Чего бы это ни стоило, ей нужно поступить в Академию.
И Шарлотта готовилась к конкурсу так одержимо,
Словно демон в нее вселился.
Альберт и Паула тревожились: ее страсть приняла опасную форму,
Но Шарлотта, которая прежде считала себя неудачницей,
Напротив, вернулась к жизни. Нашла наконец свой истинный путь.
Она привезла свои работы в Академию живописи.
Ее стиль заинтриговал профессора Людвига Бартнинга.
Он разглядел в юной художнице огромный потенциал
И решил добиться того, чтобы ее зачислили.
Но в Академию почти не берут евреев.
Единственный довод в пользу Шарлотты: ее отец – ветеран войны.
Даже в общем кошмаре бывают отдельные послабления.
Словом, есть еще крошечный шанс.
Значит, нужно представить картины приемной комиссии.
Людвиг решил познакомиться лично с юной абитуриенткой.
Этот доброжелательный человек боролся
против расистских законов,
И Шарлотта стала его протеже.
Наверно, он чуял в ней что-то, чем сам был обделен.
Всю жизнь Бартнинг писал цветы,
Весьма изысканные цветы,
Дышавшие благонравием.
Члены приемной комиссии стояли пред тяжкой дилеммой:
Талант Шарлотты сам по себе не вызывал сомнений,
Но принять ее в Академию – это же просто немыслимо:
Для них это слишком рискованно.
Да какой же тут риск? – возмущался Бартнинг.
Она может растлить наших юных арийских студентов.
Раз еврейка, значит развратная обольстительница.
Бартнинг в ответ сообщил, что лично знаком с Шарлоттой
И гарантирует: она ничем не опасна для их студентов.
Он упорно твердил, что она даже слишком скромна,
Что за угрозой, якобы исходящей от этой девушки,
Комиссия не разглядела ее таланта.
Настойчивость Бартнинга все ж увенчалась победой —
Уникальный случай по нынешним временам!
Шарлотта Саломон, изгнанная отовсюду, принята.
Она будет студенткой Школы изящных искусств.
7
Девушка окунулась в работу с безудержной страстью.
Профессора одобряли ее усердие, ее творческий дар,
Но временами корили за молчаливость.
Интересно узнать, чего от нее хотят?
Ее ведь просили держаться в сторонке, избегать
разговоров с другими.
И все-таки у нее появилась подруга —
Бáрбара, белокурая и хорошенькая, притом чистокровная немка.
До чего ж я красива, хайль Гитлер! – восклицала весело Барбара.
По вечерам они часто вдвоем возвращались с занятий,
И Шарлотта выслушивала откровения новой подруги.
Та рассказывала о своем возлюбленном.
Жизнь казалась ей просто чудесной.
Ах, если б Шарлотта могла хоть недолго пожить, как подруга!
В Академии творческая свобода постепенно сходила на нет.
Власть связывала преподавателей все более строгими правилами.
Нацисты решили обуздать слишком вольные кисти.
То и дело полиция нагло вторгалась в классы
И рыскала по всем углам, вынюхивая запах упадка.
Пора искоренить пресловутое «современное искусство»!
Как смеют эти мазилы не писать белокурых крестьян!
Как смеют не восхвалять арийских атлетов, их силу и доблесть!
Долой небывалых уродов – скорченных призраков Бекмана,
Мерзкого пачкуна, вождя упадочной живописи!
Немецкий гений Макс Бекман решил покинуть страну
в тридцать седьмом,
Сразу же после речи Гитлера, произнесенной в Мюнхене
По случаю открытия Дворца немецкого искусства:
До того как пришел к власти национал-социализм…
В Германии царило так называемое современное искусство…
Что ни год появлялся новый «шедевр» этого современного
искусства!
А нам – нам нужно немецкое искусство
с его бессмертными ценностями!
Искусство как символ не временной моды, не стиля эпохи,
Но символ и образ германской нации!
А что создаете вы?
Уродов, кретинов, калек,
Женщин, внушающих лишь омерзение,
Мужчин, подобных скотам, а не людям,
Детей, которых – будь они таковыми в жизни —
Сочли бы проклятием Божьим!
Итак, приговор прозвучал,
И «упадочное» искусство стало центром широкой ретроспективы.
Нужно продемонстрировать людям, что именно запрещено любить,
Нужно воспитывать зрителей, формировать у них правильный вкус,
И, главное, нужно навек заклеймить виновных в этом упадке.
«Почетное» место отвели Шагалу, Эрнсту и Отто Диксу.
Толпы зрителей измывались над этой «еврейской мазней».
После сожженных книг – заплеванные картины.
Среди шедевров развесили и детские каракули,
И картины, написанные душевнобольными.
Так власти обставили казнь современного искусства.
8
Шарлотта встала на сторону художников-отщепенцев.
Ей были интересны новые теории, новые тенденции в живописи.
Она читала книги историка искусств Аби Варбурга.
Когда я об этом услышал, мне сразу все стало ясно.
