Закончив задание, Миэко интересуется, что ей делать дальше. Я больше ничего не подготовила и придумываю упражнение, чтобы занять время.
Разница во времени еще чувствуется. Я ложусь вздремнуть на диванчике. Вентиляция работает плохо, покрытое конденсатом оконное стекло зрительно уменьшает пространство. Я крупнее, чем жители этой квартиры. Одно неосторожное движение — и я могу все переломать.
Провожая меня к лифту, госпожа Огава вручает мне конверт и со смутным облегчением, что я ухожу, благодарит. Она в пеньюаре и с влажными волосами. Я не попрощалась с Миэко, которая все еще выполняет задание, но автоматические двери снова закрываются.
Я сажусь в поезд до Ниппори. Кусочек пончика застрял у меня в зубах, и я стараюсь вытолкнуть его языком. В конце концов я его проглатываю, но чувствую во рту привкус крови.
Я нахожу бабушку в гостиной на ковре в окружении коллекции игрушек Playmobil. Она лишила их волос. Пустоголовые создания улыбаются.
— Ты где была?
Раздраженная плаксивым тоном, которым она каждый раз встречает меня, я не отвечаю. Она прекрасно знает, где я была. Бабушка копается среди париков, выбирает одну косу и одну прическу с пучком, надевает на двух кукол-женщин и поднимает их к своим ушам.
— Какая тебе больше нравится? Мне надо идти к парикмахеру.
Я смотрю на нее. Заостренный нос; упругий, как у детеныша тюленя, живот.
— Пучок.
— Пойдешь со мной?
Я соглашаюсь, уже стоя на кухне. Кипячу воду для риса, кладу в кастрюлю черную фасоль. Мы едим в одиннадцать часов вечера, после того как дедушка закрывает салон патинко и возвращается домой. Несмотря на преклонный возраст, он продолжает ходить туда каждый день и остается там с утра до вечера. Я снова иду в гостиную открыть окно, чтобы вышел пар.
Ниппори. Это бледно-зеленый квартал, как поезда на линии Яманотэ, которая пронизывает его на подвесных путях. Рестораны корейской кухни, китайской лапши, клубы сумо, большое кладбище Янака на холме и, кроме прочего, салоны патинко. «Бриллиант» и «Мерриталь» делят улицу в части, прилегающей к Ниси-Ниппори, а заведение моего дедушки, «Глянец», находится ближе к Угуисудани.
Наш домик, вклинившийся между двумя многоэтажками, находится через дорогу от «Глянца». Салон можно видеть из окон кухни и гостиной. Фасад пестро выкрашен в краснобелый цвет, как лицо клоуна. Время от времени двери проглатывают одних посетителей и выплевывают других вместе с клубами табачного дыма.
«Глянец».
В противоположность тому, на что указывает название, салон не такой уж кричащий. По крайней мере, не настолько, как «Бриллиант» или «Мерриталь». Чтобы зазывать клиентов, дедушка нанял женщину-сэндвич. Она, должно быть, примерно моя ровесница. С картонными щитами в цветах заведения на спине и на груди она ходит поблизости, от стоянки такси до лестницы, ведущей к станции. Ее скороговорка смешивается с музыкой, доносящейся из круглосуточного супермаркета Family Mart, примыкающего к «Глянцу».
Еще в заведении работает Юки. Профессиональный игрок, тщедушный, в розовом свитере, сутулый, он должен рано утром ждать под дверью, когда заведение откроется, а потом садиться у ближайшего к окну автомата, создавая впечатление оживленной атмосферы в салоне. «„Глянец“ — очень популярное место, заходите!» — как бы говорит его присутствие.
И кроме того, у стойки с камерами наблюдения сидит охранник. На эту роль взяли местного полицейского, вышедшего на пенсию. Японское правительство не предусматривает пенсий для служащих. Те старики, у кого нет накоплений или родных, которые будут о них заботиться, вынуждены трудиться до самой смерти. Почти все салоны патинко нанимают бывших полицейских пенсионного возраста для работы за пультом видеонаблюдения.
Мы едим за низким столиком в гостиной. Дедушка медленными движениями трясущейся рукой отправляет ложку в рот и наконец быстро вдыхает, как будто все старательно положенное в рот может испариться. Время от времени он кладет ложку и наливает стакан соджу. Делает он это осторожно, рука дрожит, но ни капли не проливается. Бабушка, склонившись над своей миской, энергично хлебает, порой поднимая голову и спрашивая у меня:
— Is good? Is good?[1]
Я шепотом отвечаю:
— Йе, мащыссоё, да, очень хорошо.
При них я заставляю себя есть так же медленно, как дедушка, оттягивая окончание трапезы, поэтому молчание между нами становится все более тягостным.
Со времени моего приезда они ни разу не упомянули о нашей поездке в Корею. Ее нужно организовывать, покупать билеты. Я не знаю, как завести об этом речь. Корейский полностью выпал у меня из памяти, пока я учила французский. Поначалу дедушка меня упрекал, но теперь он ничего не говорит. Мы общаемся при помощи языка из простых английских или корейских слов, жестов и утрированной мимики. На японском — никогда.
