Обустроившись, кланы стали воевать друг с другом, порой закусывая побежденными.
Победители валили на землю статуи моаи, достигавшие десяти метров в высоту. А поскольку жили тесно и успех был переменным, то к открытию голландцем Якобом Роггевеном в пасхальное воскресенье, 5 апреля 1722 года, для себя и остального мира этого удивительного места великаны лежали на земле у своих платформ-оснований. На изредка посещавших Пасху кораблях прибыли обычные крысы, тараканы и болезни, а слабо вооруженных туземцев стали брать в рабство и торговать ими.
К моменту «открытия» жители острова перестали ваять гигантов со странными для этого региона вытянутыми лицами (хотя и круглолицых, особенно старых, я тоже видел). Мастерская на склоне вулкана Рано Раруки имеет такой вид, как будто в один момент скульпторы бросили работу, инструменты и ушли. Что произошло, какое потрясение – неведомо.
Остались незаконченными двадцатиметровые (в шесть, считай, этажей в высоту) гиганты. Частично сработанные изваяния навечно остались в горе. По зеленому склону в беспорядке стоят вросшие в землю под разными углами – кто по грудь, кто по шею – невероятной мощи и красоты каменные истуканы.
Откуда они? Незаконченные фигуры покоятся в скалах. Рапануи вырубили их в породе. Как? Неизвестно. Можно обработать лежащую лицом вверх многотонную громадину с внешней стороны. Врубившись в гору своими каменными инструментами, обработать сверху и даже с тыла. Но как отделить моаи от породы снизу и выкатить? И как доставить до места?
Почему они бросили трудиться, не узнает никто.
А может быть, и не надо.
Наш провожатый Хете Хуке, архитектор по образованию, с милой, почти извиняющейся улыбкой произнес:
– Что-то произошло.
– Что?
– Что-то серьезное.
На этом склоне десятки статуй. А всего их на острове чуть не тысяча.
Многих с помощью международного сообщества и особенно Японии вернули на место, и они стоят, как стояли, – спиной к океану. Правда, в столице (она же единственный город) Анга-Роа, после того как цунами свалило с платформы моаи, его восстановили и поставили лицом к бухте, где стоят рыбачьи лодки, куда причаливают лихтеры со стоящих на рейде редких судов и где находятся представители ВМФ Чили числом до четырех человек. У них есть и плавсредство, а вот у четырех авиаторов самолета нет. Но аэродром построили, и на него ежедневно садятся «Боинги».
– Там будет плюс тридцать и солнце. Берем шорты и майки, – сказал Витя Такнов, с которым (точнее, благодаря которому) мы пару раз в год путешествуем по дальним и редким местам.
Так и полетели, налегке. Когда дверь самолета открылась, оказалось, на дворе плотная взвесь мельчайшего дождя. Температура была бодрящей даже для тех (всех, кроме нас!), кто вышел в куртках и свитерах.
– Попали! – сказал Такнов. – Надо бы к бабке сходить. Куда ни приеду, то цунами, то землетрясение, то проливные дожди, там, где должно быть сухо и жарко… Давай, Михалыч, завтра же полетим домой.
– Витя, но если у тебя такой климатический синдром… жалко родину.
– Что там может еще быть? Темень, холод, слякоть, ноябрь-декабрь…
На следующий день дождь уже не висел в воздухе, а падал. Темные облака и туман добавили общению с моаи интимности, достоверности и загадочности.
Как же они жили?
Историю человечества рапануи проигрывали на крохотном клочке суши. Развитие, перенаселение, уничтожение природных ресурсов, зарождение письма, культуры, войны, разрушение памятников, историческая амнезия…
Все же, несмотря на помощь «цивилизованного» мира, они выжили. Смешались, разбавились (исторических рапануев осталось шесть-восемь семей), но сохранились. Не разомкнули свой мир с толпой эти моаи, с «пупом земли», с изображениями рыбы с человеческой головой и человека с птичьей, с таинственным письмом ронго-ронго, с песнями и танцами.
Ну что вы! Там два ансамбля (один лучше другого) с достойными, мужественными парнями и очаровательными (вполне в пропорции) девушками. Они поют и пляшут народные танцы с такой страстью, нежностью и мастерством, что мысль об Игоре Александровиче Моисееве возникает немедленно. Гаучо он видел и воспроизвел их танец в блестящем исполнении Льва Голованова и Бориса Санкина, а кари-кари и мататуа – не довелось.
На острове, который входит в состав Чили, почти все привозное. Даже часть четырехтысячного населения, из которого лишь половина рапануев. Электричество производится генераторами на топливе, доставленном из Чили, оттуда же газ в баллонах, еда, одежда, стройматериалы, одежда, утварь, электроника, питье… недешево.
Воду собирают во время дождей, как и раньше. Свой батат и то, что дает море. По острову бродят лошади, их больше, чем людей, и никто на них не ездит. Так, оживляют пейзаж…
Остров Пасхи плывет по океану времени один. Непостижим и безопасен. Период войн и разрушений, произведенных людьми, там закончился. Будем надеяться. Природа почти израсходована, а люди хороши, доброжелательны. Можно считать его не только неразгаданным посланием из прошлого, но не худшей моделью будущего…
…И какое счастье, что в век всезнайства и приблизительной информации он до сих пор не расчленен объяснениями и не понят. А возможно, и не будет понят никогда.
