– Держи спиннинг крепче, – сказал мне местный лоцман. – Может клюнуть палтус.
Я улыбнулся, мол, не то ловили, и в тот же момент страшный рывок вырвал из рук снасть и она, описав короткую дугу, скрылась под водой.
Ветер усилился. Мы понеслись со скоростью двенадцать узлов. Шквал с дождем. Зевнули штормовой порыв, и вслед за фоком порвался грот. Дыра небольшая, но теперь приходится идти на одних «бюстгальтерах» – кливере и стакселе… Холод. Одежда не высыхает, в каюте по стенкам течет конденсат. Пресную воду на мытье не тратить!
У Гренландии залатали фок и, помолясь, решили его поставить. Несмотря на морскую болезнь, которая достала даже опытных мореходов, на аврал вышли все, кто мог стоять на ногах. С пиратской песней «шанти» с трудом подняли его на мачту и долго смотрели на латку: выдержит ли? Пока держит.
В честь возвращения паруса – праздник. Американцы поют замечательно. Это традиция. Много лет плавая по Гудзону с великим народным певцом Питом Сигером, они спели все его песни и теперь сочиняют свои. Наши тоже пели. Ночью все вышли на палубу поиграть китам. Флейта и гитара. Китам наверняка пришлось по вкусу.
Задуло. Сзади накатывают огромные волны. На клиперах, которые хорошо ходили по попутному ветру, рулевым было запрещено оглядываться назад, чтобы не пугаться волны. От штурвала до рубки – два метра. Я хотел пройти их после вахты не пристегнувшись, но не смог. Волна ударила в борт, и меня бросило на угол рубки. Двух ребер как не бывало. Стал пристегиваться.
Стоит выглянуть солнцу, как прощаешь этому путешествию все. Артем Соловейчик говорит, что длительное пребывание на шхуне раздражает, но стоит кончиться плаванию, как снова тянет в море. Американцы кивают. Я верю.
Только сегодня узнал, что никакой радиосвязи у нас с берегом и с другими судами нет.
Капитан велел быть внимательным. По нашему курсу возможны айсберги. Мы приняли к сведению его сообщение и с недоверием стали обсуждать, с чего это он так решил.
С ночи идем курсом 225. Выходит только что проснувшийся капитан Грэг с чашкой кофе в руке. Смотрит на паруса и, не видя компаса, говорит:
– Идем двести двадцать пять? Я полагаю, можно двести семьдесят, – и уходит, помешивая кофе ложкой…
Может, действительно айсберги в этом районе? Ночью не идем. Капитан перестраховывается. Тема «Титаника» и айсберга передается с вахты на вахту. Трагедия произошла как раз в этих местах.
Утром увидели два огромных айсберга. Тема перестраховки прошла сама собой. Грэг – молодец. Подошли метров на триста. Ближе нельзя. Иногда они переворачиваются: подводная часть подтаивает быстрее. На вершине – тысячи птиц. Вода вокруг него ярко-зеленая.
Спустили надувную лодку. Мы влезли втроем. На моторе первый помощник Альберт – бородатый морской волк. Те Vega со стороны выглядит обшарпанной, какой и должна быть после такого перехода, и обаятельной – дом. Айсберг чист и прекрасен. Страшновато на «резинке». Километров шесть под нами.
У Ньюфаундленда утром солнце, ветер. Кто-то вбежал в кубрик: «Акула!» Оказалось, веселый кит лежал на спине и хлопал плавниками. Потом опустил голову и хвостом «перегородил» вход в пролив Белл-Айленд. Капитан сказал: «В пролив не идем. Кит не велит». Это не примета, это знак. Так мы в него и не вошли. Ветер сменился на встречный, как предупреждал кит. Пришлось идти на юг вдоль Ньюфаундленда.
Пересекаем Гольфстрим. Море чернильно-фиолетовое. Солнце, штиль. Все стирают. Ожили. Купались до вечера. Закат хулиганил разными красками, непрофессионально смешивая цвета. Утром я рукой поймал летучую мышь. Берег близко. И вдруг дикий ветер. Дождь летит параллельно воде. Мы с Майком в «непромоканцах», насквозь мокрые, вдвоем на палубе – впередсмотрящие.
И вдруг в сером несущемся мареве возникло кипение. Пятиметровая волна завернулась барашками, обгоняя шхуну, и тут с вершины ее вылетел дельфин. Потом другой. По два, по три, квартетом, подчиняясь дикому ритму, словно сыгранному на ударных потрясающим музыкантом Володей Тарасовым, они взлетали и врезались без брызг в воду. Дельфины летали, и возникало ощущение, что в воздухе они так же уместны, как в воде. Несущаяся по океану, чуть не лежа на боку, шхуна, ветер,
дождь, дельфины – ощущение счастья и свободы
у двух крепко привязанных к лееру людей. Мы обнялись.
Мы сошли на берег в Нью-Йорке с браслетами
из обрывков паруса. Обрученные с морем
и связанные друг с другом общей жизнью.
Казалось, так будет
всегда.
Борис Аполлонович Харин
Сивая лошадь притащила сани. Из саней вылез кривоватый и краснощекий человек в треухе с висящими по бокам тесемками. Пальцы внутри трехпалых рукавиц сжаты в кулак – чтобы теплее.
– За куревом приехал, – объясняет он и церемонно представляется: – Борис Аполлонович Харин, путейский рабочий… – Он трогает висячий замок на двери каменного дома и рассуждает: – Закрыт, значит, магазин. Не выйдет купить папирос.
