Втроем без Васьки они поплелись в столовую, молча, врастяжку, невеселые… Билов успел-таки простыть, и видно было, что ему неможется. Глеб по восточному способу обложил его под рубахой газетами, чтобы пот впитывали, и на перемену газет взял пук целый. Утром зябко. Юля шагал мрачно, натянув вязаную шапочку до самых бровей. Его с детства приучили бояться простуды, и он часто студился. Мама — санитарный врач на мясокомбинате — все собиралась ввести холодные обтирания, да так и не смогла улучить момент между простудами. Студиться и болеть Юля перестал на шабашках. На шабашках вообще мало кто болеет: сколько болел, столько и недополучил. Лучше не болеть — выгоднее.
— …И чего я поехал? — бормотал Билов, пряча руки в рукава свитера. — Надо было с Ракомболем морскую капусту ехать собирать, по паре кусков сняли бы…
Глеб взглянул на него с сожалением, открыл было рот что-то сказать, но закрыл, не сказавши. Глеб шел, не прикрываясь от ветра: просвежался, набирал запасу на дневное пекло. Глеб единственный из всех взял с собой телогрейку и по утрам, когда холодно, блаженствовал.
— …И не заплатят, наверное… — бормотал Билов. — Пролетим…
— Скорее всего, — согласился Глеб. — Но могут и заплатить. Как сделаем, как понравится. Это тебе не на дудке дудеть… Только нудить-то зачем?.. Ты вот понаблюдай за собой. Сейчас ты голодный и занедужил временно — потому и канючишь, а покушаешь — повеселеешь. Проследи…
Васька нагнал их у самой столовой, чистенький, приглаженный, и одеколоном от него доносит.
Ел Васька, как всегда, долго, внимательно пережевывая и молча. Глеб прихлебывал чаек и наставлял Билова:
— …Вот у меня мать… Баба деревенская, а мозгов… Отец после войны в гору пошел. Без образования. А она ему: иди учиться. И погнала в Москву на дневное. А сама с нами с тремя в Ногинске осталась. Синьку в Москве добудет где-нибудь, а в Ногинске сбудет на базаре. И тянула пять лет. А потом двадцать лет по загранкам ковры копила… Шах ей ручку целовал!.. Баба!.. А ты? Институт бросил. Сонька ребенка второго захотела, пожалуйста. Третьего? Пожалуйста. Хорошо у вас обе матери — кандидаты — прокормят, а помрут?..
Васька доел, и все поднялись из-за стола, затопали к выходу.
— А сам-то ты? — спросил Билов, щепочкой ковыряя в зубах. — Сам-то на что живешь?
— Я-а?! — Глеб взглянул на него как на убогого и даже заговорил складно: — Да я столько денег за свою жизнь заработал — тебе и не снилось. Я на четвертом курсе уже два авторских имел… по лазерам. И оба внедрены. Васька соврать не даст… Вась!
Васька нехотя кивнул.
— …за внедрение — деньги хорошие, — продолжал Глеб. — На Севере четыре года плавал начальником научной группы. Там полярки, харчи бесплатные… В министерстве потом служил. Двести пятьдесят плюс премия. И все матери отдавал, она же мне и покушать, и то-се, мол… А потом это… «Волгу» отцову грузинам продал задорого… Дай закурить, Юль, кончились…
Васька вдруг остановился.
— Кто шуршит? Я с ума, что ли, схожу?!
— Это я Билова лечу газетами. — Глеб взял у Юли сигарету, оторвал фильтр, прикурил. — Продал «Волгу», домой иду, а они за мной увязались, южные, которые купили: не понравилось, что задорого слишком. Я домой прихожу, деньги убрал, жду. Звонят. Я открыл… Чего смотришь?.. Я их не без толку ждал. У меня винчестер на тахте портянкой накрыт и мелкашка сбоку… А в соседней комнате Колька, Николай Романович, товарищ… Я с ним загодя договорился: выйдет, если позову… Впустил этих, сам на тахту, курю, мол. Их много, деньги просят, убить обещают, если не отдам… Я: какие деньги? Несколько рублей только — дразню их временно… А рука то на тряпке, на винчестере… Позлю, думаю, а потом тихо выгоню оружием — всего делов… Так нет! Колька без команды вламывается со стаканом: «Гамарджоба! Салям алейкум!» Гляжу, трясет его, сейчас поубивает их без всякого оружия. Он так и орет сейчас: мол, убью всех, а этому нос обрежу — на старшего показывает, с которым я машину оформлял. И орет. У него всегда орать, перед тем как драться, для испуга. Вижу, ребята заволновались. Думаю, надо до конца их сделать: портянку с винчестера сдергиваю, с одной стороны, и с мелкашки — с другой. Они ошалели, ломанули — чуть двери не высадили… Они чего за мной увязались-то: одет я был плохо, наверное, да небритый. Думали: так все просто. Мать Кольке потом три сотни подарила… любит его, хулигана… Вась, ну я мурлат подбирать, начну. — Глеб снял телогрейку.
— Мауэрлат, — поправил Билов.
Билов почему-то считал себя плотником.
— Подбирай мурлат, потом давай стропила… — Васька задумался на секунду. — Рассчитай, чтобы за световой день поставить, кран Зинка только на день дает.
— Скоб мало, — Глеб выплюнул окурок.
— Не твоя забота — достану! Юля — класть, я — на подхвате, Билов — к мешалке. Погнали!
Юля подошел к стене. Вчера он успел завести угол и дотянуть к нему проем. Хорошо, ровно получается. Если так и пойдет, кое-где под крышу поднять можно. Юля зачалил шнурку.