До того как узнать о Шарлотте, я и сам увлекался Варбургом.
В девяносто восьмом году я прочел в «Либерасьон» статью
Под заголовком «Варбург, операция по спасению…».
Журналист Робер Мажори писал о таинственной библиотеке.
Меня привлекло это слово – библиотека.
Оно всегда меня волновало, я с детства такую искал.
Откуда взялось это давнее наваждение —
Не из прошлой ли жизни?
Что-то в имени Аби Варбурга мне не давало покоя.
И тогда я прочел все, что мог, об этом оригинале:
Богатый наследник, старший в семье, он отдал свое состояние
братьям
С условием: покупать все книги, которые он попросит.
Так Аби Варбургу удалось создать потрясающий книжный фонд
И разработать свою теорию расстановки книг,
В частности принцип добрососедства:
Книгу, которую вы искали, не обязательно нужно читать.
Лучше взглянуть на ту, что стоит с нею рядом.
Часами ходил он в экстазе, счастливый, меж книжными полками.
На грани безумия, он говорил даже с бабочками.
Впрочем, его не раз помещали в лечебницы,
И тогда он взывал к врачам,
Пытаясь им доказать, что совершенно здоров:
Если я это вам докажу, отпустите меня на волю!
Он умер в двадцать девятом году, но дело его не пропало,
Его продолжили ученики, и в частности Эрнст Кассирер[8].
Предчувствуя катастрофу, они спасли эту библиотеку,
Переправив ее, в тридцать третьем году, из Германии в Лондон.
Даже книги и те спасались от злобы нацистов.
Она там находится и поныне, на Уобёрн-сквер.
Я часто ее посещал.
В июле 2004-го я получил стипендию для литературной поездки.
Такие поездки называются Миссией Стендаля.
Мне хотелось увидеть Гамбург, побывать в родном доме Варбурга
И написать о нем книгу.
Но сперва я решил сопоставить сумбур моих мыслей с реальностью,
Ибо я непрестанно думал о нем,
О его личности и эпохе, об истории ссыльной библиотеки.
Я поехал, твердо надеясь, что меня посетит озарение.
Увы, ничего такого.
На что же я уповал, в самом деле?
Я ведь даже не знал, чтό намерен искать.
Все больше и больше меня привлекала Германия.
Я был зачарован ее языком,
Слушал lieder на дисках Кэтлин Ферриер[9].
Герои многих моих романов говорят по-немецки,
А некоторые героини преподают этот язык, переводят с него.
Я плыл по волнам этой зыбкой, зовущей туда интуиции.
В Германии жили все любимые мною художники,
Не говоря уже о дизайнерах.
Я никогда не испытывал особого интереса к мебели,
А тут буквально влюбился в столы стиля Bauhaus.
Я ходил в магазин «Conran Shop» лишь затем,
чтоб на них посмотреть,
Выдвигал ящики, примеряя к себе, как другие меряют обувь.
В Берлине я начал любить Берлин.
Часами сидел в кафе на Савиньиплац,
Листал альбомы живописи в магазинах того же квартала.
Мне сказали: твое увлечение нынче в моде.
Это правда: все обожали Берлин.
Все, кто меня окружал, хотели бы жить в Берлине.
Но я вовсе не чувствовал себя «модным», —
Скорее уж старым и устаревшим.
А потом однажды, по чистой случайности,
Я открыл для себя картины Шарлотты,
Знать не зная, чтό мне предстоит увидеть.
Как-то раз я обедал с приятельницей, музейным работником,
И она мне сказала: ты должен прийти к нам на выставку.
Вот и все, что она мне тогда сказала,
Хотя, может быть, и добавила: наверно, тебе понравится,
Но в последнем я не уверен.
Ничто не предвещало дальнейшего.
Она привела меня в зал музея,
И тут это произошло.
Я понял: вот то, что я долго искал,
Вот нежданный предмет моих смутных пристрастий.
Беспорядочный поиск привел меня в нужное место.
С той минуты, как я открыл «Жизнь? Или Театр?»,
Мне стало понятно: здесь сошлось все, что я так любил
И что волновало меня все эти долгие годы, —
Варбург и живопись,
Немецкая литература,
Музыка и фантазия,
Отчаянье и безумие.
Все было здесь, в этой книге,
В этом взрыве насыщенных красок.
Ощущение близости с чем-то неведомым
И странное чувство, что ты здесь когда-то бывал.
Все это жило на картинах Шарлотты,
И все, что я видел, я словно давно уже знал.
Подруга, стоявшая рядом, спросила:
Ну как, тебе нравится?
Я даже не смог ей ответить,
Волненье сдавило мне горло.
Наверное, ей показалось, что мне это неинтересно,
Тогда как…
Не знаю…
Я просто бессилен был выразить то, что меня потрясло.
Недавно мне попался рассказ Джонатана Сафрана Фоера.
Я почти не знаком с работами этого автора,
Но питаю к нему какое-то глупое расположение: