– Клика Тито – Ранкович… Это старье надо выбросить, – сказал я, усаживаясь в кресло, – а то будут неприятности.
– У кого будут? – спросил Лёня Зутра, повязывая меня салфеткой.
– У Тито.
– Он шутит? Он шутит, – успокоился мастер.
– Сейчас Тито поедет мимо. Заметит парикмахерскую. Захочет постричься – и увидит себя в таком виде, будет ему приятно?
– У тебя мысли, Юра! Кстати, как его фамилия? Тито?
– Тито.
– А Броз? Жены его фамилия Иованка Броз. Нина, салфетки!
– У него двойная фамилия – Иосип Броз Тито.
– Двойная, правильно, – вмешался другой Лёня. – Тито-Ранкович его фамилия.
– Нет, Ранкович – это кто-то второй.
– Второй? – переспросил западэнец, обдувая мой кок феном. – А не третий?
– Почему третий? Броз, Тито, Ранкович – так вы считаете?
– Я считаю правильно. Клика – раз, Тито – два и Ранкович – три… Виски прямые? – Это мне. – Файно!
– Клика – это не фамилия, – отвлекся другой Лёня. – Это учреждение.
– Подумать!.. Скажи мне правду, Юра. Ты учишься на физкультурника, у вас там говорят. – Зутра тревожно посмотрел через зеркало мне в глаза. – Для нас это очень плохо?
– Но это у них уже прошло, – опять вмешался другой Лёня.
– Лёня прав? А то он поедет мимо, и не знаешь, что кричать… А жена, значит, все-таки Броз… Он ей не доверяет вторую фамилию. У них тоже не слава богу в семье…
– Красивая женщина, – сказал другой Лёня, поднимая брови в знак одобрения выбора Тито. – Я видел последний журнал, там она в темных очках.
– Мне бы предложили такой ассортимент, я взял бы не хуже, ты меня знаешь. Кстати, у него мама!.. – Он одобрительно похлопал меня по плечу, снимая салфетку.
Мама действительно была красива, папа обаятелен, друзья верны, погода солнечна, киевское «Динамо» прекрасно, закройщик Дубровский безупречен, времена мирные. Кажется.
P. S. Этот снимок не имеет отношения к рассказу,
только ко времени. На нем изображен портной
(мифическая фигура для автора), отрезы и «Зингер»…
Кто же тогда руководил страной?
Не Хрущев ли?
(4)Непал, Мустанг, Гималаи, Болотня (Украина), Рейкьявик (Исландия)
(4)
Страсти по Эвересту
К этому моменту сто двадцать человек поднялись на высочайшую вершину мира, из них одиннадцать наших. Пятьдесят восемь человек остались на Горе навечно. Среди них ни одного нашего не было. Это было почти все, что я знал об альпинизме
Королевство Мустанг
Король Мустанга вместе с королевой, которую монарх взял в жены из тибетского городка Шигаци (так у них заведено), пришел в аэропорт пешком, поскольку Катманду был парализован всеобщей забастовкой: до того непальцам надоел премьер-министр
Мария и Федор
Марию и Федора сколь ни описывай, ни фотографируй, не передашь и малой части. Многие годы я езжу в село Болотня повидаться с ними, и каждый раз возникает желание сейчас, немедленно поделиться общением с ними, показать их дом, их жизнь, их картины… Приобщить как можно больше добрых людей к их миру
Остров людей
Вероятно, это одно из немногих мест на Земле, где люди живут в согласии с Богом-Природой; где рождаются дети, похожие на родителей и их пращуров; где в рабочее время людей на улицах нет, а в выходные полно; где за полторы тысячи верст путешествия можно (из нехорошего) найти втоптанную в землю ребристым краем вверх и потому не замеченную одну пивную пробку, а более ничего для будущего культурного слоя
Франсиско Гойя и Кологрив
Снег был чистый, как в лесу. Только укатанный на дороге и утоптанный валенками там, где ходили редкие прохожие. Старинные кирпичные дома скупой провинциальной архитектуры, деревянные срубы с резными наличниками, под плавными белыми шапками сугробов на крышах, чистые дымы из труб и огромные посеребренные дождями, морозом и солнцем поленницы веяли спокойствием и неторопливостью.
