Всё это очень похоже на то, как Мюнхгаузен забирался на Луну по стеблю "быстро растущей" турецкой фасоли и спускался оттуда, постоянно обрезая над собой веревку, чтобы надставить ее снизу. Только у нас нет даже его терпения дождаться, когда наша "фасоль" дорастет до Луны; мы пытаемся всей нашей тяжестью подниматься по еще неокрепшему, растущему "стеблю" и нетерпеливо срезаем его начисто под собой — даже не для того, чтобы надставить сверху, а просто чтобы "ускорить" наступление ощущения "пройденного пути" и "достигнутых высот", ощущения дистанцированности, освобожденности от нашего прошлого, никак не позволяющего нам выглядеть разумными людьми.
Когда же мы поймем, что путь к "светлому будущему" у всех у нас в этом мире общий и один: создавать, а не ломать; сотрудничать, а не уничтожать друг друга? Что как наше настоящее вышло из прошлого, так и будущее выходит из сегодняшнего, и "светлость" завтрашнего дня очень зависит от того, сколько световых люксов в нашей жизни сегодня? Лучшее и скорейшее построение "светлого будущего" — это создание каждым поколением для себямаксимально свободной, обеспеченной, счастливой жизни. Не может быть свободным общество нищих; духовность и нравственность должны иметь под собой достаточную материальную основу в виде благополучия каждого. Наивно полагать, что голодный, во всем нуждающийся — от жилья до хозяйственного мыла — человек в состоянии построить общество свободы, равноправия и справедливости, общество, в котором не будет насилия. Голодный может в лучшем случае распределить поровну, что значит отнять у имущих и передать неимущим — вспомним булгаковского Шарикова! Но от этого материальных ценностей в обществе не прибавится, и богаче общество не будет, и больше любить друг друга его члены тоже не будут, и стимулов работать хорошо тоже ни у кого не будет.
Путь к "светлому будущему" не в том, чтобы ломать, уничтожать, отбирать и запрещать, и не в том, чтобы ради этого будущего без конца только жертвовать — собственным благополучием, интересами, свободой, своей жизнью и жизнью других. Наиболее короткий путь к этому будущему — предоставление максимальной свободы и самостоятельности каждому и во всём: в работе, в общественной жизни, в осуществлении гражданских обязанностей, в сохранении и развитии родного языка, национальной культуры, в достижении благополучия своего народа, всей страны. А жизнь, всё большее переплетение трудовых, культурных, экономических связей в ходе решения всё более общих для всех на Земле задач заставят людей и народы всё теснее сближаться друг с другом, всё больше вырабатывать общий язык, перенимать друг у друга и усваивать культурные и иные ценности, приходить к общим критериям и к общей позиции. "Светлое будущее" — это не объявленное декретом "единство" и "равноправие" масс, предварительно лишенных всех своих особенностей, а естественное сближение всё более свободных, независимых, высококультурных людей, для которых многие вопросы, тем более вопросы питания и одежды, как проблемы уже не существуют.
Что же касается формирования личности "строителя будущего", то не может стать полноценной личность, чей путь в будущее ведет по глухому коридору при непрерывных окриках, понуканиях и принуждении, и не может общество стать полноценным, здоровым и продуктивным, если обрубает один за другим свои корни, срезает одну за другой свои тянущиеся к солнцу ветки или перепиливает себе ствол, пытаясь оторваться от своего прошлого. И как у дерева, не может быть в обществе так, чтобы работали только корни, а листья лишь шелестели. Работать должны все: и корни, и ствол, и листья, посылая, пока не опали, солнечный свет и энергию стволу и корням.
С этим лозунгом о "светлом будущем" мы долгое время выглядели как премудрый Карапет на ишаке, держащий впереди него привязанную к палке морковку. Ишак бежит за морковкой, морковка всё время впереди, и Карапет доволен собой. Но долго ведь так продолжаться не может: ишака всё же надо будет когда-нибудь накормить, и Карапет когда-нибудь поймет, что процесс "движения" не самоцель, да и морковка может превратиться в нечто, уже не стимулирующее резвый бег за ней и вожделенное смотрение только на нее.
Давайте остановимся. Давайте перестанем "бороться". Давайте начнем просто работать. Не на далекое, пусть и сияющее, будущее, а на наше сегодня. Сделаем всё, чтобы нам сегодня жилось хорошо. Каждому. Всем. Это и будет наша доля от "светлого будущего". А сделанное нами позволит нашим детям и внукам сделать еще больше — для себя и, т. о., для своих детей и внуков. Неужели мы действительно верим в то, что можем обеспечить своим детям счастье, оставляя им свою бедность, неумение и нежелание работать и трату половины жизни на стояние в очередях?..
