Старшие за столом говорили, опьяненные смелостью начинаний: «Доставка газовой смолы на мызу, – кирпичный завод…» И новизна, и подъем от новых свежих, несношенных обиходом слов и названий – грубовато-твердых, передавалась нам. А в окна – кивали ели. Веяло смелым пионерством. В дикий, темный лес пришли люди, смело срубили дом из широких еловых бревен, новый, на свежем месте, где еще не было глухих, злых пережитков, мусорных углов, накопившихся от засиженной затхлой жизни. Мы еще блаженно не знали тогда, что у взрослых все гораздо обыденнее, и они совсем не чувствуют того, что дети. На самом деле тут был просто подъем и восторг приобретений, но уже рядом и опасливые расчеты о выгоде. Но небывалые разговоры, слова, произнесенные приподнятым тоном, уносили пас все дальше во вновь открытую страну.
После чая побежали с балкона в прохладный, синий сумрак, населенный призраками деревьев и под глухой тьмой леса, у камней стали собирать светлеющие чуть-чуть звездочками благоуханные призраки цветов. Действительность совсем стала похожа на сон.
Потом спальня, громадная, пустая, с громадными трехстворчатыми задумчивыми окнами без штор; и в них просветы неба, и темные пятна подступивших елей. Те-же голые бревенчатые стены, проконопаченные мхом, смола золотыми слезками, громадная умывальная чашка, наскоро установленная на скамье». Чистая постель. Воздух легкий, легкий.
С завтрашнего дня начнется новая жизнь. Все слилось в приятный пестрый бред.
В комнату громадной еловой темнотой глядели окна.
Рождественские снега
Ну, наконец удалось протискаться; и мы едем, едем, к одинокому воздуху свежих, белых полей… Локомотив поет.
Еще и еще… с платформы врываются с паром… Кругом нас, в шубах медвежьих, румяные праздничные. В вагонном пару море жратвенной радости. От смеха дрожат: – «А ну ка! Сдвинет-ли паровоз?!» – «Если-б вчера, ничего, а сегодня мы тяжелые, праздничные!» «Захватили закуски?» Раздается: «Семга, балык; икра, семга, закуски!..»
. . . . . . . . . .
А в окно зеленые сосны, зеленые, здоровые на холоду, размашистые, разгульные сосны. Затеи: проектируют снежные игры: – «Есть у вас валенки?» – Ну, ничего, заедем ко мне, по дороге на дачу; сипит по хозяйски красный толстяк, – сипит здорово и тучно.
А в лесу наверно здоровые ели скрипят…
Друг друга одобряют глазами, чудятся дружные, старые волки: вместе охотнее угощаться, вместе и выпить… Да здравствует жизнь!
Сосны, зеленые сосны!!.
Остановка; оглушают нас смехом… Уж помчались!.. Вот их санки потянулись вверх по горе, цепью бархатных пятен среди снега.
Это для тебя белые калитки, дорогая оснежены рождественским сахаром; – в тихие, чистые бахромы оцепенелые грезы одетые; слоистые, опушенные…
Чистые белые не оскорбленные снега. С гор видны горы, горы… – Что это? Улыбнулась возможность?… Средь белизны каждый обрубок свежего дерева – золото.
– «Хочешь я тебе здесь построю золотой домик?.. Будущее – безграничная радость; жизнь – Это дорожка и калитка; – ветка сосны… Погляди, а в провалы отлогов тянутся дали лазурные, стеклянно бирюзовые, невозможно лазурные. Далекие порваны бархатом теплым, сосенок ближних отлогов. – Нет! Так красота слишком быстро промчится мимо. Спешились. Шаги в безграничном. Воздух стал кругом и заглядывает в лицо…
А в полях белые кораллы; это молчание вырастило белые кораллы…
. . . . . . . . . .
Издали, издали гудит телеграфная проволока…
Малютки следы на снегу… Кто здесь пробежал? Белка, или птичка?.. Нет, постоим еще это очень важно решить я никак не могу вспомнить, какие следы у белок…
Следы теряются: она здесь вспорхнула! – Да Это наверное была птичка!.. Птичка, с такой веселой, круглой головкой… – И ее бы хотелось погладить, маленькую дорогую теплую жизнь…
И дорога идет парком. Высоко вздымается молчание, безгранично высоко… Это елки… Сердце вырастает высоко-высоко, без конца, и опускается вместе с тишиной глубоко в снежное очарование; растягивается невероятно…
И входит большое молчание: – Ты – и я.
. . . . . . . . . .
Большие лучистые глаза поглотили мир…
Простерлись опушенные ветви-пальцы и оцепенели.
– «Зачем ты бросил в меня снежком?..» «Это тебе показалось; снег упал с ветки! Нет, я не бросал в тебя снежком… Ты кладешь мне на грудь твои руки, милая? Что ты делаешь?..»
Да? да? Так это не ты бросил в меня?.. Слушай, кругом большое молчание. Ты моя одна!.. ты одна…
. . . . . . . . . .
Тише. Подслушивает ледяное небо… Оно смеется вечной, закованной улыбкой… Молчи об этом; под ним надо притаиться, надо быть детьми…
Двое детей жили в занесенном домике; с утра выходили в то-же молчание, в котором к ночи засыпали. Играли со снежной красотой; в оттепели собирали еловые шишки на осевшем снегу.
Играли дни за днями – вечно… Затевая, поглядывая друг на друга с затаившимся смехом.