Когда они включают телевизор, я под предлогом, что хочу спать, удаляюсь в свою комнату на первом этаже, возле ванной. Нужно спуститься по узкой лестнице, такой же, как у Миэко, с той лишь разницей, что пол здесь из дерева, а стены обиты бархатом горчичного цвета. Бабушка с дедушкой хранят там белье и бамбуковые циновки, сложенные в полутьме, которые в детстве представлялись мне гигантскими кузнечиками.
Мебель простая: кровать, письменный стол, несколько коробок с вещами моей матери. В одной из них лежит наша старая «Монополия» в швейцарском варианте, которую мама купила, чтобы дать своим родителям представление о стране, где мы живем.
На тумбочке фотография бабушки примерно в десятилетнем возрасте, круглолицей и пухленькой. За спиной у нее, положив руку на плечо дочери, стоит ее мама. Они гордо позируют — редко какие женщины в Сеуле фотографировались в то время. Обе в национальных костюмах из черного льна. От времени снимок приобрел бежевый цвет, как в Корее, так и в Японии считающийся цветом траура.
Растянувшись на постели, я кручусь, снимая одежду. Ступни касаются изножья кровати. Очень жарко. Синтетические простыни прилипают к животу. В конце концов я разматываю циновку, накрываю ее простыней и укладываюсь на полу в поисках прохлады.
До меня доносится шум улицы. Рев выхлопных труб, цоканье каблуков по асфальту, голос женщины-сэндвича. Ночью ее зазывные крики транслируются в записи через репродуктор, так что они слышны круглосуточно.
Окно находится на уровне тротуара. Лежа на полу, я могу видеть ноги прохожих, направляющихся в переулки Угуисудани, где расположены отели для свиданий. Я в таком никогда не была. Девушки, которые их посещают, меня впечатляют. Большинство из них намного моложе меня, их сопровождают мужчины в серых костюмах.
Я мысленно представляю дорогу. Я знаю ее наизусть, поскольку часто хожу по ней, прогуливаясь до парка Уэно. Нужно пройти мимо заведений «Шалль» с разрезанной черной летучей мышью на крыше, «Трансатлантик», «Монблан», где есть джакузи, «Мечта». Дальше надо шагать до лавки, продающей закуски, с качелями в виде панды, перейти мост над железнодорожными путями, миновать человека в палатке, обогнуть кладбище и добраться до скульптуры кита перед музеем естественной истории, и придешь наконец в парк Уэно. Потом «Старбакс», Университет искусств и затем зоопарк.
Время от времени до меня через потолок доносится смех бабушки.
Я проверяю электронную почту. Друзья давно перестали мне писать, потому что я не отвечаю вовсе или сильно задерживаюсь с ответом. У Матьё редко есть доступ к Сети — он заканчивает писать диссертацию и безвылазно сидит в сельском доме в долине Аннивье. Надо узнать, вышла ли на связь моя мама. Обычно она извещает меня о разъездах моего отца, органиста. Поррантрюи, Цюрих, Райнау, Золотурн, Цолликон, Фрибур — она перечисляет церкви, капеллы, соборы, не упоминая программу, только места, так что я представляю их обоих, две маленькие точки на карте, прыгающие из города в деревню с легкостью, которая меня поражает. Лично мне для поездки в Японию потребовалось собрать все силы. Даже от чтения маминых писем я часто так устаю, что бросаю свои дела и ложусь на кровать, раскинув ноги и руки, как морская звезда.
Но сегодня она не написала.
Вентилятор компьютера громко гудит. Выключив его, я вглядываюсь в темноту. Вслушиваюсь в тишину дома. Больше я не слышу ни телевизора, ни бабушкиного смеха. Только издалека доносится рокочущий голос женщины-сэндвича. Видимо, я ненароком заснула.
Прошло три дня. Я изменила мнение по поводу Диснейленда и Миэко. Все дети любят такие развлечения. В ее возрасте я ходила туда с бабушкой, если мама не возражала, — она всегда считала, что это место не для меня.
Я направляюсь к станции Ниппори. Всю ночь шел дождь, хотя сейчас не сезон муссонных ливней. В этом году в Японии аномально высокая температура.
От влажности картон на спине и груди у женщины-сэндвича коробится. Она отошла на шаг, чтобы укрыться под навесом. Всего на один шаг, иначе ее не увидят с тротуара. Волосы заплетены в косу. Она неподвижно смотрит перед собой, придерживая руками микрофон. Он должен быть прикреплен к кепке. Видимо, резинка растянулась. Я замечаю про себя, что ей надо бы сказать об этом моему дедушке.
У меня остается немного времени до прибытия поезда. Я захожу в Family Mart, бреду в отдел выпечки и перебираю товары в пластиковой упаковке с аляповатым рисунком. У холодильника парень выбирает йогурты. Розовый свитер. Это Юки. Утром я уже видела его. Он вошел через застекленную заднюю дверь, соединяющую супермаркет и «Глянец».
В этот час в салоне играют главным образом женщины, пользующиеся тем, что дети в школе или в летнем лагере, а мужья на работе. Пенсионеры приходят в основном после полудня. В сумерках автоматы берут приступом офисные работники и борцы сумо.
Юки покупает шоколадно-мятный пончик и возвращается в «Глянец». Дверь скользит, слышны грохочущая музыка, залпы высыпающихся шариков. Говорят, что патинко получила название по шуму, который производят шарики в автоматах. Они стучат в стекло, шуршат в пластиковых канавках, бряцают в гнездах, дребезжат сталью и в конце концов с глухим звуком падают в корзину.