Или как Серж Реджани мастерски лишил смысла германский блицкриг, а шансон вырос до уровня средства сопротивления, а также о том, как Морис Шевалье пел, пытаясь спасти свою шкуру после освобождения, и как Эдит Пиаф, Шарль Трене и Ив Монтан в угаре послевоенной эйфории превратились в символы трех самых известных французских шансонов всех времен. С важнейшими ролями для Жоржа Брассенса, Пьера Дака, Фернанделя, Жана Ферра, Сержа Генсбура, Жан-Жака Гольдмана и Жермен Саблон. А также с ярчайшими фигурами Карлы Бруни, Марлен Дитрих и Лайзы Минелли.
У Оперы автомобиль сворачивает на бульвар Капуцинов. Café de la Paix выглядит покинутым. За ним – церковь Святой Магдалены. Потом – несколько кругов по площади Согласия. Обелиск, который Жак Дютрон считал символом утренней эрекции, приковывает их внимание.
– Что-то с ним не то, – говорит мужчина, не уверенный в своей потенции, одновременно бросая жадный взгляд на Триумфальную арку. – Смотри как следует, – обращается он к сидящему рядом архитектору.
На календаре – 23 июня 1940 года, 6:15 утра. «Deux loups sont entrés dans Paris» – «Два волка дорвались до Парижа» – споет Серж Реджани в 1967 году.
Автомобиль минует Наполеонову Триумфальную арку и сворачивает к набережной Сены. С площади Шайо открывается один из знаменитейших видов в мире. Два волка гордо позируют на его фоне. Альберт Шпеер глядит в сторону, Гитлер смотрит прямо в объектив. Фоном – Эйфелева башня. Город окутан утренним туманом, и башня выглядит словно картинка на стенке фотоателье. Может, это фото вообще сделано в студии?
Нет. Вскоре после начала боевых действий французская армия была захвачена врасплох немецкими войсками. И Гитлер специально приехал в покинутый жителями Париж, чтобы осмотреть его самые знаменитые монументы. Альберт Шпеер сопровождал фюрера, чтобы увидеть, что ему понравится больше всего.
Гитлер вел себя как гид-энтузиаст, восхваляющий точность вертикали и легкости Эйфелевого железного сооружения. Париж для него – модель для перестройки будущей имперской столицы, Берлина. Модель недостаточно величавая, надо понимать.
«Когда мы закончим перестройку Берлина, Париж покажется его бледным подобием, так что не имеет смысла его уничтожать», – сказал он Шпееру.
В песне «Два волка дорвались до Парижа» Серж Реджани рассказывает, как немцы входили в Париж. Сперва волки были далеко от Парижа, в Германии. «Но, едва почуяв запах добычи, они помчались вперед, пробегая по 50 миль за ночь». Ужас на улицах, убитые на полях сражений. Гитара начинает звучать нервно, вступает контрабас, за ним – духовые, грохочут сапоги наступающей армии.
В концертной записи звук еще четче: барабанная дробь и нервное, дребезжащее фортепиано. Два волка взяли город, за ними последовала орда голодных хищников. Тысячи волков оккупировали Париж, подчеркивает Реджани, звери «воют по-волчьи».
Линия Мажино должна была защитить Францию. Но Гитлер пошел на хитрость: он напал со стороны Бельгийских Арденн, между Седаном и Динаном[64].
Дело в том, что командование французской армии считало Арденны неприступными для немецких бронетранспортеров. Quod non! Через пять дней тень поражения нависла над французской армией. Надо ли было Гитлеру хранить в тайне место, где он собрался атаковать? Не в этом ли месте в 1870 году был атакован прусской армией Наполеон III?
Скорее всего, это было сделано специально, Гитлер доверял символам. Французы подписали капитуляцию 22 июня 1940 года – в доставленном из компьенского музея по распоряжению фюрера, специально для этого случая, штабном вагоне, в котором 11 ноября 1918 года было заключено перемирие. Реванш – отец всех войн. Назавтра Гитлер прибыл с уже описанным коротким визитом в Париж. Оккупация началась.
«Сладостная Франция, страна моего детства»
Правительство Франции решило разместиться в Виши. Прекрасный выбор: отели курортного городка опустели все разом после того, как началась война.
Демаркационная линия разрубила страну надвое: север оккупировала немецкая армия, юг считался «свободной зоной». Маршал Филипп Петэн принял управление южной зоной и объявил себя главой вишистского режима. Никому не могло прийти в голову, что герой Вердена, суровый ветеран Первой мировой, известный своими антигерманскими настроениями, может с такой легкостью заключить договор с врагом.
Генерал Шарль де Голль наотрез отказался сотрудничать с ним. Он сумел скрыться, форсировав Ла-Манш, – перешел, так сказать, Рубикон, – и поднял французский флаг в Лондоне. Так родились две Франции: коллаборационалистская, под управлением марионетки Петэна (с Пьером Лавалем в роли премьера и весьма зыбкой властью), и страна (в первые годы – скорее мечта, чем страна), которой правил Де Голль.
Восемнадцатого июня генерал обратился к народу своей Франции по радио: «Франция проиграла сражение, но не проиграла войны (…) Пламя сопротивления не должно угаснуть». Немногие слышали это, но слова его передавались из уст в уста. Так родился миф о Де Голле.
Петэн отказался от слогана «Свобода, Равенство, Братство», заменив его новым: «Труд, Семья, Родина». Поскольку сам он верил в то, что делал, Франция вздохнула с облегчением. Народу казалось, что страной правит мудрый дедушка. Его прославляли в сомнительного содержания песенке «Maréchal, nous voilà!»[65], сдобренной изрядной долей национализма. Петэна называли в ней «рыцарем Франции», который «дал нам наконец надежду»; и конечно же «страна благодаря ему восстанет из пепла».
Мотивчик был бесстыдно позаимствован из какой-то песни Казимира Оберфельда. Не самой лучшей, заметим, ведь он, к примеру, был автором мелодии для знаменитой «И Фелиция тоже» (Félicie aussi, 1939).
