гражданская, а вот, гляди, опять эхо ее аукнулось.
Подчистую почти свела война мужиков во всех двенадцати дворах маленькой сибирской деревеньки, мирно стоявшей себе в полусотне верст от ближайшей железнодорожной ветки, кормившейся от земли и тайги и никого не трогавшей. И вдруг – напасть за напастью: одну неделю белые нагрянут, другую – красные. И те и другие мужиков, что помоложе да поисправнее, себе под ружье забрать норовят, и те и другие трясут-требуют то коней, то подводы, то провиант и фураж, а не угодил – получай шашкой по лбу. Да и помоги-то попробуй: уйдут красные – белые «изменников» к стенке ставят, белых выбьют – красные лютуют. Вот и извели почти всех, кто при силе был, одни старики да калеки остались. Девкам и бабам, конечно, тоже досталось, но тех хоть жизни не лишали.
И стал при таком раскладе первым мужиком на деревне Порфирий Хмуров. Молодец среди овец. Хотя парнюга он, ничего не скажешь, – видный, все при нем – и рост, и стать, и кудри, словно смоль. Только ущерблен чуть на правую ногу, но после такой-то заварухи – пустяк. В самом начале войны оторвало ему шальным беляцким снарядом пальцы, как бритвой сбрило. Но на белых он зла никак не выказывал, будто и не в обиде был. Как заявятся – «ваше благородие»… И красным тоже не перечил. Да еще с костылем, вот никто и не трогал. Правда, родители его за войну как-то сами по себе отошли, Бог прибрал. Остался Порфирка полным хозяином крепкого двора. А война кончилась – и костыль выбросил: то ли пообвык уже без пальцев ступать, то ли без надобности стало в убогих числиться. Прихрамывает, конечно, немного, но держится гоголем. Это понятно – как жертве белогвардейской и сознательному элементу ему от новой власти и послабления по налогу, и уважение. Девки, что помоложе и ума еще не нажили, от Порфирия так и сохли. А выбрал он Марфушку из соседней деревни. Сироту безродную – тише воды, ниже травы.
Ну, девки девками, а старики и бабы в возрасте не шибко его жаловали. Из-за братьев Федотовых. Хорошие были парни – и работящие, и приветливые, и напасти их как-то обходили, да вот угораздило под самый конец войны, когда вроде уже всем понятно стало, что красные должны осилить, записаться в белые. Так уж их мать с отцом не хотели пускать, будто сердце чуяло, – ан нет, настояли на своем, сели все трое на коней – и айда.
И надо же было такому случиться, что отряд их через месяц разбили почти у самой Старой Елани. Через свою деревню они и пытались в тайгу уйти. И ушли бы, в тайге-то ближней каждое дерево знали – ищи их там, что иголку в сене. Да на Порфирии оплошали. То, что у Порфирия двор проездной, со вторыми воротами на зады – это вся деревня знала. Вот и хотели братья сквозь него проскочить, уйти от погони. Подскакали, лошади под ними все уже в мыле, а на самом хвосте – красные. Торкнулись в ворота – открыты, быстрей – вовнутрь. А Порфирий вдруг выскочил через задние ворота да и подпер их бревном снаружи. Подлетели братья к заплоту и затанцевали на месте – и не откроешь, и не перескочишь: высоко… И тут красные, десятка два, следом вломились. Понятное дело, изрубили в куски. Порфирке в награду коней их отдали да сознательным элементом принародно назвали.