Но вот настает долгожданный для каждого автора день. В назначенное время я стою на его пороге со своим новеньким, пахнущим типографской краской творением. Изумлению моему вновь нет предела: шеф принимает подарок, как ребенок, трепетно, с волнением, будто ничего о ней не знал и не читал рукописи. Тот же азартный блеск, те же движения рук по обложке и страницам, сдержанные междометия. Похоже, доволен. Такой строгий и тактичный, немногословный и красноречивый был мой главный редактор и учитель. Был…
Хорошо помню день нашего знакомства, то солнечное майское утро. Ясенево, конец 1980-х. Перестройка на излете. Как потом напишет Леонид Владимирович, «…будущее великого государства было непознаваемым лишь для безнадежных простаков, которые думали, что все образуется и будет катиться и дальше по проторенной колее». Но оставался еще год, от силы — полтора. Те, кто в то время думал чаще и видел дальше, буквально потеряли покой, пытались что-то сделать, чтобы как-то остановить приближающуюся к пропасти махину, не дать сепаратизму и махровому национализму взорвать ее изнутри.
Уже не начинающий, как мне наивно казалось, зрелый работник с парой загранкомандировок за плечами, я тогда подготовил записку о положении в одной из республик Союза, близкой и знакомой мне. Зачем? Этот вопрос даже не возникал. Просто был убежден: большая Родина в опасности, малая — на грани катастрофы! Записка, как ни странно, вызвала живой интерес у прямого начальника и одного из первых моих учителей Л. П. Костромина и, к моему немалому удивлению (и тщеславию), молниеносно проделала путь вверх: от Л. В. Шебаршина до М. С. Горбачева.
Реакция последней инстанции мне, естественно, была неведома. Лишь годы спустя узнал, что та «бумажка», как последняя соломинка, перевесила мелкую и легковесную чашу терпения (и такта) тогдашнего горе-руководителя страны, который обрушился на подавшего ее с истерическими обвинениями в попытке вбить клин в отношения с лидерами национальных республик, в раздувании угрозы безопасности и целостности страны и т. п. Очередная истерика главного перестройщика, однако, уже не остановила ничто и никого. Ни тех, кто хотел что-то предпринять для спасения страны от потрясений, ни тех, кто уже не мог и не хотел остановиться, раскачивая лодку. Ни собственно самой трагедии. «Процесс пошел!».
Общаясь с шефом в последние годы, мы видели в нем одного из нас, выходцев из простой советской семьи, обычного опера, чем немало гордились. Но одновременно видели в нем старшего во всех смыслах и куда более опытного человека, к тому же побывавшего в высших сферах власти. Не скрою, не раз пытался поговорить с ним о судьбах страны. Как ни держался я приличий, но порой с трудом сдерживал свое негодование по поводу многого. Пытался, например, понять феномен В. А. Крючкова. Если с Горбачевым все давно было ясно (боги порой дают орехи беззубым!), то личность Владимира Александровича так и осталась для многих моих товарищей загадкой, тайной за семью печатями. Еще более было непонятно, как же все-таки к нему относилось тогдашнее и последующее руководство страны, как относиться нам, которыми он командовал долгие годы. О несомненно сильных качествах В. А. как большого руководителя, системного, жесткого, по-своему гениального администратора, написано и сказано немало. Да и сам знаю это не понаслышке — довелось его слушать на совещаниях, участвовать в его переговорах в далекой азиатской стране, а потом, через много лет, сопровождать его, старого, полуслепого и спотыкающегося, на одном из юбилеев, обмениваясь с ним ничего к тому времени не значащими дежурными фразами.
Мои попытки что-то выведать об этом феномене шеф всегда тактично пресекал. Сомнения он, конечно, не развеял, а лишь усилил. Но я успокаивал себя: было бы странным, если бы такой опытный человек позволил себе задушевные разговоры на острые темы. Поэтому его мысли на этот счет приходилось реконструировать в основном по его замечательным книгам и по отдельным репликам и жестам…
Так, при отсутствии каких-либо серьезных возражений или опровержений со стороны шефа, как мы его всегда называли, я, в частности, пришел к убеждению, что главная загадка начала девяностых годов прошлого века — это как В. А. Крючков оказался в руководстве заговора и почему просчитался, невольно подставив всех нас. И что разгадка — в сговоре между всеми видными политическими фигурами того времени о тактическом союзе, который развалился сразу, как только запахло порохом, властью и огромными деньгами. Об этом позднее написал и Леонид Владимирович, который, похоже, и сам терялся в догадках: «Нет объяснения тому, как человек, непосредственно участвовавший в венгерских событиях 56-го года, наблюдавший в качестве помощника Ю. В. Андропова за Чехословакией в 1968 году, причастный к афганскому перевороту 79-го года и введению военного положения в Польше в 1981 году, как деятель такого опыта мог оказаться столь беспомощным 18–21 августа 1991 года?».
Убежден, что, будучи глубоко скромным человеком, шеф так и не осознал, что оставил нам не только уникальную и ценную политологическую формулу мотивов и действий В. Крючкова, но и точный слепок модели поздней советской власти. Вот его слегка аннотированный вариант: неуемное желание навести порядок в делах государства, преувеличение роли КГБ как единственного дееспособного института власти; искренняя тревога по поводу краха государства и традиционных ценностей, слепая вера в непоколебимость и вечность таких символов, как Ленин, Октябрь и социализм; всеобщая растерянность и беспомощность в лагере социалистических традиционалистов; укоренившееся за годы советской власти властолюбие и честолюбие, атмосфера аппаратных хитростей и интриг, замкнутость, закрытость при кажущихся коллегиальности и корпоративности; окаменевшая форма некогда живой и сильной идеологии, неспособность к диалогу и компромиссам; утрата реального представления о процессах в стране и в мире, восприятие современного мира как скопления конфликтующих или сотрудничающих политических сил и деятелей, сложной паутины интриг, а народа — как предмета заботы и манипулирования, но отнюдь не участника исторического процесса.
Это лишь отдельные мазки талантливо написанного шефом политического пейзажа последних советских лет. (К сожалению, пейзаж меняется медленно.) Во всяком случае, все это можно смело использовать в учебниках обществоведения как часть нашей новейшей истории. Внимательное прочтение самого Шебаршина дает ответ на многие вопросы, в том числе на недобросовестные спекуляции о его воззрениях и личной роли в событиях 1991 года. Тому, кто знал его лично, подобные измышления просто в голову не приходили. И лишь те, кто не знал либо очень хотел всячески дистанцироваться от КГБ, позволял себе бестактные и прозрачные намеки, к примеру, что Л. В. якобы верный ученик В. Крючкова, его ставленник и т. п. Вот, пожалуй, и вся суть давно канувшей в лету интриги вокруг Л. В. Шебаршина как личности яркой и незаурядной.
Мы хорошо помним, как бурлила встревоженная мутными потоками перестройки общественная мысль в нашей штаб-квартире в конце 1980-х, какие шаги предприняло наше руководство, для того чтобы выпустить пар, канализировать в законопослушное русло: социологические опросы, адресная работа с сотрудниками, ужесточение хранения оружия, контакты с общественностью и многое другое, что незаслуженно забыто или искажено. Ценно уже то, что мы тогда не взялись за оружие (а руки ведь чесались!). В том огромная личная заслуга шефа и его «замполита» — секретаря парткома С. Г. Надуваева. С этим открытым, честным и мужественным человеком довелось тесно общаться еще в Афганистане, где он вел многотрудную работу секретаря парткома нашего Представительства — огромного и разномастного коллектива в сотни штыков.
Итак, порог просторного кабинета начальника советской разведки тем майским утром я переступил впервые. Прямо — чудесный панорамный вид смешанного леса сквозь огромные окна, справа — большой светлого дерева стол для совещаний, дюжина телефонов, странной формы абажур над рабочим местом (потом узнал от таких же, как он, заядлых курильщиков-шифровальщиков — специальная вытяжка, чтобы не окуривать собеседников). И, конечно же, книги. Правда, до этого видел его несколько раз в Кабуле, но мельком, устремленного на очередное совещание или важную встречу в составе высоких делегаций. А так близко — впервые. А поскольку я находился в оцепенении, то сразу его приветствия не расслышал. В голове лишь крутилось: «Вот каков он вблизи!». Только на второй раз понял, что он предложил мне сесть.
Его частые поездки в Кабул были вызваны тем, что афганская авантюра к концу 1980-х окончательно захлебывалась, и все уже понимали, как мало остается времени, чтобы создать условия для мирного вывода войск и заделы на перспективу. Работали честно, много, не жалея сил. Десятки руководителей и товарищей хочется вспомнить добрым словом. (Читаем у Леонида Владимировича: «Меня часто занимает совсем уже сейчас бесполезная мысль: что заставляло нас работать? Не знать ни отдыха, ни сна, рисковать, забывать о жене и детях, которым так не хватало нашего внимания?..») Обстановка требовала нестандартно подходить к нашему инструментарию, пахать и пахать. Знающие старшие товарищи тогда говорили, что с приходом шефа советской разведке повезло, что он обладает уникальными аналитическими способностями и оперативным опытом, что может мгновенно оценить сложнейшую обстановку и найти верное решение, буквально «на коленке» написать важную информационную телеграмму в адрес руководства государства и т. д. Могло ли это не вселять оптимизм, не придавать всем нам новые силы!
Работа в поле — это одно. Но как не стушеваться, когда тебя впервые вызвал сам шеф внешней разведки! Вывел меня из оцепенения Леонид Владимирович своим коротким деловым приветствием, точными и сухими вопросами: как я готовил свою записку, каковы источники, каковы мои оценки перспектив развития обстановки в пока еще союзной республике и т. п. Казалось бы, обычные в нашем деле вещи. Как часто потом я мысленно обращался к нему, когда сам задавал эти вопросы другим, всякий раз представляя, как это сделал бы он! Годы спустя мы с ним вспоминали с улыбкой, что один его вопрос тогда все же застал меня врасплох — когда он спросил, сколько дней я писал записку. Вот незадача! Скажешь меньше, чем на самом деле, — авантюрист, больше — тугодум. Ни то ни другое мое молодое самолюбие не устраивало. Решил ответить как есть: две недели. Похоже, попал в точку: шеф понимающе кивнул.