Отец Оберфельда был евреем, ему пришлось скрываться в «свободной зоне». В конце концов в Марселе его арестовали и посадили на поезд до Парижа. Всю дорогу ему пришлось слушать, как прославляют маршала при помощи его мелодии. Оберфельд погиб в Освенциме.
Петэну исполнилось восемьдесят четыре, и он не позволял себе мечтать о славе Наполеона. В октябре 1940-го его его вызвал Гитлер, пожал старику руку и превратил его в собаку, собаку на немецкой цепи, которая делает все, что прикажет хозяин.
С 1942 года началось давление на правительство Франции, чей лидер продал свою страну за рукопожатие, и, в конце концов, режим Виши стал помогать депортации французских евреев.
Между тем Де Голль из-за границы продолжал посылать Сопротивлению людей и оружие. Он не являлся легитимно избранным лидером, поэтому Черчилль с Рузвельтом считали, что этот рослый грубиян не может быть серьезным партнером, что никак не облегчало Де Голлю его работу.
В столице невозможно было ничего достать. Электричества практически не было. За провизией выстраивались длиннющие очереди. Тем более и вермахт старался поживиться содержимым складов. Парижане научились выходить из положения сами, например, изобрели обувь на деревянной подметке, которая громко щелкала при ходьбе.
Морису Шевалье безумно нравились эти «деревянные симфонии». «Тап-тап-тап деревяшек стук прекрасен, / Звучит волшебно, радует меня», – пел он в «Симфонии деревянных подошв» (La symphonie des semelles de bois, 1943). В качестве сопровождения специальный чечеточник отбивал за сценой нужный ритм. Музыка играла негромко, под сурдинку.
Несравненный Фернандель тоже пытался смягчить юмором ежедневные страдания. В песне «Тощие дни» (Les jours sans) он пел о днях, лишенных десерта, сервелата и всего прочего. «Только дней без счетов, по которым надо платить, не бывает», – ухмыляясь, пел он.
Когда Фернандель улыбался, от его лица оставалась лишь масса белых зубов. Когда он хохотал, то становился похож на лошадь. Стоило ему появиться где-либо, как его узнавали и немедленно начинали смеяться. С тех пор, как любимым комиком французов стал Луи де Фюнес, Фернандель уже не оказывает такого влияния на публику, но и сейчас все улыбаются, услыхав его «И Фелиция тоже» (Félicie aussi, 1939), в которой он первым постарался снять напряжение «drôle de guerre»[66]. Для этого он тайком протаскивал в свои песни элементы бурлеска, и они сохранились в памяти французов:
«Заказал я краба с орехами, / Волосатого всем на потеху, / И Фелиция тоже».
Это «Фелиция тоже» захватывает публику, она покатывается со смеху – «Комнатенка-развалюха, / Пыльный потолок / И у Фелиции тоже» – даже теперь, когда темные времена миновали.
После войны серия фильмов Don Camillo принесла Фернанделю всенародную славу. Генерал Де Голль, о котором говорили, что от скромности он не умрет, однажды пошутил: «Во Франции есть только один человек, который может потягаться со мной славой. Вот этот, который поет Félicie aussi».
Париж был оккупирован, и актерам пришлось решать, что делать: продолжать петь и выступать либо рухнуть в полную нищету. Выбор был невелик – the show must go on[67]. Пришлось браться за любую работу. Из-за этого после войны их, как правило, осуждали все кому не лень.
В 1943 году Трене выступил со своей бессмертной «Цветущей Францией» (Douce France) – печальной зарисовкой беззаботной Франции, «страны нашего детства», которую немцам никогда не подчинить себе. Это было то, что нужно. Французы повсюду напевали рефрен о безумной мечте нацистов прибрать Францию к рукам. Даже французы – узники концлагерей открыто распевали песенку Трене: Douce France, cher pays de mon enfance / Bercée de tendre insouciance / Je t’ai gardée dans mon coeur! («Цветущая Франция моего детства, / Беспечная и веселая, / Я ношу тебя в сердце своем»).
Певец продолжил традиции ренессансного поэта Жоашена Дю Белле: «Счастлив, как Одиссей, уплывший далеко», – писал он из Италии, тоскуя по покинутой родине.
Таким же образом выражает Трене тоску по предвоенной Франции, которую «до сих пор носит в сердце своем».
В конце пятидесятых Де Голль, спускаясь по трапу самолета во время визита в Канаду, обнаружил, что оркестр исполняет Douce France вместо положенной по протоколу «Марсельезы». А Трене, посетившего одну из школ Квебека, встретили хоровым исполнением нескольких французских шансонов. После того, как ученики спели Douce France, учитель хлопнул шансонье по плечу и сказал: «Правда, неплохая песенка семнадцатого века?» Трене чуть не помер со смеху.
Итак, песенка пролила целебный бальзам на душевные раны французов, растерянных, живущих иллюзиями. Как иностранцы до сих пор смотрят на Прованс глазами Альфонса Доде («Письма моей мельницы»), так и эта песня вызывала в сознании образ страны, где реки текут молоком и медом, страны, которой никогда не существовало. А может, существовала? Лайза Минелли спела Douce France по-французски, Карла Бруни – по-итальянски, кроме того, существует множество других инструментальных версий.
Пока что человечеству не стоит забывать об этом лекарстве от ностальгии.
«Труп, объясняющийся в любви»
Но величайшее музыкальное утешение было создано в Германии, и благодарить за это мы должны тяжелую авиацию союзников.
В апреле 1915 года некий Ханс Лайп служил охранником в одной из берлинских казарм. Он должен был вскоре отправляться на русский фронт. Прогуливаясь перед зданием казармы, он вспоминал о своей девушке Лили, и – о медсестре Марлен. Мечту об обеих девушках он вложил в стихотворение «Песенка юного часового» (Lied eines jungen Wachpostens), в котором дал девушке двойное имя.
Так родилась самая популярная германская дама всех времен – Лили Марлен.
В 1936 году стихотворение случайно попалось на глаза певице Лили Андерсен, и она попросила сразу двух композиторов положить его на музыку. И пела попеременно обе версии, пока не выбрала наконец ту, которую мы знаем сегодня. Мелодия Норберта Шульца хорошо передает настроение мечтательного, встревоженного солдата, казарма присутствует в музыке легким ритмом марша. Но продать удалось меньше семисот экзепляров песни, да и то с трудом.
И все бы о ней забыли, если б 18 августа 1941 года не случилось маленькое чудо. Лейтенант Карл-Хайнц Райнтген с военной радиостанции в Белграде искал какие-нибудь пластинки для своих передач. Все, что у него было, погибло при бомбежке (вот она, историческая роль союзной авиации!).
Притащив на радиостанцию коробку с пластинками, он обнаружил среди них одну с названием «Лили Марлен», которого сам не слыхал, и поставил ее на проигрыватель в студии.
Белградское радио вещало чуть ли не на полмира: от Нарвика до Каира. Телефон в студии начал трезвонить почти сразу, и скоро раскалился добела. «Пожалуйста, повторите этот номер!» – кричали сотни голосов. Vor der Kaserne / Vor dem großen Tor / Stand eine Laterne… (Возле казармы / В свете фонаря / Кружатся попарно листья сентября…»[68]). Германскую армию пленил свет фонаря у казармы Лайпа.
Новый хит повторил судьбу Quand Madelon времен Первой мировой. Йозеф Геббельс был в бешенстве. Дух германской армии – в опасности, песня – мрачная, подрывает настроение солдат хуже зубной боли. «Какой-то труп, объясняющийся в любви», – возмущался он.
Маршал Роммель нашел песенку полезной: этот слезливый романс Радио Белграда повторяло по тридцать пять раз в день. Геббельс не стал с ним особо спорить, но потребовал, чтобы был написан более жизнеутверждающий вариант.
Он был написан. И даже исполнен. Но так и не смог ни занять место оригинальной версии, ни хоть как-то повлиять на настроение армии.
Говорят, геббельсовский вариант «Лили Марлен» запускали на полную громкость, когда расстреливали евреев.
Английские солдаты, слушавшие Радио Белграда, тоже прониклись нежностью к «Лили Марлен». Скоро Вера Линн спела ее по-английски.
Но весь мир ассоциирует эту песню с одной-единственной Марлен, героиней «Голубого Ангела». Однако Марлен Дитрих обратила свое благосклонное внимание на эту замечательнейшую песню только после войны. Количество экземпляров ее ремейка невозможно сосчитать.
Вот тут-то Норберт Шульц, успевший смириться с тем, что его песня оказалась среди множества «предметов, взятых врагом в виде контрибуции», обнаружил, что кто-то в США купил у него права на «Лили Марлен», и заплатил – ну очень хорошо. То был, наверное, самый счастливый день его жизни, на дворе стоял 1961 год.
Париж не отставал. Высокая блондинка Сюзи Солидор, звезда кабаре «Парижская жизнь» (La Vie Parisienne) спела «Лили Марлен» в 1942 году по-французски:
C’est dans ce coin-là le soir / On s’attendait remplis d’espoir / Tous deux, Lily Marlène (…То будем вновь / Крутить любовь / С тобой, Лили Марлен). Когда она пела, немецкие офицеры оккупировали зал полностью.
После войны певице на год запретили работать по специальности. Среди актеров она была не единственной, кому после войны пришлось худо.
Журналисты-коллаборанты написали, что имя Трене – анаграмма имени Неттер. И Трене пришлось, ради спасения жизни, заняться подтверждением отсутствия у него еврейской крови! После войны это было – разумеется! – поставлено ему в вину. Кстати, написанные во время оккупации песни и даже то, что он продолжал выступать, никого не волновало, зато его осудили за то, что он, как и Пиаф с Шевалье, в 1943 году посещал Германию и выступал перед французами – узниками концлагерей.
Пиаф с удовольствием позировала в окружении узников. Потом, в Париже, их фотографии вырезали и использовали для производства фальшивых паспортов.
Во время следующего визита арестантам привозили новые паспорта, после чего к оркестру Пиаф добавлялось несколько новых музыкантов, и они покидали лагерь вместе с ней. Знала ли она об этом? Или секретарша использовала ее для помощи Сопротивлению? Этого никто никогда не узнает.
Ни Трене, ни Пиаф никогда не поддерживали режим Виши. Шевалье же пришлось однажды поучаствовать в совершенно дурацкой фотосессии. Соломенную шляпу пришлось снять, зато на стол водрузили бутылки воды «Виши» – ради демонстрации его лояльности правительству.
У него не было выбора: его любовница Нита Райа была еврейкой, и ее семья нуждалась в защите. Кстати, за концерты в Германии он никогда не брал денег, но требовал освободить из лагеря нескольких солдат. Все равно после войны у него были проблемы. И Шевалье пришлось искать, каким образом восстановить свою репутацию.
«Ночь и туман»
Немцам довольно легко удалось уговорить режим Виши сотрудничать с ними в еврейском вопросе. Французские коллаборанты оказались едва ли не хуже гестапо. Большое Весеннее Окружение, спланированное нацистами, было исполнено руками французов.
Шестнадцатого июля 1942 года агенты главы вишистской полиции Рене Буске арестовали 13 000 парижских евреев. На превращенном в тюрьму знаменитом велодроме д'Ивер разыгрывались апокалиптические сцены. Туалетов на стадионе было явно недостаточно для 13 000 арестантов. Разумеется, началась паника и дизентерия.
Большинство из этих 13 000 впоследствии погибли в концлагерях. Париж молчал. Грохот сапог оккупантов эхом отдавался на опустевших улицах некогда оживленного еврейского квартала. В операции приняли участие примерно девять тысяч французов.
После войны об этой грязной истории старались не вспоминать. О режиме Виши и вообще предпочитали не говорить. Тем не менее всем было ясно, что руки у правительства не вполне чисты. Но дело об ответственности за проведение операции Весеннее Окружение против Рене Буске, возглавлявшего полицию в 1942 году, завели только в 1993 году, и только тогда его арестовали. И рядовые французы только через много десятилетий узнали подробности этой операции.
