Начальник охраны в многоугольной полицейской фуражке принял подарок в виде кожаного тисненого литовского бумажника с визитной карточкой корреспондента советской газеты и велел помощнику передать всем постам, что этот русский с черной фотосумкой может ходить всюду.
Мое появление на поле возле цветастого монгольфьера и брожение среди праздничных оркестров, хоров девушек в коротких юбках и парада старых (ах, дети!) американских автомобилей вызвало в сорок втором ряду трибун, где сидела наша делегация, изумление: «А этот откуда?»
Но тут погасили свет, и фейерверками зажглось слово «Olga!». Стадион встал. Это встречали приехавших на праздник советских гимнасток во главе с Ольгой Корбут, популярностью тогда в Штатах превосходившей президента США, который, правда, готовился к импичменту.
Местные корреспонденты бросились к скамейке с гимнастками.
Но вместе с девочками на поле вышла женщина в костюме, видимо, востоковед, и запретила гимнасткам отвечать на безобидные вопросы провинциальных американских журналистов.
– Помоги! – попросил меня Боб Райт, с которым мы познакомились в «Споканской правде». – Корбут – это сенсация.
Я подошел к даме и на чистом русском языке сказал, что Ольге надо поговорить с журналистами.
– А почему я должна… – начала дама, но я перебил ее и громко на ухо сказал:
– Если я здесь, на поле американского стадиона, говорю вам по-русски, что это интервью в интересах нашей страны, значит, его надо дать!
Господи, откуда это взялось у меня?
– Слушаюсь, – сказала дама и встала со скамейки.
Улетали мы из Нью-Йорка. Впереди был целый день, и выпить (это вам неинтересно, дети, но надо говорить правду) было нечего. Совершенно. И тут на глаза попалась афиша ансамбля Моисеева. Я спросил приветливого востоковеда, не знает ли он, где квартируют танцовщики, среди которых были жена знакомого Ира Возианова и другая Ира, у которой тоже могла быть заначка.
– В «Шератоне», – сказал Вова. – Я собираюсь туда к своим апээновцам. Пойдем, они-то знают, где твои знакомые.
– А как мы их найдем?
– Увидим.
В роскошном «Шератоне» на втором этаже шел какой-то прием: мужчины в смокингах, дамы в длинных платьях. Тихо играла музыка. Мы прошли мимо открытых широких дверей и оказались в коридоре, по которому с большой кружкой с торчащим из нее кипятильником шел неяркий человек в темно-синем тренировочном костюме с вытянутыми коленями.
– Ну вот! – сказал Вова, и они обнялись.
– Это корреспондент. Он с нами приехал. Понятно?
Молодой человек кивнул и проводил нас в свой номер. Там сидел человек пожилой. Он давно закончил бы свою деятельность, но Игорь Александрович Моисеев привык к нему, и к тому же он был постоянным партнером в его пристрастии к нардам.
– Это корреспондент, Володин знакомый! – со значением сказал молодой, и пожилой, кивнув, стал убирать со стола ватманский лист, где была нарисована схема номеров с фамилиями и цифрами – видимо, часы приходов и уходов.
– Он Возианову ищет.
Пожилой посмотрел на ватман и сказал:
– Четыреста двадцать восьмой. Они только что пришли.
Я засобирался, но Володя остановил меня.
– Давай по рюмке. Столько шли… У вас же есть?
Молодой отвернулся к стене и набрал номер.
– У нас здесь посторонний… гость. Принеси что-нибудь? Ну давай.
Я с интересом смотрел на дверь, ожидая взглянуть на «своего человека» в ансамбле. Однако после стука дверь приоткрылась, и в щель протиснулась рука с четвертью бутылки «Хеннесси». Молодой взял коньяк и закрыл дверь.
На этикетке бутылки я увидел такую же руку, только лежащую, точно она с алебардой высунулась из гроба по поводу прихода нежелательного гостя.
Выпил я в номере у двух Ир без напряжения. Подумал, что на ватмане в ячейке знакомых плясуний появилась фамилия посетителя, и понял, что жизнь человека-невидимки лишена романтизма…
Многие записавшиеся в органы (это эвфемизм, дети) мечтали стать шпионами, разведчиками и бойцами невидимого фронта, но среди них были и неудачники: эти становились пастухами в зарубежных поездках, уличными топтунами, президентами страны или крупных нефтяных компаний и всю жизнь переживали, что их раскрыли и не быть им похороненными на Кунцевском кладбище рядом с предателем своей Родины
Кимом Филби.
Два года ждала
Вот какая история произошла когда-то в московском аэропорту Внуково.
Шла посадка на самолет Ил‐18, отлетающий куда-то на Север. Люди суетливо семенили за дежурной, спеша первыми сесть на тихие места в хвосте. Лишь один пассажир не торопился. Он пропускал всех, потому что летел с собакой. Аэродромные техники, свидетели этой истории, утверждали, что у человека был на собаку билет был, но овчарку в самолет не пустили – не оказалось справки от врача. Человек доказывал что-то, уговаривал… Не уговорил.
Тогда во Внукове он обнял пса, снял ошейник, пустил на бетон, а сам поднялся по трапу. Овчарка, решив, что ее выпустили погулять, обежала самолет, а когда вернулась на место, трап был убран. Она стояла и смотрела на закрытую дверь. Это была какая-то ошибка. Потом побежала по рулежной дорожке за гудящим Илом. Она бежала за ним сколько могла. Самолет обдал ее горячим керосинным перегаром и ушел в небо. Собака осталась на пустой взлетной полосе. И стала ждать.
