[7] и профессора Давида Пеннера "Прокопьевск, трудармия"[8]) и если не забывать, что несколько сот тысяч немцев Украины попало под оккупацию, при отступлении гитлеровцев было вывезено в Германию и многие из них оказались после войны в западных зонах оккупации, откуда часть уехала затем в Северную и Южную Америку и Австралию; и если помнить, что все советские немцы в СССР после войны оказались так разбросаны от Магадана до Урала, что по сей день разыскивают друг друга — то можно, наверное, достаточно полно представить себе и состояние народа, и его моральный дух, и его проблемы, и — положение его литературы.
Если мы справедливо говорим сегодня, что репрессии 30-х — 40-х годов сказываются на советском народе до сих пор, особенно на старших поколениях, многие представители которых познали, что такое тюрьма или лагерь, то что говорить о советских немцах — народе, который весь, целиком, практически без единого исключения был репрессирован, перенес и тюрьмы, и трудармейские лагеря (где иногда специально люди совершали "преступления", чтобы попасть в лагеря заключенных — там было всё же легче, чем в трудармии), и вдобавок еще двадцать лет после войны не имел права возвращаться в места, откуда был выселен, и… Да разве всё перечислишь? Да разве всё передашь?
Почти пятьдесят лет целый народ не имел права хотя бы объяснить другим советским народам, что он никогда не имел ничего общего с врагом, что его сыновья так же погибали в борьбе с этим врагом, как и сыны всех других советских народов, и что он ни в чем не виноват, и нельзя его — только его, единственного из всех народов на всем земном шаре, держать до сих пор в наказанных за вторую мировую войну. Наша страна во многом помогла народу ГДР и многое сделала для развития дружбы между ним и советским народом; за последнее время круто повернулась наша политика в отношении к ФРГ, к установлению человеческих, дружеских контактов с ее народом; мы с теплотой и искренним восхищением относимся к японскому народу; мы радуемся культурным и иным связям с итальянским народом. А ведь из этих стран пошла на нас война, и там живы еще многие из тех, кто прошел по нашим селам и городам с оружием в руках. И если мы хотим сегодня еще кого-то винить и наказывать за ту жестокую войну, то почему именно советские немцы, и только они, несут всю ответственность за эту войну? В чем же их вина?
Нет виноватых народов. Но есть военные преступники, виновные в войнах и злодеяниях. И их надо судить. И их судили. А народы никто не судил, потому что не народ начинает войну. Тем более причем здесь советские немцы? Разве они возглавляли гитлеровскую Германию и ввергли ее в войну? Или советские корейцы, переселенные с Дальнего Востока, возглавляли ее? Или крымские татары?
Думаю, каждому нормальному человеку ясно: нет в нашей стране виновных за вторую мировую войну. Но были и еще есть те, кто свое неумение обеспечить свою страну и свой народ спокойной, свободной, сытой жизнью, свою неспособность уберечь свою страну и свой народ от войны, от колоссальных потерь и разрушений, всегда превращали в вину других. И тут виноваты были все: те, кто "непролетарского" происхождения; те, кто, несмотря на установку, что Бога нет, продолжают в него верить; те, кто знает и умеет хотя бы чуть больше, чем дающие указания; те, кто вообще говорит на языке, которым не владеет вождь или его соратники, не знающие толком и одного языка; те, кто из-за неспособности "верховного главнокомандующего" миллионами попали в плен в первые месяцы войны… Все виноваты, все должны трепетать, и каждый должен знать, что он в любой миг может быть "привлечен".
Эта система презумпции тотальной виновности и, следовательно, тотального недоверия и подозрительности, имеющая цель сохранить власть тем, кто до нее дорвался — эта система и является причиной бывших массовых обвинений. А дальше уже шло по инерции, ибо изменить что-то в этой системе означало поставить под сомнение совершенство всей системы, а от этого уже было бы недалеко до возникновения сомнения в праве власть имущих на власть. Доказать же это право миллионам простых людей, если подачек для поддержания "верности" и "преданности" хватает только на ближайших, невозможно…
Мы дожили до иных времен, дожили до смелой ломки этой системы, доживем и до действительной, а не формальной реабилитации народов, виновных до сих пор лишь в том, что они полвека назад были несправедливо признаны виновными.
Но вернемся еще раз в то время, к той теме, от которых несколько отошли. Попытаемся коротко охарактеризовать состояние советской немецкой литературы в 1955 году, накануне ее нового этапа.
Кадровый ее состав был почти полностью истреблен. Из старых писателей-интеллигентов в живых не осталось никого. Из 30-40-летних, которые успели ощутимо заявить о себе в тридцатые годы, остались в живых только Андреас Закс и Доминик Гольман, менее известны из этого поколения были Эрнст Кончак, Зепп Эстеррайхер, Рейнгардт Кёльн, Давид Левен, Генрих Кемпф, Иоганн Янцен. Из молодых тогда, 25-30-летних, только начинавших до войны в литературе, осталось в живых мало: Виктор Клейн, Герберт Генке, Вольдемар Эккерт, Лео Фриц, Карл Вельц… Те, кто был до войны еще моложе, в 1955 году были как литераторы практически еще не известны.