Летним днем, в начале шестидесятых годов, девочка на пляже в Бретани спросила маму, что там за бетонные строения на берегу и для чего они. Мама не знала, и, с трудом подбирая слова, искала какое-то разумное объяснение. Певец Жан Ферра присутствовал при этой сцене. Невежество мамаши поразило его. Самому Ферра вспомнился документальный фильм «Ночь и туман» (Nuit et Brouillard, 1956) Алена Ренэ.
В фильме подробно описывается нацистская политика депортации. В ту пору фильм казался открытием, но теперь, после всего, что мы узнали, он кажется бледным подобием истинного положения вещей.
Слово «евреи» употребляется в фильме лишь однажды, это – рассказ об операции Nacht und Nebel[69], целью которой было сделать так, чтобы участники Сопротивления исчезли без следа. О Холокосте в пятидесятых годах еще почти ничего не было известно.
Вернувшись из Бретани, Ферра написал песню «Ночь и туман» (Nuit et Brouillard):
«Если моден твист – я спою это в ритме твиста,
Чтобы наши дети узнали, кем вы были».
Песня стала впечатляющим напоминанием о депортации. Год на дворе стоял 1964-й, почти двадцать лет прошло с окончания войны, но Ферра (настоящее имя – Тенненбаум) не забыл, что в последний раз видел своего отца в 1942 году.
Песню встретили бойкотом. Власти не желали, чтобы их тревожили воспоминаниями о войне, особенно – неприятными подробностями, касающимися тогдашнего правительства Франции. Кроме того, как раз в конце 1963 года Де Голль и канцлер Аденауэр подписали соглашение о дружбе. Зачем же снова тыкать пальцем в «немецких стражей на караульных вышках»?
Благодаря упрямству радиорепортеров и телевизионщиков, песня все-таки дошла до широкой публики. Ферра, явившись неожиданно, не только задал острые вопросы, но сумел не впасть в излишнюю патетику. Его мягкий, низкий голос почти бесстрастно рассказывает о страшном смысле происходившего:
«Нагие, худые, дрожащие в обитых свинцом вагонах», – поет он. «Их звали Жан-Пьером, Наташей или Самуэлем, / Одни молились Иисусу, Иегове и Вишну, / Другие молчали, но разве здесь дело в вере?»
Рокот барабана, аккомпанемент гитары, негромкое пение труб.
С этим номером шансонье выступил против правил шоу-бизнеса, озабоченного дешевыми эффектами и любовными песенками. В 1964 году было совсем немного певцов, готовых на такой поступок. Джонни Холлидей, Сильви Вартан и их коллеги шли от успеха к успеху, пользуясь американской моделью рок-н-ролла.
Мы вправе были ожидать более серьезной реакции, считал Ферра. Но, благодаря «Ночи и туману», депортация, по крайней мере, стала предметом разговора.
Вина отдельных людей, разумеется, важна. Многие немцы участвовали в войне из соображений лояльности, некоторые коллаборанты просто пытались выжить, а те, кто просидел войну, забившись в норы, превратились в судей.
В 1990 году Жан-Жак Голдман написал песню «1917-й в Лейденштадте» (Né en 17 à Leidenstadt), где рассматривался этот вопрос: «Что, если бы я родился в 1917 году в Лейденштадте, среди руин, на поле битвы?»
Нет такого города – Лейденштадт, автор его выдумал, но явно германское название оставляет не так много простора для фантазии.
Вопрос, который ставит Голдман, таков: что бы я делал, если бы родился немцем после Великой войны? Нам никогда не узнать, какими мы были бы. Легко быть пацифистом в стране, где всего вдоволь. Еще проще судить о нацизме задним числом. Мы можем надеяться только на то, что нам еще очень долго не придется делать такой выбор, заключает певец.
«Гитлер – хоп-ла-бум»
Двадцать первого августа 1941 года офицер Альфонс Мозер ждал поезда на станции метро «Барбье» (Barbès). Солнце стояло высоко в небе. Какой-то человек, неподалеку от него, пристально смотрел на немецкого морского офицера. И вдруг, вытащив пистолет, выстрелил ему в грудь. Мозер умер на месте. Двадцатидвухлетний преступник не сумел скрыться в толпе, его сбили с ног и поймали.
Пьер Феликс Жорж был боевиком-коммунистом и одним из героев французского Сопротивления. Он взял себе подпольную кличку le Colonel Fabien – «Полковник Фабьен» – по названию одной из станций парижского метро.
Убийство вызвало репрессии и привело режим Виши к решению создать специальный суд, который тотчас же приговорил к смерти троих коммунистов. Их казнили через неделю после убийства Мозеса.
Чем дольше продолжалась оккупация, тем сильнее становилось Сопротивление в Париже. Атмосфера постепенно менялась. Сперва все выглядели послушными, все шло как по нотам, но после шоу, показанного «Полковником Фабьеном», костер начал разгораться все сильнее.
Ирония ситуации состоит в том, что первая большая группа Сопротивления в Париже образовалась за год до выстрела «Полковника» и совсем рядом с тем местом, где Гитлер позировал в 1940 году для своей знаменитой победной фотографии: в Музее Человека, на площади Трокадеро. Вишистам удалось внедрить в группу шпиона, и почти все ее члены были казнены[70].
Ami, entends-tu le vol noir des corbeaux sur la plaine?
Ami, entends-tu les cris sourds du pays qu’on enchaîne?
Французов среднего возраста эти слова обычно трогают до слез.
«Друг, ты слышишь – черные вороны слетаются на поля?
Друг, ты слышишь крики израненной страны?»
Во время Второй мировой «Песня партизан» (Le chant des partisans, 1943) стала единственной по-настоящему народной песней, хотя у нее и были вполне профессиональные авторы.