Остров Пасхи для меня мировая столица уединения. Повернутые от океана лицом вглубь пустынного острова фигуры моаи не ждут новостей от далеких неведомых им соседей. Море – дорога, но не путь. Их глаза устремлены к небу, не в поисках надежды, не в ожидании помощи, а для того, чтобы где-то там, в высоте, пересечься взглядами в одной точке и понять, что ты не одинок в своем одиночестве.
P. S. Вернулся из путешествия и зашел к Георгию Николаевичу Данелии.
– Ну, что, – спрашивает, – видел? Есть там в папахах: тонкое лицо, нос длинный, с горбинкой?
– Без горбинки.
– Нет! Думал, грузины на плотах приплыли. Я видел на Куре, такой плот плавал с рестораном. Знаешь, вино, песни, хлеб-соль… Могло занести. Потом понял – ну, до Каспия им хватило бы. А там что, пешком до океана без кахетинского и хачапури? Нет, это не грузины.
– С Кин-дза-дзы, наверное.
– Может, у них задание было – тихонько поставить фигуры на необитаемом острове и смотреть,
будут учиться или повалят всех.
– Научились, потом повалили, теперь восстанавливают.
Будущие женщины
Все мы были женщинами.
Пусть недолго – без трех месяцев год. Потом половина примерно вылупились кто в мужчин, кто в визажистов, кто в политиков – тоже, считай, ни то ни се. А другая половина все-таки женщинами осталась. Спасибо. Можно наслаждаться увиденным, любить, страдать, терпеть, забывать. Можно стихи писать.
«Осенним золотом светился астры шар, / Он плыл в окне, пронизанный рассветом. / Ты – в белом платье, сотканном из света, / Смотрела на октябрьский пожар / (Там за окном пылал кленовый лист). / Я на тебя смотрел и думал: / – Странно… / Жизнь необыкновенно многогранна, / Но можно тем, что видишь, обойтись».
Последовательность чувств и самих контрагентов каждый выбирает сам. Объекты любования, да простят меня моралисты, бывают разные, даже на протяжении одной мужской (сейчас мы о них) жизни. Но все они, буквально все, в какое-то отведенное им время более или менее прекрасны.
«Женщины, достойные нас, – лучше нас», – цитировал кого-то чересчур умного воздухоплаватель и поэт Винсент Шеремет, чьи стихи в свою очередь процитировал я.
Ведь правда, эти будущие женщины – прелесть? Где-то бродят несколько похуже их и, следовательно, достойные их будущие мужчины. Может, на этом же базаре в мадагаскарском Антананарива. Или в другом городе. Они познакомятся и, даст Бог, будут счастливы.
Птицы летают
Птица свободна, и мир ее трехмерен, а человек живет на плоскости. Ему не дано преодолеть силу земного притяжения. Он ухищряется: наполняет шар теплым воздухом, изобретает несущие винты, реактивные двигатели, планеры, дельтапланы, парапланы, словно пытается преодолеть комплекс нелетания. Ему снится парение, он пишет стихи и песни, создает обманные образы и грезы, но… не летает.
Общее у человека и птицы лишь то, что мы двуногие.
«Двуногое без перьев», – написал о человеке Вольтер, и без крыльев, но с душой. Душа у Вольтера обозначена, и она дает иногда ощущение полета, если на ней не лежит груз уныния, усталости, чужой обиды и собственной неудовлетворенности.
В любви человек обретает ощущение возможности отрыва от земли, в работе бывает момент, когда тебе кажется, что взлетишь, доброе слово окрыляет… Но никогда не летал человек.
Правда, он может бежать, и в беге есть короткая фаза полета, когда он с усилием отталкивается от земли. Как конь в галопе, как гепард в охоте. Это и есть реализованная мечта о летании…
Короткий отрыв, удар о землю, от которой надлежит оттолкнуться с усилием, чтобы снова взмыть на мгновение. Жизнь человека похожа на бег: толчок, полет, удар, толчок, полет. Когда он перестает надеяться, переходит на ходьбу, где фазы полета нет.
Дети бегают больше влюбленных, влюбленные – больше женатых. Женатые тоже бегают, но со временем устают и устраиваются в гнезде, смиряясь с женщинами, которых объединяет с птицами отсутствие талии.
Птицы не умеют летать. Они летают. В толще воздуха, которым мы дышим, на дне которого живем. Мы полагаем себя вершиной эволюции (если кто дарвинист) или слепленными по образу и подобию (у кого грамоты поменьше, а самомнения достаточно). Полный венец и царь природы. Но птицы этого не знают (впрочем, как звери, которых мы не употребили в пищу или на одежду).
У птиц есть родная земля. Буквально родина, место, где они дважды рождаются и становятся на крыло. Но нет пределов и границ. Птицы не имеют отношения к человеку. Никакого. Они не испытывают привязанности или ненависти. Они не приручаются и не участвуют в нашей жизни. Смотри и слушай. Любуйся и наслаждайся. Они сами по себе.
Кто-то из них сбивается в стаи, кто-то живет в одиночку, кто-то сидит на скалах, кто-то парит над морем, кто-то порхает над цветком, кто-то стоит в болоте на одной ноге, кто-то поет, кто-то ухает…