Мне было четырнадцать лет, и я всё так же нет-нет да сбегал из школы за город — поговорить с удальцами-караульными. Кое с кем я успел сдружиться, а один из них, громадина по прозвищу Бао Бревно, даже побратался со мною и подарил мне нож, острый, тяжёлый, с гравировкой: «Навстречу смерти». Вместе мы выглядели потешно: огромная гора мускулов и рядом — я, тощий воробушек. Я знал, когда и куда Бао назначают в караулы, и порою, вместо того чтобы идти на учёбу, шёл к нему — вместе сторожить гуйшэня.
Однажды внизу горы патрульные нашли не одну «грушу», а две, лежащие рядом. Капитан Дуань решил не выставлять дополнительный пост и ограничиться двумя бойцами. В конце концов, в момент пробуждения времени обычно более чем достаточно, чтобы справится и с двумя. Я каждый вечер бегал посмотреть, не проснулись ли чудовища, а однажды отправился туда с самого утра — в карауле как раз стоял Бао.
— О, братец, здоро́во! — радостно закричал он, издали увидев меня.
Я подошёл, поклонился, как было положено, и сел на скалу. Бао примостился рядом. Его сослуживец спал, что было строго запрещено. В этой части Дуншань весь изрыт пещерками и усыпан валунами. Бао кивнул на них и весело сказал, что, наверное, в каждом из них спрятано по «груше», которые только ждут своего часа, чтобы принести награды для удальцов. И, достав из-за пазухи засохший кусок сыра, разломил пополам:
— Постоишь в карауле за меня?
— Конечно! — радостно согласился я.
— Да я пошутил, — Бао добродушно потрепал меня по плечу.
Я быстро съел свою половину и сидел на холодном камне, болтая ногами и поглядывая на туман. Густое марево то и дело меняло цвета. В то утро оно было тёмно-красного цвета. Вдруг я заметил белые прожилки, вначале тонкие, потом всё более уверенные, и вот уже весь туман побелел.
— Гуйшэни! — крикнул я.
Каменная скорлупа трескалась на обоих. Бао спрыгнул со скалы, схватил копьё и пнул товарища в бок. Тот осоловело вскочил и принялся поправлять шлем и одежду, видно, решив, что на подходе проверка. Потом, сообразив, что к чему, потянулся к тубусу с приказом, попутно лепеча: «Законной властью повелевается…» Ближайшая ко мне груша рассыпалась, и я впервые так близко увидел живого гуйшэня. Чудовище расправляло крылья и таращило глаза прямо на меня. Распахнулась необычайно широкая пасть — что называется, от уха до уха, вся усыпанная длинными кривыми зубами. Бао крикнул: «Скушай!» — и вогнал ему копьё в глотку. Второй караульный бросился к тому месту, где лежала другая «груша», и отчаянно выругался.
Второй гуйшэнь поднялся в воздух.
Он громко хлопал перепончатыми крыльями и метался туда-сюда, словно осваиваясь в новой стихии. Мне показалось, что и этот тоже почему-то смотрит именно на меня. Наверное, потому что из нас троих я больше всего походил на добычу. Вообще одинокие гуйшэни опасаются взрослых людей, как и любое животное побаивается того, кто больше ростом. Но щуплый и низкорослый мальчишка явно воспринимался иначе.
Решение пришло само собой. Я выхватил нож и несколько раз полоснул себя по левой руке. Кровь пошла сразу. Густая, красная, цвета давешнего тумана. Я помахал порезанной рукой в воздухе, зачем-то вдобавок вымазал кровью ладони и лицо, сбросил халат и поспешил по склону — подальше от своих. Гуйшэнь бросился за мной. Я бежал, а в ушах пульсировали слова, написанные на лезвии: «Навстречу смерти, навстречу смерти, навстречу смерти». Впереди между камнями проглядывалась пещерка — узкая, тесная, но, как мне казалось, достаточно глубокая, чтобы мне можно было в ней спрятаться. Я бежал и очень боялся, что ошибся. Крылатое чудовище приотстало, и появился новый страх: что оно откажется от погони. До пещеры оставалось совсем недалеко. Сжавшись в комок, я стал перекатываться по земле, царапая и разбивая ладони, локти и колени. «Так даже лучше, — думал я. — Так даже больше крови». В пещеру я заполз ногами вперёд, рассчитывая, что, в случае чего, у меня нож и я отобьюсь.
Через мгновение в проёме появилась голова чудовища. Сложив крылья, оно ползло за мной. А я в этой тесноте не мог даже пошевелить рукой — какое там отбиваться! В темноте глаза у гуйшэня — выпученные, круглые, как у кролика, — горят красным. Я выставил нож перед собой и гадал, смогу ли я таким образом убить его. Сердце колотилось в висках, заглушая все звуки. В глазах мутилось, и я почувствовал, как теряю сознание.
Я очнулся от шёпота Бао: «Братец! Братец!» — он держал меня, как мать младенца, и сказочно обрадовался, когда я открыл глаза. Левая рука у меня была перевязана, раны натёрты какой-то мазью. Недалеко, на том самом месте, где мы совсем недавно сидели и разговаривали, лежала отрубленная голова гуйшэня.
— Твоя добыча, — улыбнулся Бао и поставил меня на ноги. — Стоять можешь?
— Да, — ответил я. Поклонился и пошёл домой. Мне было не очень хорошо.