Успешный поэт Йозеф Кессель жил в Лондоне, был связан с Де Голлем. И дружил с Морисом Дрюоном, в ту пору – молодым журналистом, еще не превратившимся в успешного автора романтических саг. Однажды друзья пошли послушать русскую певицу Анну Марли. Марли, родом из в Санкт-Петербурга, в 1942 году, пораженная борьбой русских партизан под Смоленском против нацистов, написала довольно медленный, но хорошо ритмизированный «Партизанский марш» и исполняла его по-русски. Кесселю и Дрюону песня понравилась. Друзья устроились в пабе «Белый Лебедь» в Кюлздане, пригороде Лондона. И, как гласит легенда, лихо переперли текст песенки Марли на французский.
Вышел призыв поддержать участников Сопротивления и убедить сомневающихся в скорой победе:
Montez de la mine, descendez des collines, camarades!
Sortez de la paille les fusils, la mitraille, les grenades.
Ohé, les tueurs à la balle et au couteau, tuez vite!
Ohé, saboteur, attention à ton fardeau: dynamite…
Поднимайтесь из пещер, спускайтесь с гор, товарищи!
Доставайте из соломы ружья, пули и гранаты.
Эй, беритесь за ножи! Заряжайте ружья – пли!
Эй, взрывник, поосторожней с динамитом…
Жермен Саблон, сестра Жана и дочь Шарля, спела эту песню перед микрофоном Радио Лондона. Голос ее звучал напряженно и гневно. Саблон, как никому, удалось возродить в соотечественниках гнев и ненависть. И «Партизанский марш» воспламенил сражающуюся Францию. Бойцы Сопротивления в маки стали использовать мелодию как пароль; школьники в интернатах и зэки в камерах пели его еле слышно, мешая соседям спать; а в тех местах, которые контролировались Сопротивлением, отряды пели марш в полный голос.
После войны последовали записи Джонни Баез, Мирей Матьё и самого Джонни Холлидея, который декламировал первые строки громким, напряженным голосом, заводясь все сильнее и в конце концов переходя на крик. Самая известная интерпретация принадлежит Иву Монтану, у него негромкая мелодия аккордеона сопровождается грохотом сапог марширующих нацистов.
Интерпретация Саблон относится к военному времени, Монтан создавал свою во времена прославления героев, а Холлидей заново поставил ее через 50 лет.
Но совершенно неожиданное, радостное прочтение дает в своей регги-версии группа Зебда, давшая песне новое имя – «Мотивы» (Motivés, 1996) и дополнившая ее специально дописанным рефреном. Песня посвящается «всем тем, кто в прошлом сопротивлялись, отстаивая свои права». Не всякому понравится сравнение молодежи, покуривающей травку и скачущей на дискотеках под эту песню, с партизанами Сопротивления, вступившими в бой с нацистами.
Радио Лондона обстреливало родину зажигательным шансоном. Комик Пьер Дас создал бесчисленное множество переработок известных песен. К примеру, «Проспер» (Prosper) Мориса Шевалье, с припевом «йоп-ла-бум» обрел «гитлеровскую» версию – невысокого качества, зато весьма духоподъемную и очень полюбившуюся соотечественникам:
Hitler yop la boum
V’là ton prestige qui s’entame
Hitler yop la boum
Tu vas t’foutre sur le macadam
Гитлер, хоп-ла-бум,
Твой престиж врубился в дамбу.
Гитлер, хоп-ла-бум,
Тебя засыпало щебенкой.
В «Сыновьях Петэна» (Les fils de Pétain, сразу приходит в голову созвучное: «сыновья путан») у Даса маршал обращается с балкона в Виши к войскам. После рефрена, где перечислялись собравшиеся под его окном господа, звучит вопрос: «Есть ли среди нас ублюдки?» И толпа откликается: «Каждый из нас!»
Коллаборантское «Радио Парижа» тоже упоминается в его песнях. Слоган Даса «Радио Парижа – это / Радио Парижа – это / Радио Парижа – это немцы!», пропетый на мотив «Кукараччи», очень скоро стал весьма популярным.
Француженка семидесяти пяти лет рассказывала мне, как маленькой девочкой разучила с подружками текст «Лили Марлен». Родители умоляли ее не петь это на улице. Оказывается, в тексте, который они заучивали, знаменитый рефрен «Тебя, Лили Марлен» был переиначен так: «Le Reich n’existera plus / Hitler sera pendu» (Рейх, убирайся поскорей / Гитлера надо повесить).
Ей в ту пору было восемь, и она веселилась, представляя себе, как повесят фюрера. Так Сопротивление незаметно завоевывало сердца невинных детей.
«Сильнее твоей судьбы»
Пятого июня 1944 года Радио Лондона передало в эфир странную фразу: «Les sanglots longs des violons de l’automne» («Долгие песни скрипки осенней, зов неотвязный»). Начитанные французы знали, что это – первая строка из стихотворения Верлена «Осенняя песня» (Chanson d’automne, 1866). Но никто не понял, что означают эти слова.
А это было предупреждение Сопротивлению накануне высадки союзников. Позже последовала и вторая строка – «bercent mon coeur d’une langueur monotone». Это заставило всех участников Сопротивления подскочить на месте: теперь они точно знали, что высадка начнется в течение ближайших суток. Слушатель должен был быть не только эрудитом, но и очень хладнокровным человеком, чтобы в такой момент заметить ошибку в цитате из Верлена. Да, вместо верленовского «blessent mon coeur» (и тогда приведенная строка переводилась, как «Сердце мне ранят, думы туманят однообразно»[71]) в переданной по радио фразе стояло «bercent mon coeur»[72].
А почему на это следовало обратить внимание? Да потому, что эта «ошибка» отсылала слушателя к известной песне Шарля Трене, который в 1940 году положил на музыку стихи Верлена (песня так и называлась: «Верлен»), но он поменял слово «blessent» на «bercent». Ради благозвучия. Так что Радио Лондона 5 июня 1944 года, цитируя перевранного Верлена, вызвало у слушателей воспоминания о точно определенном месте французского побережья, к которому привязана песенка Трене. Мое сердце тоже начинает колотиться, когда я рассматриваю конверт с пластинкой Брассенса, хотя там, – noblesse oblige, – восстановлен исходный текст Верлена.