Мы идем к станции Чугунаш в Горном Алтае. По протоптанной в глубоком снегу вдоль пути тропинке навстречу спешит продавщица.
– Не открываешь, Тамара? – спрашивает Харин.
– Нет, – отвечает Тамара, не объясняя причину, почему не открывает магазин.
– Вот видишь, – жалуется мне Борис Аполлонович. – А снегу навалило.
– Издалека?
– Нет, – говорит Харин, – верст двенадцать.
– Деревня кержацкая?
– Да, староверы тут больше. А вы чего приехали? Ничего тут нет. Лес да снег.
– Поезд шел, я и сел. Увидел теплую станцию – вышел. Подожду, когда на Прокопьевск что-нибудь пойдет. Тут и магазин.
– Так закрыт.
– А староверам-то курить нельзя.
– Нельзя, – соглашается Борис Аполлонович.
– И выпивать.
– Выпивать – пожалуйста, – убежденно говорит Харин. – Из мирских стаканов нельзя. Нитку цветную навяжешь, чтоб потом не перепутать, и можно. А магазин все равно закрыт.
И завалило все.
Идет тихий, вялый снег.
– Эта не открывает. Тот рельсы не метет.
А людям по дороге надо. Кому куда.
Курить тоже хотят, – говорит Харин. —
Люди ни при чем. Поеду пока стрелку промету…
Он садится в сани и не спеша
едет вдоль железнодорожного полотна,
а я остаюсь ждать.
В этом разница.
Мирные времена
Маленькая парикмахерская в гостинице «Первомайская» была в двух шагах от Крещатика. Два кресла, два столика, два зеркала, между которыми висела табличка «Не оскорбляй мастера чаевыми», и два Лёни – парикмахера. Один седой, вальяжный, переехавший из Западной Украины. Западэнец стриг модно, и в пятидесятые годы мало кто в Киеве мог накрутить кок, как этот Лёня. У него стриглись многие городские известности. Не только такие, как Сандаль, виртуозный фарцовщик, владевший всеми свободно конвертируемыми языками, или Юра Дымов, огромный сорокалетний юноша, оформлявший к праздникам магазины с помощью одного гипсового бюста Ленина и двадцати метров кумача, а в свободное от праздников время буйно, с битой посудой, гулявший в ресторане «Динамо» и не знавший отказа в любви. Впрочем, я помню (моей ручкой писал), как однажды в лирическом настроении он послал с официантом на соседний стол салфетку, на которой начертал: «Валя, приходите к нам за стол, в нас весело и есть что выпить». Но черноокая красавица Валька Жук, и без Дымова жившая весело и впоследствии в качестве загадочной русской натуры вышедшая за известного польского кинорежиссера Ежи Гофмана, ответила на обратной стороне салфетки: «От того не зависит за каким столом!»
У западэнца стриглись и серьезные люди. Народный артист Юрий Сергеевич Лавров (подаривший на четвертый мой день рождения в Грозном, где театр был в эвакуации, а отец после ранения в госпитале, бутафорский ППШ) сиживал в кресле у модного цирюльника, читая, пока его стригли, булгаковскую «Белую гвардию», демонстративно обернутую в бумагу цветов царского тогда триколора. И Кирилл Юрьевич Лавров, тогда молодой актер и недавний солдат войны, тоже стригся в «Первомайской» у этого Лёни. И едва не женившийся на дочери Юрия Сергеевича, милейшей Кире (любил он это имя), футболист Андрей Биба делал здесь невысокую, но аккуратную укладку с пробором, возможно, даже бритым. Здесь я встречал и мужского закройщика Дубровского, шившего из трофейных еще отрезов всем киевским знаменитостям, и в том числе великому Протасову русской сцены – Михаилу Федоровичу Романову, тоже, кстати, Лёниному клиенту.
По агитационным словам моей мамы, так и не увидевшей меня за свою долгую жизнь в брючной паре, «в костюмах Дубровского хотелось петь, танцевать, я знаю… купаться».
И всем, кто только не ходил к нему, занятый западэнец, так и не научившийся толком говорить ни на одном языке, советовал зайти для стрижки завтра с утра – «з’утра». Так его и звали Зутра. А другого – просто Лёня. И стриг тот спокойно: виски и затылки «на нет», и везде ровно. У него были свои вечные клиенты с прическами, унаследованными от времен карточной системы, и, если он уезжал к родственникам в Корсунь за картошкой, они, понемногу обрастая, ждали его возвращения.
Моя мама, для которой стрижка была всю жизнь важным критерием оценки моих друзей и вообще человека, с детства отправляла меня к правильному Лёне, и все было хорошо. Но как только, достигнув семнадцати лет, я пересел в кресло Зутра, у меня начались неприятности. Мне резали узкие брюки дружинники, исключали из института и комсомола и даже упомянули в фельетоне под названием «Когда у бычков режутся зубы». Потом я стал стричься наголо, и проблемы с мамой и обществом разрешились. А пока я сидел у небольшого столика, заваленного старыми парикмахерскими журналами, ожидая своей очереди.
За окном, на бывшей теперь улице Ленина, ранее Фундуклеевской, милиционеры загоняли на тротуар горожан, отпущенных с работы для встречи президента неожиданно ставшей опять дружественной нам Югославии.
Смущаясь, я вытащил из рыхлой стопки потрепанный «Огонек» и стал его листать. На третьей странице обложки был как раз нарисованный Кукрыниксами маршал Тито, летящий по воздуху, видимо, на родину, с черным отпечатком сапога и надписью «made in USA» на заднице.