"Права ли, не права — она родина.". Звучит патриотично. Подумаем, однако, что за этой позицией стоит? За ней стоит: как бы "родина" с тобой ни обошлась — "спасибо тебе, родная…" Хорошая позиция. Нужная позиция. Основательно вбиваемая в головы везде, где за олицетворение "родины" выдают себя стоящие у ее руля люди, не способные обеспечить нормальную счастливую жизнь своего народа, своей страны. Эксплуатируя чувство настоящего патриотизма, выдавая за интересы родины, партии и социализма свои личные или групповые интересы, они требовали "в интересах родины", "в интересах партии", "в интересах социализма", "в интересах мировой революции" оговаривать себя, "признаваться", что ты шпион иностранных разведок, покорно идти на расстрел, предавать своих близких и товарищей, возводя на них клевету; требовали хвалить "верных ленинцев", "вдохновителей и организаторов", не допускать сомнения в правильности всего, что они делают и говорят, не быть недовольным хроническим неудовлетворением элементарных человеческих потребностей "из-за" перманентно "тяжелого международного положения" (по чьей вине?) или "неблагоприятных погодных условий". "В интересах родины" нельзя было знать, говорить и писать правду, нельзя было знать свою историю, нельзя было верить другим народам, нельзя было…
Впрочем, что было можно?
"Нужный патриотизм" предполагал слепую веру и покорность — именно это позволяет манипулировать народом в собственных интересах. Настоящий патриотизм, однако, далек от слепоты и покорности, и он никогда не отождествляет родину с диктатором и его подручными, захватившими власть, он сумеет отличить интересы партии от корыстных интересов переродившейся ее части, он знает, что не родина несправедлива бывает к своим детям, а одни люди по отношению к другим, и что любовь к родине — это активное чувство, что преданность родной земле и своему народу заключается не в их воспевании, но прежде всего в том, чтобы сделать свободными, богатыми и счастливыми, в том, чтобы защитить их от поругания и насилия не только чужих, но и доморощенных глумителей.
Надо различать родину и людей, осуществляющих власть на твоей родине. Если эти люди уничтожают действительных патриотов ради сохранения своей власти, если они не позволяют человеку остаться человеком, народу остаться народом, то нельзя этих людей и их власть отождествлять с родиной. Поэтому невозможно принять и другой тезис Розы Пфлюг — о том, что "выезды" не делают советским немцам чести. Они не доставляют им радости, это да. Что же касается чести, то выезд (и не только советских немцев) не делает чести прежде всего тем, кто осуществлял политику в годы культа личности и застоя — оттуда идут причины выезда. Советские немцы не виноваты в этих выездах. Это крайняя реакция народа на угрозу его существованию. И никто сегодня вроде уже не обвиняет советских немцев в том, что они выезжают. Эти методы "контрпропаганды" тоже остались в прошлом. Сейчас, как известно, делается многое, чтобы устранить причины, толкающие людей на выезд. Будет восстановлена справедливость по отношению к советским немцам, будет воссоздана их государственность — уверен, резко сократится и поток выезжающих.
Умение всё это видеть и различать должно бы быть свойственно сегодня каждому человеку. Тем более писателю. Нельзя благодарно лизать без конца палку, которой тебя бьют, ссылаясь на интересы родины.
И еще: писателю, как и политическому деятелю, простительнее делать глупости, чем говорить их. Писатель и читатели, так же как политический деятель и массы — это сообщающиеся сосуды, но с особым законом. Уровень содержимого в одном из них должен быть всегда выше уровня в другом. Иначе политик или писатель просто становятся ненужными. Отсюда и обязанность их: думать над каждым своим словом.
Можно бы задать еще целый ряд вопросов автору стихотворения. Например, многие ли из советских немцев могут еще говорить со своей родиной "на родном своем языке"? И почему там, где стояла когда-то колыбель лирического героя стихотворения, не стоит сейчас колыбель его детей и внуков? И можно ли назвать насильственное выселение с конфискацией имущества целого народа словами "родина позвала меня в широкий мир"? И как это насильственное выселение из отчего дома "вело" лирического героя "обратно в отчий дом"?
Но дело сейчас не в этом. И совсем не для того, чтобы обвинить в чем-то Розу Пфлюг, обратился я к ее выступлению. Я уважаю ее как поэта и человека не меньше, чем многих других, и безоглядная доброта, всепрощенчество, "непротивление злу" — не вина ее, а в определенной степени беда. Мне хотелось только показать, что и сейчас, когда никто уже не "вынуждает", в советских немецких писателях (а надо полагать, и в значительной части их читателей), по-прежнему "чисто и ясно" звучат "высокие песнопения"…
Вообще, по моим наблюдениям, это удивительный феномен: преданность людей своим идеалам, пронесенная через многие страдания, несправедливости и потери, через условия, которые должны бы по логике вещей вытравить из человека вообще всякую веру, мораль, нравственность и тем более преданность идеалам, спекулируя которыми было совершено столько несправедливостей и преступлений. Особенно эти качества поражают в советских немцах, — с учетом их судьбы.
Если разбить послевоенный период нашей литературы — период ее восстановления, на этапы, то годы 1955–1965 можно назвать первым этапом. Он характеризуется возрождением газет на немецком языке, началом издания книг советской немецкой литературы, восстановлением в литературном творчестве уцелевших после войны и спецпоселения писателей, начинавших в тридцатые годы, вступлением в литературу новых сил, значительным подъемом художественного уровня литературы (особенно поэзии), началом организационной работы среди литераторов. Несмотря ни на что, это были для советской немецкой литературы очень важные годы, причем годы подъема.