Наливались сверху потоки снегов, и застывали белыми гроздьями.
И опускались сумерки. Вдвоем стояли под склонившимся небом. Восток бывал из блеска вороненой стали… Оставались пока можно было различить дерево от сугроба и возвращались, бок о бок немые от радости.
И была вечность… Была жизнь. Они называли ее – «завтра» – ты знаешь кто были дети? – «Тише, больше не надо говорить, уже все сказано!..»
Гудит телеграфная проволока! это единственный звук из города. Он гудит версты, – версты. И сугробы наметаются на сугробы… И тянет, и проходит над ледяными полями, проходит, проходит над оцепенелым. Ледяные деревья наклоняются к земле. И над снежными дугами ледяное небо…
. . . . . . . . . .
Тихо… Вдали краем возвращаются рождественские горожане… Тянутся… Слились в стальной глубине. И теперь больше ничего, – ни звука… Кругом безграничное море снега… В молчание упали мгновения; льды промолчали об этом.
Теперь настает великий ледяной час. – Слышишь как остановился воздух?.. Сегодня, завтра, – вечно… Лес и голубая высота… Сверху навесились окаченные снегом вершины… Мы – это сказка.
Это закованное небо улыбается вечности.
Мелочи
Детское утро
Расцвели под окошком пушистые одуванчики. Раскрылся желтый лютик, и стало утро. Блестящие чашечки унизали лужок. Собрали чашечки лютика и еще синие и сделали чайный столик. Из лучей волчок бегал по полу.
Пошли воевать с темной елкой: отвоевать белую кружечку. В это время дома выросли грибы на полках, деревянные, лакированные и с красными шапочками. Увидав это, желтые соломенные стулья заплясали по комнате.
А мы стали гоняться. Хотели поймать желтый солнечный пушок и посадить его на сосновую полку. Гонялись, гонялись и не поймали. Так и пробегали по солнечным окнам до завтрака.
А с сосновой полочки смолка веселыми слезками падала.
Неизреченное
Точно маленькая желтая улыбка. Неожиданно, утром на дорожке прилип желтый листик. Над дорожкой точно кто-то белокурый приподнял ресницы.
Погоди, это приближенье. На коричневый мох рассыпались желтые треугольнички. Точно кто-то идет в конце дорожки – но его нет. Сверху льются лазоревые стеклушки и светло-зеленые. Встревожился воздух, стал холодноватый.
Точно кто-то встревоженный и просветленный приподнял ресницы. Точно будет приезд. Приедет сюда дивная страна, далекая, с блаженной жизнью. Ее привезут в коляске с кожаным верхом, и чуть-чуть будут по песку пищать колеса. Точно обеими ногами подпрыгнули от земли и поплыли над землей.
Сверху льются лазоревые стеклушки и зеленое серебро. Лучатся спелые соломинки у ступеней.
Прозвенела стеклянная дверь балкона.
Рамы стекольные и жердочки просветлели. Все это не сегодня – а завтра… Погоди!..
Сон вегетарианца
Это был сон.
Было утро. Тонкие четкие веточки виснули с берез, точно нежные вещицы. Точно их создали осторожно и с любовью. Тонкая сеть над землей серебрилась перламутром.
На балконе сухонький старичок в детских воротничках читал внимательно книгу. Совсем тихо и долго, так что плед у него свалился с плеч на колени. Тихий, внимательный, осенний. Прозрачная рябь на него набегала – и убегала. Точно излучался: не то смеялся, не то струился.
Какой-то серебряный комочек прикатился, ласкаясь к его ногам, мигая серебряными ресничками.
Вкруг сухонького старичка зеленели, смеялись нежные мшинки. Гладкие тянулись светлые половицы, на них насорились сосновые иглы. От чайного стакана желтый зайчик сидел на стене; прыгал, смеялся и упал в лучинную корзинку у стены. Стал розовым.
Взглянули кроткие голубые глазки. Светлые стружки кто-то строгал, они свернулись на досках кудрявым руном.
Надо всем осеннее небо стояло недвижным, доверчивым озером, бледное до блаженной пустоты, – нежно сияло. В нем легко и безгрешно плыла земля, – и не было берегов…
Грезили создавшие. Радовались создания.
Домашние
Приходили на большой дом недели дождя. Могучий ливень скатывался на крышу. Огромные елки разговаривали, но за шумом сплошной воды их не было слышно. В чуланном окошке стекло сияло подводным изумрудом. Длинное, как вязаный чулок, тянулось послеобеда.
Вышли из стен Заветные, засели совещаться в чуланчик, рядом с буфетной. По длинному коридору кто-то похаживал, точно крупные капли падали. За обоями коридора жил совсем серый, запачканный паутиной, стенной мужик Терентий, ростом с кошачью лапку, тарантил и плел кружево из сенинок.
Из голых досок чулана, из темных сучков подсматривали глазки. Все Домашние вылезли из стен и строили ушки. Под шумом ливня им было уютно, как под навесом. Сплошная водяная борода висела перед окном.
Они принесли любимые богатинки, талисманы. Хвастались накопленными сокровищами: ожерелья из слов, круглых и длинных, жемчуга из смолки. Один принес в коробочке словечко: елки в бурю и огоньки в окнах его слушались. У другого были нанизаны дни разных цветов, пестренькие, как ситцы. Все Домашние оказались богатыми, – и были очень довольны. Спор