«...Играл я, — вспоминал Шаляпин, — а сам радовался, чувствуя, как у меня все
выходит естественно и свободно. Успех я имел огромный».
На недостаток ролей сетовать не приходилось. Странник в «Рогнеде», Нила
канта в «Лакме», Галицкий в «Князе Игоре», Лотарио в опере Тома «Миньона»,
Гремин в «Евгении Онегине» — эти оперные образы певец создал за три
последних месяца 1896 года. Самым значительным свершением Шаляпина на
Мамонтовской сцене был Иван Грозный в спере «Псковитянка» Римского-
Корсакова, премьера которой состоялась 12 декабря 1896 года.
Грозный Шаляпина выезжал на сцену верхом. Он сумрачно оглядывал
присутствующих на сцене. Декорации К. А. Коровина и В. М. Васнецова
(последний делал и эскизы костюмов), выразительная мизансценическая
композиция, продуманная Шаляпиным вместе с Мамонтовым, великолепное
звучание оркестра — все это создавало впечатляющий художественный образ.
В канун Нового года из Петербурга приехал Н. А. Римский-Корсаков. 30
декабря он слушал в Мамонтовском театре «Садко», а 31-го — «Псковитянку».
Публика неоднократно аплодировала композитору. Спустя год Римский-
Корсаков снова приезжал слушать «Псковитянку» вместе с прологом — оперой
«Вера Шелога» — и тогда же записал в «Летописи моей музыкальной жизни»,
которую вел многие годы: «Пролог прошел мало замеченным, несмотря на
прекрасное исполнение г-жи Цветковой. «Псковитянка» же имела успех
благодаря высокодаровитому Шаляпину, несравненно создавшему царя Ивана».
В «Псковитянке» Шаляпин как бы подвел итог большой работе над собой,
которая интенсивно шла и в Петербурге, и в Нижнем Новгороде, и в Москве. В
исполненной им роли Ивана Грозного своеобразно отложились и опыт и
разочарования первых сезонов в Мариинском театре, и уроки Дальского, и
впечатления от спектаклей петербургского Александрийского театра, и дружба с
московскими живописцами, и учеба у Мамонтова.
Ю. М. Юрьев вспоминал, что еще в 1895 году, когда он вместе с Дальским и
Шаляпиным часто ездил на благотворительные концерты, Шаляпин всегда очень
внимательно слушал то место в «Василии Шибанове» Алексея Толстого (это
произведение часто читал Юрьев), где фигурировал Грозный. «Он (Шаляпин.
— Авт. ) даже выучил этот кусок наизусть и не раз принимался цитировать его.
И вообще, как я припоминаю, его уже тогда занимал образ Грозного, как будто
он предвкушал своего Грозного из „Псковитянки"», — писал Юрьев.
...Наступал 1897 год. Шаляпин подготовил и спел партии Колена в «Богеме»
Д. Пуччини, князя Вязьминского в «Опричнике» П. И. Чайковского, Досифея в
«Хованщине» М. П. Мусоргского, Варяжского гостя в «Садко», Головы в
«Майской ночи» Н. А. Римского-Корсакова. Окрыленный успехом, Шаляпин
готовился к гастролям в Петербурге.
* * *
В столицу Шаляпин приехал уже не тем, кем был четыре года назад: теперь
он первый солист Московской оперы. В эти дни Шаляпину исполнилось
двадцать пять лет.
Гастроли оперы Мамонтова проходили в помещении Большого зала
Петербургской консерватории. В гастрольном репертуаре было четырнадцать
опер, в том числе пять Римского-Корсакова.
...Когда-то на месте Консерватории на нынешней Театральной площади
стояло монументальное каменное здание Петербургского Большого театра,
построенное еще в 1783 году. Позднее театр несколько раз перестраивался, и
наконец в 1891-1895 годах на его месте возникло здание Консерватории —
типичный образец «серой архитектуры» второй половины XIX века. Зал
Консерватории был неудобным, с плохой акустикой. «Зал-сарай» — как его
называли петербуржцы — представлял собой, по описаниям Шаляпина,
«длинный коридор с небольшой сценой в глубине».
В феврале 1898 года Мамонтовская опера была не единственным
гастролером в Петербурге. Напротив Консерватории, в Мариинском театре, где
из-за поста были прекращены спектакли русской императорской группы,
гастролировала немецкая опера, репертуар которой составляли в основном
оперы Вагнера. «Высший свет» стремился туда, спектакли шли с аншлагами.
Мамонтовской же опере отвели зал Консерватории, значительно уступавшей по
своим акустическим возможностям Мариинскому театру, и москвичи понимали,
что предстоит своеобразное состязание русской и немецкой опер в неравных
условиях. Вся атмосфера гастролей была проникнута полемическим духом.
24 февраля 1898 года Шаляпин выступил в «Псковитянке». В антракте
Владимир Васильевич Стасов кинулся к рампе, рукоплеща и восклицая:
— Да ведь это удивительно! Огромный талант! Такой Грозный! Я такого не
видел! Чудесно! Гениально.
Старейший критик, друг и соратник композиторов «Могучей кучки»,
вдохновитель художников-передвижников захотел немедленно познакомиться с
певцом. За кулисами Шаляпин услыхал раскатистый голос:
— Ну, братец, удивили вы меня! Здравствуйте же! Давайте познакомимся! Я,
видите ли, живу здесь, в Петербурге, но и в Москве бывал, и за границей, и,
знаете ли, Петрова слышал, Мельникова, и вообще, а таких чудес не видал. Нет,
не видал! Вот спасибо вам! Спасибо!
Говорил он громогласно, волнуясь и спеша, а сзади него стоял другой кто-то,
черноволосый, с тонким, одухотворенным лицом.
— Вот мы, знаете, пришли. Вдвоем пришли: вдвоем лучше, по-моему. Один
я не могу выразить, а вдвоем... Он тоже Грозного работал. Это Антокольский. А
я — Стасов Владимир...
Седобородый и седовласый великан — патриарх русского искусства
Владимир Васильевич Стасов, несмотря на преклонный возраст, поражал чисто
юношеской экзальтированностью и экспансивностью. В нем все было
преувеличено — огромный рост, могучая фигура, темперамент. Если Стасов
встречал единомышленников — доброта, щедрость, радость его не имели
границ. Так было и при встрече с молодым Шаляпиным.
Певец был польщен и счастлив. На следующий день после знакомства
Шаляпин пришел в Публичную библиотеку, где Стасов заведовал рукописным
отделом. «У Стасова не было своего отдельного служебного кабинета, —
вспоминал бывавший у него в библиотеке С. Я. Маршак. — Перед большим
окном, выходящим на улицу, стоял его тяжеловесный письменный стол,
огороженный щитами. Это были стенды с гравированными в разные Бремена
портретами Петра Первого... Гневные, полные воли и энергии черты Петра и его
боевой наряд придавали мирному уголку книгохранилища какой-то
своеобразный, вдохновенно-воинственный характер. Впрочем, стасовский
уголок библиотеки никак нельзя было назвать «мирным». Здесь всегда кипели
споры, душой которых был этот рослый, широкоплечий, длиннобородый старик
с крупным, орлиным носом и тяжелыми веками».
Стасов пододвинул Шаляпину кресло, певец смутился: ведь в креслах этих
сидели когда-то Гоголь и Тургенев.
— Нет, нет, садитесь! Ничего, что вы еще молоденький, — ободрил Стасов
молодого певца.
«Этот человек, — писал потом Шаляпин, — как бы обнял меня душой
своей. Редко кто в жизни наполнял меня таким счастьем и так щедро, как он...
Всегда, как только на пути моем встречались трудности, я шел к Стасову, как к
отцу. . Он стал ежедневным посетителем нашего театра. Бывало, выйдешь на
вызов, а среди публики колокольней стоит Стасов и хлопает широкими
ладонями».
А 25 февраля в «Новостях и Биржевой газете» появилась статья Стасова.
«Как Сабинин в опере Глинки, я восклицаю: «Радость безмерная!» Великое
счастье на нас с неба упало. Новый великий талант народился» — такими
словами приветствовал Стасов выступление Шаляпина в «Псковитянке». Стасов
ставил образ шаляпинского Грозного в ряд с другими достижениями передового
русского искусства. Выступления Шаляпина явились поводом для нового
программного манифеста Стасова в защиту национальной культуры. «Двадцать
семь лет тому назад, — продолжал Стасов, — в 1871 году, мне привелось
напечатать в «СПБ Ведомостях»: «В настоящую минуту одним капитальным
художественным произведением у нас больше. Это — статуя «Иван Грозный»,
вылепленная молодым скульптором Антокольским». Прошло четверть века, и
вот нынче с таким же доверием к тому, что перед собой вижу, я снова говорю:
«В настоящую минуту — одним великим художником у нас больше. Это —
оперный певец Шаляпин, создавший нечто необычайное и поразительное на
русской сцене. Так же как Антокольский, этот еще юноша, даже на несколько
лет моложе того, но создавший такого Ивана Грозного, какого мы еще никогда
не видели ни на драматической, ни на оперной сцене»... Передо мной явился
вчера Иван Грозный в целом ряде разносторонних мгновений своей жизни...
Какой это был бесконечный ряд чудных картин! Как голос его выгибался,
послушно и талантливо, для выражения бесконечно все новых и новых
душевных мотивов! Какая истинно скульптурная пластика являлась у него во
всех движениях, можно бы, кажется, лепить его каждую секунду, и будут