Шестого июня союзники высадились в Нормандии. Дальнейшее известно. После тяжелой битвы на берегу немцам пришлось отступить. 14 июня Де Голль высадился в Курсёль-сюр-Мер. Жандармы едва не попадали с велосипедов, когда он возник перед ними.
Местный священник сделал выговор главе Сопротивления, который не подал ему руки. Де Голль вышел из своего джипа и сказал: «Monsieur le curé[73], зачем мне подавать вам руку, я обниму вас».
Оно и понятно: генерал готов был обнять всю Францию. То же самое можно сказать и о Франции; впрочем, какая-то нормандская бабка от растерянности крикнула: «Да здравствует Маршал!» А местный префект, принимавший Де Голля, вдруг понял, что портрет Петэна все еще висит в зале для почетных гостей. Бросив смущенного Де Голля в холле, он ворвался в зал и засунул маршала куда подальше. Все надеялись на скорую смену режима, но того, что случилось, не ожидал никто.
Долгий поход на Париж начался. Сопротивление засучило рукава. Баррикады покрыли улицы столицы – далеко не в первый раз в ее истории. Де Голль поручил освобождение Парижа генералу Леклерку, но американское командование ничего не желало знать: на эту операцию требовались значительные силы, и это давало немцам передышку. Сопротивление не было с ними согласно и заняло парижскую мэрию. Актеры тоже добавили свои пять центов, забаррикадировавшись в Комеди Франсез. Ив Монтан, свеженький любовник Эдит Пиаф, явился туда выполнять свой долг и охранял один из лучших залов Парижа.
Но немцы пока не были побеждены. На улицах началось что-то вроде партизанской войны. Бойцы безрассудно сражались с одинокими немецкими солдатами. Мужественные горожане наблюдали схватки, словно из театральных лож, со своих балконов. Но нацисты быстро очнулись: на улицы вышли патрули. Де Голль и Леклерк страдали, ожидая множества жертв, но ничем не могли помочь.
Наконец, 22 августа генерал Эйзенхауер понял: если не помочь Парижу немедленно, там всех перебьют. На следующее утро танки развернулись и покатили в сторону Парижа. Немцы пошли в свое последнее наступление. Совершенно обезумевший Гитлер, вспомнив слова, сказанные 23 июня 1940 года Альберту Шпееру, приказал генералу Фон Холтитцу сровнять Париж с землей. К счастью, тот не выполнил приказа.
Войска генерала Леклерка просили жителей деревень, через которые они проходили, сообщить друзьям и родным в Париже, чтобы те сохраняли мужество: армия подходит.
Танковая колонна ворвалась в Париж, остановилась у ратуши, и над ней взвился французский флаг. Солдаты и восставшие вопили: «Да здравствует Франция!» и «Да здравствует Де Голль!»
Зазвонили колокола Нотр-Дама и разбудили колокола остальных парижских церквей. Везде стреляли. По радио играли «Марсельезу». Более всего это напоминало увертюру Чайковского «1812 год», в которой французский гимн звучит на фоне триумфального звона колоколов, заглушаемого время от времени залпами орудий.
Альбер Камю рассказывал, что, несмотря на суматоху, он прилежно работал над передовицей для подпольной газеты «Комба», одна из фраз его статьи позднее постоянно цитировалась: «Многие погибли из-за своего решения поступить наперекор судьбе».
Последним оплотом сопротивления немцев стал отель «Majestic»[74], неподалеку от Триумфальной арки. Французские солдаты еще только подходили к отелю, а парижские пожарные уже подняли над аркой гигантский триколор. Когда началась перестрелка, сбежавшийся народ попрятался. Ив Монтан и Эдит Пиаф, держась за руки, стояли за деревом. Немцев выкурили быстро. Один за другим они выходили из отеля, подняв руки вверх. Под гигантским триколором начался народный праздник. Но жажда мести темной тенью накрыла празднующих. Пиаф едва успела остановить подлеца, пытавшегося швырнуть гранату в грузовик с пленными немцами.
Де Голль, не хуже Гитлера понимая, как важны символы, тотчас же поспешил в Париж. В мэрии он произнес речь, которая вошла в историю.
Париж изранен, Париж разрушен, Париж измучен, но Париж освобожден! Освобожден для себя, освобожден своими жителями с помощью всей Франции, можно сказать, Франция сражалась здесь, Франция, бессмертная Франция!
Радость, песни, шапки, летящие в воздух. Трезвые зрители отметили, что он ни словом не упомянул об Америке. Так родилась легенда о французах, освободивших Париж без посторонней помощи, хотя без высадки в Нормандии это вряд ли случилось бы так скоро. Но «волки покинули Париж», чтобы Реджани смог закончить свою песню именно этими словами: «Les loups ouh les loups sont sortis de Paris».
Пока в воздух летели пробки от шампанского, Морис Шевалье собирался с силами. Он нашел то, что искал, – новую песню, «Цветы Парижа» (Fleur de Paris). И надеялся, что она поможет ему «замолить» мелкие грешки времен оккупации.
Трубы, аккордеон и, конечно, слова, ожидаемые счастливыми патриотами:
Pendant quatre ans dans nos coeurs
Elle a gardé ses couleurs
Bleu, blanc, rouge
Avec l’espoir elle a fleuri
Fleur de Paris
Четыре года в своем сердце
Хранила Франция свои цвета:
Синий, белый, красный, —
Надеясь, что они расцветут
Цветами Парижа.
«Цветы Парижа» Шевалье передавались из уст в уста, от улицы к улице, а рефрену подпевали все. Но в глазах commission d'Epuration[75] Шевалье все еще оставался подозрительным типом.
В конце концов его взял под защиту безупречный Луи Арагон, поэт, занимавший высокое положение в Коммунистической партии Франции. Так что Шевалье до самой смерти сочувствовал французской Компартии, а публика его обожала.
Шевалье удалось выйти сухим из воды, но далеко не всем повезло так, как ему. Из 7000 приговоренных к смерти 767 коллаборантов было казнено, остальные исчезли в тюрьмах или трудовых лагерях. Лаваль был расстрелян, Петэн, из уважения к его почти 90-летнему возрасту, получил пожизненный срок и шестью годами позже отдал богу душу. Некоторым актерам было временно запрещена профессиональная деятельность.
Женщины, делившие ложе с врагом, были обриты наголо. Юный Брассенс присутствовал при такой публичной экзекуции. Это выглядело, по его мнению, тошнотворно. Его негодование вылилось в «Кому нужна поддержка» («La tondue», 1964). «Я должен был выбрать, на чьей я стороне, чтобы получить ее локон», «но я отказался – парикмахеры пугают меня». Так называемое épuration[76] после войны вынесло наверх, как водится, самое мерзкое, что есть в человеческой природе. Нормальная жизнь начала понемногу восстанавливаться, только когда «ревнители чистоты» угомонились.
«Жизнь в розовом свете»
Нельзя сказать, что все было в порядке. Экономика Франции далеко не сразу встала на ноги. Улицы больших городов пестрели самодельными плакатиками вроде: «Дайте нам масла, а не можете – верните бошей». Пекари и мясники иногда неделями не открывали свои лавки. Все распределялось по карточкам. Заработки падали.
Экономика начала возрождаться только в 1949 году. Между тем музыке приходилось, с одной стороны, выражать чувство счастья по случаю освобождения после четырехлетней оккупации, а с другой – помогать забыть о том, что жизнь все еще тяжела.
Эдит Пиаф была до смерти рада, что война кончилась, а присутствие юного Ива Монтана приводило ее в восторг. Сидя в кафе на Елисейских полях, она напела Марианне Мишель мелодию, которую назвала Les choses en roses[77]. Музыка нравилась ей безумно, но Пиаф считала, что эта песенка не для нее. «Может, ты ее споешь?» – сказала она подруге. Марианна Мишель спела песенку по радио, но поменяла les choses на la vie[78]. Слушатели отреагировали восторженно. Пиаф тут же изменила свое мнение и в 1946 году забрала песню у Марианны. Взгляните на текст, и вы почувствуете, как песня взмывает вверх:
«Quand il me prend dans ses bras / Qu’il me parle tout bas / Je vois la vie en rose». (Когда он меня обнимает / И тихо со мной говорит, / Жизнь видится мне в розовом свете).
Когда в 2007 году вышел фильм La Môme[79], оскароносный biopic Оливера Даана, в мировом прокате ему поменяли название на La vie en roses, что говорит о поистине фантастической популярности песни.
В том же, 1946 году во Франции случилось наводнение, которого никто бы не заметил, если бы не радио. Собственно, не столько само радио, сколько Шарль Трене, сидевший у окна вагона поезда, проезжавшего через Лангедок. Если ехать на поезде из Монпелье в Перпиньян, вы увидите с левой стороны огромное Этан-де-То, озеро лагунного типа, отделенное от моря узкой полоской земли, которую довольно трудно заметить, потому что берег моря – ниже и скрыт от наблюдателя.
И Шарль Трене этого берега не увидел. Тем более что, очень кстати, лил жуткий дождь. Вдохновленный всем этим, он утащил из туалета клочок бумаги и накорябал на нем несколько фраз.
Если уж поэту невтерпеж, поэзии остается только послушно следовать за ним. Итак:
La mer
Qu’on voit danser le long des golfes clairs
A des reflets d’argent
La mer
Des reflets changeants
Sous la pluie
Море
Пляшет вдоль солнечных пляжей
И заливает собой берега.
Море
Разливается, переливается через край,
Переполненное дождем.
В точности, как Пиаф в парижском кафе, он напел придумавшийся кусочек ошалевшим спутникам, но тотчас же решил, что сам петь этого не будет. Мелодии, по мнению Трене, недоставало движения и она звучала довольно монотонно.
Рене Леба несколько раз пыталась исполнить ее в 1945 году, но успеха не достигла. Однако благодаря этому у Трене получился oneliner[80], потому как La mère Леба происходит от La mer[81] Трене. В девяностые годы Трене замечательно украсил шутку:
«Так как я написал этот шансон уже 50 лет назад, мы можем сегодня спокойно называть его la Grand-Mère[82]».
Итак, вернемся в 1946 год, когда Трене решил наконец опробовать шансон на концерте в Голландии. Случилось так, что петь пришлось в сопровождении любительского хора, и уже во время репетиции Трене понял, что этот хор убивает песню.
Но в том же году он записал ее в студии с мощным профессиональным хором. И почувствовал себя гораздо лучше.
А мне до сих пор страшно жаль, что Франция радовалась освобождению под чьи-то легкомысленные куплеты, не обращая внимания на поэтичный шансон Трене о море, который в свой срок, во время очередного турне, перебрался в Соединенные Штаты.
На другом берегу океана La mer ожидал феерический успех и статус современной классики. Здесь его назвали Beyond The Sea[83] и все по очереди пали к ногам шансона Трене: Фрэнк Синатра, Луи Армстронг, Дин Мартин, Джордж Бэнсон, Бинг Кросби, позже – молодой Стив Вандер, едва оправившийся после воспаления голосовых связок, а после – Барбра Стрейзанд и даже сам Джон Леннон.
Успех, словно бумеранг, вернулся во Францию, всем вдруг захотелось пережить кульминацию задарма. Крошечный клочок поэзии, фортепиано, равномерной волной катящееся к концу песни, хор, от которого даже покойный Трене может выскочить из могилы, и, наконец, прорывающиеся сквозь музыку слова: La mer a bercé mon coeur pour la vie[84]. Да, на этот раз – действительно bercé[85], а не blessé[86].