Васька удивленно уставился на него:
— Ты чего, на три ряда хочешь?
— Тихонько пойду — ровно будет… Только раствор потоньше…
— Билов! Сей лучше! Без камней! — крикнул Васька. — Чего крутишься?
— Да ты погляди!.. Опять!.. Лопату сперли, студенты… — Билов стоял над развороченным штабелем, в который зарывал на ночь инвентарь.
— Воруют… — Глеб почесал в голове. — Мне, что ль, сюда поселиться?.. И на дорогу время сэкономится, и постерегу…
А Юля уже орет:
— Грязи!
«Грязи», значит, раствора. Не готов раствор — двое стоят: каменщик Юля и подхват-Васька. И объясняют Билову, бедному, как работать надо. Объясняет, конечно, один Васька, Юля грубых слов не любит: не нравится ему грубить, так же, как и чужую грубость выслушивать.
Короче, Билов после Васькиного объяснения метаться начинает, красный, потный, очки все в цементе. Нет раствора, значит, Билов о бренности задумался и темп сбавил. Если хорошо работать, все успеешь.
Освоился Билов — тексты во время работы басить было стал, значит, не устает: бас-то у него искусственный, большого напряга требует. Эх, не басил бы лучше на свою голову. Васька-то его первые дни разминал просто, присматривался — не околеет ли? Не околел. Тут Васька и добавил ему хлопот:
— Глеб, вторым пойдешь за Юлианом. Значит, два каменщика будут класть, а Васька один на подхвате у двоих. Двоим раствор носить, у двоих перед носом вываливать его из ведер на стену, чтоб каменщики из темпа не выбивались. Опорожнил ведро на стену, с пустым к Билову за раствором и опять бегом — к стене.
Юле раствора не так много надо — он линию ведет помедленнее. А Глеб, тот бутит за ним, грязь жрет ведрами; стенки в полкирпича, а внутри — бут и раствор, бут и раствор…
— Чего случилось? — орет Васька.
Юлька стянул рукавицы и смотрит на кончики пальцев. Хоть Васька и спросил «чего», а сам все знает: пальцы болят — сил нет. У профессионалов, у тех мозоли, им все нипочем, а Юля хоть кладет хорошо — в стройотрядах еще настропалился, а мозолей нет — куда денешься: распухают пальцы, трескаются от цементного раствора.
— Помазать забыл, — оправдывается Юля.
— Крем положи возле мешалки! — рявкает Васька. — Кончил, руки помыл — намажь тут же!
Юлины пальцы сейчас на особом учете. Бригада маленькая, подменить некем, один вышел из строя — вся шабашка накроется. Билов первые дни на мосту хотел в речке по утрам купаться для здоровья, а больше для понта. Васька ему запретил тут же: заболеешь — каждый день полста рублей минус. Раздумал Билов купаться. Васька стянул свои сухие рукавицы и поменялся с Юлей; себе взял его клеклые от раствора. Ведра в руки и — к мешалке. Пока нагребает в ведро раствор, командует Билову:
— Юлиану раствор тоньше делай, два раза песок сей! Глебу — можно грубый.
— Ящик-то один! — огрызается Билов.
— Второй сколоти!
— Когда-а? — тянет Билов, протирая очки.
— В обед! — гавкает Васька, но понимает, что задает непосильное, и орет: — Глеб! Второй ящик сколоти! В обед.
Через час Васька командует перекур.
— Э-э-это… Билов! Сейчас покурю — и полечимся. — Глеб оторвал фильтр у Васькиной сигареты. Не купил ему Васька вовремя «Приму», теперь Глеб уродует его дорогие «Столичные». — Деревяшки пиленой, Вась, мало, а на циркулярке студенты круглый день.
У студентов в захвате все: пилорама, кирпич, техника — все в первую очередь. Чуть что:, в контору бегут — жаловаться. Даже Зинка их боится. Так и сказала: «Василий, со студентами сам разбирайся. Мне еще с райкомом ссориться!..» Не надо ссориться. Васька же договорился с шофером, тот ему фару с «зилка» даст напрокат. Над циркуляркой повесить, и пили всю ночь до утра в холодке.
— Студенты уже стропила ставят, — Билов с завистью посмотрел в сторону студенческого коровника. Билов стоял перед Глебом голый по пояс, расставив руки крестом, а Глеб обкладывал его прошедшей «Литературной газетой», еще из Москвы.
Васька глянул невзначай на Билова и вдруг заржал.
— …«Зачем человеку собака?» — прочел он по складам название газетной статьи поперек биловского живота. — Хорош балду ловить… — он досмеялся, курнул напоследок и щелчком влепил окурок в кирпичи.
Васька не зря усмехается каждый раз, когда речь заходит о студенческом коровнике… Там все ясно. Чего-чего, а уж эти дела он знает.
Студенты пашут — будь здоров. Коровник на глазах растет. Пообещали им, студентам, мешок денег. Пообещали-то в институте перед трудовым семестром, и Зинка наверняка подтвердила. Они и мечутся. Покупки в голове прикидывают. А политика про них вся уж наперед ясная. Недодаст им Зинка обещанных денег. Обдерет! За пустяк какой-нибудь зацепится и — от винта. Денег в совхозе мало, даже если много, все равно — мало. Студентов наколет, а совхозные деньги сэкономит.
К коровнику пылил самосвал.
— Тяжело прет! — обрадовался Васька. — Полный!
— Принимай! — Зинка соскочила с подножки. — До обеда еще один подойдет. Хватит. Не хватит — сам дольешь. У студентов отняла. У них, между прочим, мешалки нет, на земле всей оравой гурцуют…