Вечером к отцу пришёл капитан Дуань. Разговор длился менее четверти часа, затем отец вызвал меня к себе и строго спросил:
— Ты слышал наш разговор? — Он сам знал, что я ничего не слышал. — Господин Дуань попросил меня и тебя хранить всё в тайне. Что именно?
Я не стал врать и всё ему рассказал и даже показал порезы и царапины, которые поначалу хотел от него скрыть. Извинился за пропущенные уроки и порванную одежду и пообещал, что больше это не повторится. Отец несколько секунд по-своему, не мигая, смотрел на меня. Потом я впервые увидел на его лице улыбку. Тёплую, родную улыбку.
— Пойдём, я кое-что тебе покажу, — сказал он и повёл меня в свой кабинет, куда до этого строжайше запрещал заходить. Там было много удивительных вещей, но я, удивлённый и несколько испуганный, смотрел только на отца. Он взял со столика чёрную шкатулку и вынул из неё квадрат бумаги размером с ладонь: — Держи.
На бумаге карандашом был нарисован портрет молодой женщины с цветком в волосах. Она смотрела на меня и ласково улыбалась. Совсем как сейчас — отец.
— Твоя мама, — сказал он. — Каждый вечер я ей про тебя рассказываю. Теперь можешь рассказывать сам.
После этого случая отец очень быстро постарел. Через четыре года его не стало. И это были самые счастливые четыре года моего детства. Каждый вечер мы вместе выбирали свежий цветок и клали его рядом со шкатулкой. И после этого долго-долго разговаривали и не могли наговориться. В последний год он выглядел древним стариком: седина без единого тёмного волоса, глубокие морщины и усталые выцветшие глаза. Он дождался, пока я окончу школу и сдам экзамен на чиновничью должность — и словно перестал держаться за жизнь. На третий день моей службы в управлении общественных работ у него случился приступ.
Наши ведомства были рядом, и я обо всём узнал сразу же. Когда я прибежал, отец как раз пришёл в сознание, но врач, сидевший поодаль, отрицательно качал головой: «Не выберется». Я опустился на колени и взял отца за руку. Он посмотрел мне в глаза:
— А, сынок… Умираю я, сынок. Ты послушай кое-что важное… — его взгляд скользнул по стоящим вокруг подчинённым и опять остановился на мне. Отец глубоко вдохнул и, прикрыв глаза, слабым голосом пропел:
Летят, подгоняемы ветром, походные марши,
Года пролетают, но мы не становимся старше…
Потом опять посмотрел на меня и серьёзно сказал:
— Лиян.
Я никогда не слышал этих строк и не знал, причём тут Лиян. Чиновники зашептались между собой о том, что директор бредит. А кто-то предположил, что скоро должна приехать проверка из Лияна, областной столицы, и он, наверное, вспомнил о ней. Отец сжал мою руку (удивительно сильно для умирающего) и сказал:
— Покорми сегодня моего попугая. Сам. Тем, что найдёшь в сундуке. Обещаешь?
Я пообещал, а про себя решил, что он действительно в бреду. Отец притянул мою руку к своим губам, поцеловал и умер.
Меня вызывались проводить до дому, но я дошёл один. Новости расходились быстро, и слуги встречали меня у порога словами соболезнования. Трогать вещи покойного родителя до кремации считалось верхом сыновней непочтительности, но я рассудил, что отец, давая мне последнее поручение, сам хотел, чтобы я вошёл в его кабинет и открыл сундук. Я начал перебирать вещи, но нигде не находил того, что могло бы сгодиться в пищу попугаю. В самом низу сундука лежала завёрнутая в белый бархат тетрадь с надписью: «Моему сыну». Я невольно открыл её и начал читать.
Там были стихи. Я никогда не знал, что отец все эти годы писал стихи. В некоторых строках угадывались события моей жизни. Каждое стихотворение было обращением отца к сыну. Я сидел и читал стихи. Попугай в клетке — кажется, единственный, кто не знал о смерти хозяина, — жизнерадостно чирикал и иногда повторял: «Документ! До-до-о-о-кумент!» Со страниц на меня смотрели аккуратные иероглифы, выведенные отцовской рукой, было грустно и вместе с этим — тепло и спокойно. Я знал, что теперь он всегда будет со мной, как с ним всегда была мама. И вдруг по спине пробежали мурашки: на одном из листов я увидел знакомые слова:
Летят, подгоняемы ветром, походные марши,
Года пролетают, но мы не становимся старше.
Кто мыслью крылат, я закован в неё, как в колодки,
Слезой орошаю свои дорогие находки,
Лицо закрываю, но вечером снова встречаю
Янтарное небо, застывшее в чашечке чая.
Почему отец вспомнил именно их? Я ещё раз пробежал их глазами и зацепился за последние две строчки, за их первые слоги: Ли-ян. Перелистнув страницу, я посмотрел на другие стихи. По всей тетради первые слоги последних строк складывались в названия городов нашей и других областей. Я нашёл даже столицу. Но зачем был нужен такой шифр, не понимал. Заслышав шаги, я спрятал тетрадь за пазуху, а сам вернулся к сундуку.
Вошёл старый слуга Чжан.
— Отец сказал мне, чтобы я взял отсюда корм для попугая, — бросил я ему через плечо.
— Корм для птицы — рядом с клеткой, — ответил Чжан.
Прошло три дня. Тело отца с почестями сожгли в большой печи для государственных служащих, прах развеяли с моста Небесного Спокойствия. После церемонии ко мне подошёл господин Чхве.