«Опавшие листья»
В год от Рождества Господа нашего 1946 родилась самая популярная французская любовная песня. Oh! je voudrais tant que tu te souviennes[87], – взмолился Ив Монтан, и человечество поняло, что, как и певец, никогда не забудет «опавшие листья», которые «сгребают лопатой, как наши воспоминания». Когда Монтан исполнял эту песню со сцены, мягкие левантийские «ш» проскальзывали там, где должно звучать «с» – в слове ramassent – шуршание (когда собирают опавшие листья).
Les feuilles mortes se ramassent à la pelle
Tu vois, je n’ai pas oublié
Les feuilles mortes se ramassent à la pelle
Les souvenirs et les regrets aussi.
Опавшие листья сгребают лопатой,
Ты видишь, я не забыл.
Опавшие листья сгребают лопатой,
И нашу память, и сожаленья.
Жак Преве – один из самых необычных поэтов, стихи которого стали настоящим хитом. Цифры продаж его сборника Paroles – «Лирика» в послевоенные годы взлетели вверх, подобно ракете. 2,5 миллиона проданных экземпляров сделали его самым читаемым поэтом Франции. Успех и талант Преве заинтересовали Жозефа Косма. Тот искал автора слов для своих музыкальных композиций и надеялся, как он сам говорил, на успех, сравнимый с успехом Курта Вайля, которому повезло встретить на своем пути Брехта.
Но, чтобы сделать успех Les feuilles mortes возможным, нужен был исполнитель – истинный француз. Кинорежиссер Марсель Карне довольно долго составлял с Преве (выступавшим в качестве сценариста) феноменальную пару. Вместе они создали фильмы, вошедшие в сокровищницу французского кино: «Набережную туманов» (Quai des brumes, 1938) и, конечно, «Дети райка» (Les enfants du paradis, 1945) – завораживающую смесь истории, трагедии и юмора, самый причудливый из черно-белых звуковых французских фильмов.
После войны они взялись было за «Врата ночи» (Les portes de la nuit), где в главных ролях предполагалось снять Марлен Дитрих и Жана Габена. Но не сложилось: пришлось отказаться от блестящей пары актеров.
Авторы, конечно, распустили слух, что фильм выходил недостаточно патриотичным, но, на самом деле, Дитрих порвала с Габеном, что, в свою очередь, помогло блестящему старту карьеры Монтана, который, по рекомендации Эдит Пиаф, заменил Габена.
В фильме показан Париж времен последней военной зимы. Примерно в середине фильма Монтан насвистывает две строки из Les feuilles mortes, а через некоторое время песня звучит целиком.
Публика фильм не приняла. Людям хотелось праздника, а не печальных историй, а «Врата ночи» рассказывали о спекулянтах, коллаборационистах и героях. Фильм провалился. Но благодаря Ив Монтану Косма и Преве тоже попали в легенду.
Так что придется наконец рассказать о виновнике их славы. Иво Ливи родился в Тоскане, родители его бежали из фашистской Италии в Марсель. Мальчишкой он исполнял шансоны своих идолов – Трене и Шевалье – перед сеансами в кино.
Так он на всю жизнь связал себя и с кино, и с шансоном. Изобрести себе забавный псевдоним оказалось нетрудно. Когда он ребенком играл на улице, мать раз за разом звала его домой: Ivo, monta!
Не теряя времени, он отправился в Париж, где тотчас же попал в объятья Пиаф и, не успев понять, что происходит, стал исполнять, вечер за вечером, Les feuilles mortes. Самому ему песня нравилась чрезвычайно, но публике до этого не было дела.
Он не сдавался: переставлял песню в программе с места на место, ставил ее перед, после или между двумя популярными шансонами. Благодаря его теплому голосу, повадкам джентльмена и страстным, но стильным танцевальным па, зал следил за ним, как птенчики за подлетающей мамашей. Но впарить им Les feuilles mortes не удавалось никак.
Так он дожил до 1949 года, когда снова вставил Les feuilles mortes в программу очередного концерта. И тут случилось чудо. Казалось, публике понадобилось время, чтобы воспринять наконец лирику Преве.
Les feuilles mortes стала саундтреком времени, когда Франция наконец начала выбираться из глухого военного тупика. Скоро Монтану удалось поставить на колени и Соединенные Штаты, где во время так называемых french parties[88] любители искусства слушали 78-оборотные грампластинки из Франции.
Конечно, в Америке песня получила понятное публике название Autumn leaves[89]. Но все полюбили ее: Нэт Кинг Кол, Фрэнк Синатра, Грейс Джонс… И это еще не все: в битву включились джазовые певцы – Майлз Дэвис, Диззи Гиллеспи, Оскар Петерсон.
Полная победа по очкам, без сомнения, досталась Косме, ставшему знаменитейшим французским джазменом по ту сторону Атлантики.
Но славу Преве окончательно закрепил Серж Генсбур, выпустивший в 1962 году диск «Песни Преве» (La chanson de Prévert). Начав с самой первой – (Oh, je voudrais tant que tu te souviennes), он сделал из нее потрясающую песню и обессмертил память Косма и Преве, вложив в нее искусство обоих.
Генсбур взял «Марсельезу», смешал с классической версией Mon légionnaire Пиаф и создал элегантную модуляцию, как бы обрамлявшую мастерскую работу Преве и Косма.
Непостижимый enfant terrible французского шансона воздал им почести лучшие, чем могли бы выдумать солидные мастера, по уши увязшие в традиции. Особенно важно то, что он назвал свою композицию La chanson de Prévert. Косма полностью присутствует в песне, но не попал в название. Генсбур желал подчеркнуть, что важнее всего во французском шансоне – текст.
В июне 1949 года Жан-Поль Сартр уговорил попробовать свои силы в шансоне юную, никому не известную Жюльетт Греко. Дата была назначена, кабаре выбрано. Теперь еще бы песню ей найти…
«Что тебе нравится», – спросил Сартр. «Les feuilles mortes», – отвечала Греко. «Ладно, но приготовься к худшему», – предупредил Сартр. И юная экзистенциалистка спела этот шансон – с таким успехом, что поставила на уши и Францию, и Соединенные Штаты, и весь остальной мир. Так началась новая эра.