Первое время она бегала за каждым взлетающим «Ильюшиным» по взлетной полосе. Здесь впервые ее и увидел командир корабля Ил‐18 Вячеслав Александрович Валентэй. Он заметил бегущую рядом с бортом собаку и, хотя у него во время взлета было много других дел, передал аэродромным службам: «У вас на полосе овчарка, пусть хозяин заберет, а то задавят».
Потом он видел ее много раз, но думал, что это пес кого-то из портовых служащих и что собака живет рядом с аэродромом. Он ошибся, собака жила под открытым небом, на аэродроме. Рядом со взлетной полосой, откуда было видно взлетающие Илы. Позже, спустя некоторое время, она, видимо, сообразила, что уходящие в небо машины не принесут ей встречу, и перебралась ближе к стоянке. Теперь, поселившись под вагончиком строителей, прямо напротив здания аэровокзала, она видела приходящие и уходящие Ил‐18. Едва подавали трап, собака приближалась к нему и, остановившись на безопасном от людей расстоянии, ждала.
Прилетев из Норильска, Валентэй снова увидел овчарку. Человек, переживший Дахау, повидавший на своем веку много горя, он узнал его в глазах исхудавшей собаки. На следующий день мы шагали по летному полю к стоянкам Ил‐18.
– Послушай, друг, – обратился командир к заправщику, – ты не видел здесь собаку?
– Нашу? Сейчас, наверное, на посадку придет.
– У кого она живет?
– Ни у кого. Она в руки никому не дается. А иначе ей бы и не выжить. Ее и ловили здесь. И другие собаки рвали, ухо у нее, знаете, помято. Но она с аэродрома никуда. Ни в снег, ни в дождь. Все ждет.
– А кто кормит?
– Теперь все мы ее подкармливаем. Но она из рук не берет и близко никого не подпускает. Кроме Володина, техника. С ним вроде дружба, но и к нему идти не хочет. Боится, наверное, самолет пропустить.
Техника Николая Васильевича Володина мы увидели возле самолета. Сначала он, подозревая в нашем визите неладное, сказал, что собаку видел, но где она, не знает, а потом, узнав, что ничего дурного ей не грозит, сказал:
– Вон рулит восемнадцатый, значит, сейчас придет.
– Как вы ее зовете?
– Зовем Пальма. А так, кто на аэродроме знает ее кличку?
Ил‐18, остановившись, доверчивал винты… От вокзала к самолету катился трап. С другой стороны, от взлетной полосы, бежала собака – восточноевропейская овчарка с черной спиной, светлыми подпалинами и умной живой мордой. Одно ухо было порвано. Она бежала не спеша и поспела к трапу, когда открыли дверь.
– Если б нашелся хозяин, за свои деньги бы отправил ее к нему, – сказал Валентэй, – и каждый командир в порту взял бы ее на борт…
Собака стояла у трапа и смотрела на людей. Потом, не найдя, кого искала, отошла в сторону и легла на бетон, а когда привезли новых пассажиров, подошла вновь и стояла, пока не захлопнулась дверь.
Что было дальше: этот вопрос в той или иной форме содержался в каждом из многих тысяч писем, полученных редакцией той старой «Комсомолки» после публикации «Два года ждет». Нет, хозяин не прилетел за Пальмой. Но все-таки нашелся.
В Норильске пилоту Валентэю передали листок бумаги, исписанный печатными буквами без подписи. В записке говорилось, что год и восемь месяцев назад написавший ее человек летел из Москвы на Енисей через Норильск. Приметы собаки: левое ухо порвано и левый глаз больной. Эта деталь давала основание предположить, что писал и вправду бывший хозяин собаки: о том, что глаз у овчарки ранен, я никому не рассказывал. Из-за этого глаза, по утверждению хозяина, ему и не дали справки.
Теперь, спустя два года, он, видимо, побоялся осуждения друзей и близких за то давнее расставание с собакой и не решился объявить о себе. За собакой он не собирался возвращаться, а хотелось идиллического финала. Он и наступил, правда, совсем другой. Сотни людей из разных городов собирались забрать собаку себе домой, а улетела она в Киев.
К моменту, когда доцент киевского пединститута Вера Котляревская с помощью аэродромных служащих добралась до Пальмы, собака была напугана чрезмерным вниманием как сочувствующих, так и ретивых специалистов по отлову беспризорных животных, которых на активность спровоцировала публикация в старой «Комсомолке», перепечатанная во всем мире. Нужно было преодолеть настороженность собаки и завоевать ее доверие. Дело было сложное. Котляревская проводила с Пальмой дни от зари до зари, проявляя терпение и такт. Настал день эвакуации. Овчарке дали снотворное и внесли в самолет. Веру Арсеньевну и Пальму сопровождал в пути добровольный помощник, врач-ветеринар Андрей Андриевский.
Первое время Пальма чувствовала себя неуютно в новом киевском жилище. Но большая семья Котляревских хорошо подготовилась к приезду внуковской овчарки. Дома говорили тихо, чтобы не напугать собаку, не закрывали дверей комнат, чтобы она не чувствовала себя пойманной… Постепенно Пальма стала приживаться. Вера Арсеньевна записала в дневнике: «Очень уравновешенная собака, с устойчивой нервной системой и стойкой привычкой к человеку и дому». И еще одна запись, из дневника: