Чем хорошо в деревне жить рабочему человеку: у крестьян начинается уборочная, а рабочий может и в отпуск идти. И почти все мужики Кишкино в десятых числах августа именно в отпуск и уходили. Причем уходили очень далеко, аж во Владимировку на Волге. Там они у местных кочевников закупали шерсть овечью, причем закупали ее очень много, для чего шли они в этот отпуск на собственной здоровенной лодке, в остальное время хранящейся в Павлово. И привозили оттуда шерсти несколько тонн, а заодно уж и соли привозили по паре мешков на человека. Соли-то в деревне требовалось много: и капусту квасить, и грибы солить, да и для прочих нужд… Для соли у нас в сарае стоял специальный ларь, здоровенный, я, думаю, по нему просто гулять бы мог не пригибаясь — ну, если бы он пустой был. Но он пустой никогда и не был, почти всегда доверху солью стоял засыпанным. А чтобы из него эту соль доставать, рядом с ларем на веревке висел и топорик специальный
Впрочем, в деревне в каждом доме на все имелся специальный инструмент: когда в деревне почти все мужики — профессиональные металлисты, иного и ожидать было бы странно. Не металлистами тут были двое: дед Митяй, который пчел разводил, и однорукий Федька-дурачек, работавший пастухом. Не дурачок, в именно дурачек, с ударением на «у»: Федька был татарином, и его даже звали не Федором, а как-то похоже по-татарски, а прозвище он получил за то, что всех детей, которые что-то не так делали, он именно так и называл. Он вообще по-русски говорил… забавно, но никого это не волновало, а мужик он был очень добрым, и особенно о детях заботился. О чужих: свои у него уже давно выросли и разъехались, жена умерла — вот он в Кишкино пастухом и пристроился.
Но и эти «неметаллисты» с любым инструментом проблем не имели, соседи им все необходимое делали. Хотя бы потому, что мед-то все любят (особенно, когда его и нет почти), а если за коровами пригляд будет плохой, то ничем хорошим это не кончится. Так что им «из отпуска» и соли соседи по паре мешков привезли, и соседки помогли с засолкой грибов и закваской капусты. И наступила осень, первая осень, когда специально для меня Николай — второй брат матери, живший с нами, свалял валенки. Собственно, все шерсть-то и закупали у кочевников, чтобы из нее валенки валять: в деревне этот промысел людям больше заработка давал, чем работа на заводе. Почти всем, тот же Алексей и мой отец все же валенки не валяли. Алексей — потому что и без валянья зарабатывал больше всех, а отец… Отец «берег руки»: на заводе он работал в цеху, где делался медицинский инструмент, а там очень важна была точность, которую с уставшими руками уже не соблюсти. Но мать с него дополнительного заработка и не требовала, все же дома и без того было все, для счастливой жизни нужное. То есть это она так считала, и считала даже несмотря на то, что, судя по всему, у меня зимой появится братик или сестричка. А еще у меня появилась надежда, что в следующем году в семье и еще кое-что появится.
Причем я даже бабе Насте рассказал, что именно — но она, меня выслушав, ласково улыбнулась и, погладив меня по голове, тихо сказала:
— Ах ты, шарлатан-то какой у нас растет на радость маме!
Я сильно подозреваю, что она понятия не имела, что это слово означает, но произнесла-то она его в присутствии других детей, живущих в доме. И, как я вскоре понял, жизнь моя после этого заиграла совершенно новыми красками…
Глава 2
В деревне колхоза не было, однако колхозников было много. Точнее, колхозниц: почти все женщины трудолюбивого возраста записались в Грудцинский колхоз. Потому что за работу в колхозе начислялись трудодни, а за трудодни давали зерно. В основном местные колхозницы там старались брать просо, ну и немного пшеницы тоже. Просо шло на пшенную кашу (немного) и на прокорм кур (большей частью), а пшеницу сдавали на помол на паровую мельницу в Ворсме и домой приносили уже муку. Правда, муки было не особо и много, но в деревне и хлеба помалу пекли: в основном все же народ питался дарами собственных огородов и окрестных лесов. И вообще, к вопросам пропитания все очень трепетно относились — и уже в августе баба Настя занялась созданием запасов на зиму. Это кроме еще с июня запасаемых грибов и ягод (которые большей частью просто сушили), а запасать она стала яблоки.
В огороде у нас росли две яблони: одна старая антоновка и одно «неизвестного вида», которое я определил как коричное полосатое. Как определил — сам не понял, просто сам для себя его так назвал и на этом успокоился. А вот баба Настя не успокоилась, так как яблок на ней выросло ведер двадцать. И она каждый день одно-два ведра аккуратно резала пополам, вытаскивала сердцевинку и ставила часа на два-три в протопленную печь. А затем ложкой вытаскивала из шкурки размягшую мякоть, протирала ее через сито (у нее для этого отдельное сито было), раскладывала получившееся месиво на противни, устланные промасленной оберточной бумагой и снова пихала в теплую печь. А на следующее утро вытаскивала из печи листы яблочной пастилы!
Эту пастилу она скручивала в рулончики, которые завертывались уже в другую бумагу (по виду похожую на пергаментную) и все это немедленно отправлялось в ледник. Оказывается, и такой у нас был, причем лед в нем даже до сентября растаял далеко не весь. А на мой вопрос, почему бы яблоки просто не высушить, баба Настя только улыбнулась и ответила, что сушеные яблоки хранить будет негде. То есть где-то до ноября будет негде, а до ноября яблок получится еще много насушить. И у меня в этом даже сомнений не было: уж насколько мне казалось, что на этой яблоне яблок много, но стоящая неподалеку антоновка вообще была вся увешана и выглядело это так, будто на дереве яблок было больше чем листьев (хотя если по весу считать, то так оно и было). И антоновку она тоже в пастилу добавляла: яблоки-то понемногу сами падали и упавшие тут же в переработку и шли. Ну, те, которые люди съедать не успевали — но успевали есть в основном все же коричное, так как антоновка было еще очень кислой.
Однако такая заготовка на зиму приводила к тому, что в доме было очень жарко, ведь печь уже с середины августа топили дважды в день, так что я почти все время проводил на улице. В компании других местных детишек, правда, большей частью все они были меня заметно старше. А если начистоту, то в компании я был самым младшим, а меня оттуда не прогоняли, скорее всего, потому, что я уже и разговаривать довольно неплохо умел, и даже рассказывать остальной детворе всякое интересное. Причем откуда все это интересное у меня в голове появлялось, я пока еще не разобрался, но это никого и не интересовало, даже меня. Но все же большей частью я не говорил, а слушал, что говорят другие — и этим другим люто завидовал. Потому что старших в этой компании отцы уже и в Ворсму свозить успели, а Ворсма — это ведь город, и там даже электрическое освещение есть!
Фантазии детей, рассказывающих о городских чудесах, могли бы позавидовать братья Гримм вместе с Ш. Перро:
— Там по скрученным проводам течет ток, а ток этот горит куда как шибче керосина и его даже поджигать не надо!
— А как от там течет?
— Просто провода — это трубочки такие медные, как у Евсеевых в аппарате, но очень тоненькие. И трубочки эти тоже скручены, чтобы ток лучше остывал. А еще там специальный кран стоит, которым ток то закрывают, то открывают когда свет нужен.
— У Евсеевых в аппарате никакого крана нет! И их милиционеры точно поймают и в тюрьму посадят!
— А тут есть. А Евсеевы не нарушают ничего, они же не из хлеба у себя все делают, а из березового сока или из яблок, или вообще из рябины — а рябина никому не нужна! Поэтому милиционеры их ловить не будут, а еще и спасибо скажут!
Самогон, как я узнал от ребятни, в деревне гнали почти все. Но если раньше и змеевик имелся почти в каждом доме, то в последние лет несколько все гнали, пользуясь аппаратом у этих Евсеевых. Потому что у них все было сделано «по науке», медная труба змеевика даже посеребренной внутри была, а аппарат вообще официально зарегистрировали: старший сын в семье работал в Ворсме аптекарем, и он своего отца и брата оформил как «артель», изготавливающую лекарственные настойки. И они действительно эти настойки делали, но ведь не круглый год и далеко не каждый день. А отказать соседям в «аренде» аппарата, причем тем соседям, которые их заведение дровами снабжали и в значительной степени сырьем, у них и мысли не возникало. Поэтому народ в деревне в основном пил продукт собственного приготовления, но все же пил в меру, и обычно запасенных пары дюжин бутылок (в основном поллитровых) всем хватало на год пития. То есть хватало на все праздники в году. А отдельные товарищи, использующие продукт «магазинный», считались кем-то вроде «мажоров». Например дядька Алексей, который «самопал» мог пригубить только на большой праздник.
Интересно, что в деревне на самом деле самогон гнали исключительно из «даров дикой природы», и большую часть гнали из березового сока («укрепляемого» при брожении березовым же сиропом), или из яблок — но и тут в работу брались только дички из лесу, поскольку «свои» яблоки люди все же в качестве еды запасали. Ту же пастилу делали, или просто сушили в огромных количествах. И хранили высуженные яблоки (и грибы) просто на чердаках, а когда я спросил бабу Настю, почему запасы всякие вредители не уничтожают, она, с доброй, как обычно, улыбкой сказала, что «на чердак вредителям ходу нет». И в очередной своей сказке рассказала, как в деревне такие дома строят, в которых чердаки всегда «чистые».
Дом здесь строился обычно два года. В первый год заготавливали сруб и ставили его «на усушку», и отдельно готовили «пропитку» для нижних венцов: про какие-то каменные фундаменты в деревне никто и не слышал. А на второй год сруб уже ставили на место и даже крышу (драночную) над ним ставили, но в доме еще жить было нельзя. А все второе лето тратили на подготовку чердачного утеплителя, который только уже поздней осенью на место клался. И только после того, как утеплитель был уложен и поверх него настелены доски чердачного пола, в дом можно было въезжать. А вот раньше въезжать было нельзя: «жи