Писателей первой величины после войны не оставалось. Не было и профессиональных писателей: литераторы были, как правило, педагоги, которые попутно занимались литературой. Представители послевоенного старшего поколения литераторов, успевшие что-то сделать до войны, были по происхождению в основном из крестьян и рабочих, и их путь в жизнь и в литературу пришелся на тяжелые времена, так что, пройдя большую и суровую жизненную школу, они обычно не имели возможности получить хорошее образование и широкий кругозор. Получше с образованием было у средней группы, но их путь в литературе был прерван в самом начале, причем на долгие годы, что, конечно, не могло не сказаться потом. Еще хуже обстояло дело с теми, кто шел за ними: не успев доучиться в вузах к началу войны, они и в литературе практически ничего не успели сделать, а ведь в литературе как с разговорной речью у детей: чем позже начинать, тем труднее получается.
Таким образом, всем этим людям предстояло теперь где-то отчаянно работать, чтобы прокормить семью и себя и восстанавливаться или только еще делать свои первые шаги в литературе.
Совершенно беспросветным было положение с возможностью для публикации. В стране не было ни одного книжного издательства, ни одного журнала, даже ни одной газеты, где могли бы напечатать свои произведения советские немецкие литераторы — если бы они таковые написали. Надо не забывать и о том, каким было после войны в стране отношение ко всему немецкому, — после войны, когда у каждого советского человека еще кровоточило сердце и когда слово "немец" по-прежнему означало "враг".
Казалось, что советской немецкой литературе уже никогда не восстать из праха…
Часть 3
В конце 1955 года был отменен режим спецпоселения для советских немцев. В конце этого же года в Барнауле, краевом центре Алтая, появилась первая с начала войны небольшая газетка на немецком языке. Название ей дали без особой фантазии, зато идейно выдержанное: "Арбайт" — "Работа". После ее закрытия менее чем через полтора года (апрель 1957) были созданы газеты такого же формата уже в райцентрах Алтайского края "Роте Фане" ("Красное знамя") в г. Славгороде и "Арбайтсбаннер" ("Знамя труда") в Знаменском районе. Последняя просуществовала до 1959 года, "Роте Фане" выходит до сих пор.
Газета "Арбайт" очень быстро завоевала популярность у немецкого населения. Главный редактор ее был русский, Пестов, до этого он работал в Берлине заместителем главного редактора газеты советской военной администрации "Теглихе рундшау" ("Ежедневное обозрение"). Русский редактор, тем более имевший опыт работы на таком уровне, мог позволить себе тогда, конечно, гораздо больше, чем редактор-немец. Возможно, это и было причиной назревания конфликта между редакцией и местными органами. Тем не менее, газета успела собрать вокруг себя хороший актив, возбудить надежды у советских немецких литераторов, сдуть холодный пепел с едва тлеющих угольков их творчества. Отношение газеты к литературе определялось во многом позицией главного редактора, который считал, что один рассказ стоит десяти статей. В редакции работали Андреас Крамер, Иоахим Кунц, литконсультантом у нее стал Иоганн Варкентин, сотрудничали с газетой Эвальд Каценштейн, Вольдемар Шпаар, Вольдемар Гердт, Виктор Клейн, из Томска посылал свои первые после тюрьмы и трудармии стихи Зепп Эстеррайхер. Все они, за единственным исключением, стали позже членами Союза писателей.
Не менее сильный состав образовался в редакции газеты "Роте Фане". В ней работали уже упоминавшиеся Вольдемар Гердт, Вольдемар Шпаар, Андреас Крамер, а также ставшие со временем тоже членами Союза писателей Фридрих Больгер и Эдмунд Гюнтер. Какая районная газета в стране может похвастаться одновременно пятью писателями в своем небольшом штате? И даже какой райцентр? А между тем все они проработали в редакции до пенсии, некоторые уже умерли, остальные живут всё там же, среди своих читателей…
1 мая 1957 года в Москве, в издательстве "Правда", вышел первый номер центральной газеты на немецком языке с уже более оптимистичным названием "Нойес лебен" ("Новая жизнь"). Как и газету "Арбайт", газету "Нойес лебен" возглавили бывшие работники советской оккупационной газеты в Германии, люди русской и еврейской национальности. Они прилагали большие усилия, чтобы установить контакт с немецким населением, пытались по инерции ввести его "в лоно социализма", провести среди него какую-то работу — ведь немецкие газеты были единственными в стране органами, которые вели идейно-воспитательную, а часто и организационную культурно-массовую работу среди немецкого населения в те тяжелые годы. Однако нужный контакт установился не сразу. С трудом формировался на первых порах и корреспондентский актив, налаживалось сотрудничество с писателями. Но XX съезд КПСС и последовавшее за ним восстановление государственности ряда других советских народов, также несправедливо репрессированных в годы войны, вызвало и у немецкого населения большие надежды, что и привело к определенному сближению газеты и читателей.