Сидящие на деревьях черные птицы временами внезапно взмывали в белое небо, кружились над куполом церкви без креста, над старинной пожарной каланчой и вновь рассаживались на голых ветвях загадочными и беспорядочными нотами. Музыка, впрочем, была слышна. Негромкая.
И графика пейзажей,
Изображенных сажей
На воздухе пустом…
Но это всё потом.
А что было вначале?
Какие-то печали,
Вошедшие в мой дом…
Нет! Это всё потом!»
Стихи Давида Самойлова продолжу прозой жизни. Много лет назад у меня возникло желание поехать вглубь костромского края, в город Кологрив, просто так или, допустим, встретить там День птиц. Грива – это поросшая лесом полоса, холм, «бережоный лес» (по Далю), однако мне слышалось в имени трехтысячного города, лежащего на холмах, что-то конское, с ветром, лихое. И, видимо, не только мне.
Город этот построили в начале восемнадцатого века для защиты Московии от казанских татар и луговой черемисы. Однако «проект не пошел». Писано: «Кологрив на реке Унже ветх, деревян, развалялся. Кроме церковнослужителей, пушкаря и рассыльного, никакого населения нет…» И решил воевода Иван Рагозин пришедший в ветхость город перенести к погосту Кичино. Тут, кроме дороги на Кострому, рядом было много помещичьих деревень, а то ведь «в связи с малочисленностью населения и удаленностью деревень сбыт водки был затруднен, отчего казна пустовала».
Так Кологрив в 1727 году переехал вверх по реке на пятьдесят километров. Но еще полвека никто, ни Южная Осетия, ни даже островное государство Нуару, не будут его признавать, пока Екатерина II не повелит «быть посему» и учредит герб. Вверху на голубом поле – галерная корма с тремя фонарями, а внизу на желтом поле – лошадиная голова с густой гривой.
Ох, как говорится, герб в руку.
От ближайшей железнодорожной станции Мантурово за три верных часа, переваливаясь и подпрыгивая, старенький автобус, груженный нетребовательными пассажирами, добрался до человеческого анклава в мире бесконечной борьбы за отечественное процветание и достижения на ниве патриотизма. Наконец он остановился на площади под колокольней.
По живописной (это слово ни о чем не говорит – не читайте его), по заснеженной горке веселые собаки бегали наперегонки со школьниками в пионерских галстуках. На пологий холм седая лошадь (о!) тащила дровни с деревянной будочкой для хлеба. Другие сани, с молочными бидонами, остановились у отделения милиции рядом с магазином «Продукты». Из них вышли два мужика в ушанках, закурили и стали читать, что нового пишут в «Окне сатиры». Бабка, укутанная в теплый платок, посмотрев на витрину, сказала: «Вот, правда!» – и пошла в магазин.
За стеклом на большом листе ватмана были нарисованы розовые, как брикет сухого киселя, голые женщины, прикрывающиеся кое-как шайками и вениками. Рты у них были открыты в сторону довольно исправно нарисованного мужика с папироской в зубах, одетого в телогрейку, ватные штаны и развязанный треух. Видимо, они кричали ему, что в мыльной нельзя курить.
Однако подпись каллиграфическим почерком, являвшая собой стих, проясняла ситуацию:
Серов Лёва отличился,
Пьяным в баню заявился.
Там в женское отделение забрел —
Чуть женщин всех с ума не свел!
Тихий, затерянный в лесах город. А каковы страсти! Думая, какое потрясение пережил сам Серов Лёва при виде такого количества малиновых женских тел (с шайками художник явно переборщил), я дошел до гостиницы, где мест не было, что подтверждало городской статус Кологрива, равно как и наличие промкомбината, который до того, как повысились требования кологривцев, выпускал мебель, а теперь сразу заготавливал дрова. Но главное, что делало Кологрив особенным местом, был его музей, занимавший лучшее здание в городе – железнодорожный вокзал, спроектированный знаменитым архитектором Иваном Рербергом (Центральный телеграф и Киевский вокзал в Москве…) для купца Макарова. Правда, саму «железку» так и не построили. То ли проворовались, то ли концепция изменилась. А музею повезло, здание хорошее.
На первом этаже, помимо обязательного в краеведении чучела волка и предметов крестьянского быта, расположилась историческая часть: про то, как отряд Ивана Кологривца в ополчении Минина и Пожарского ходил защищать Москву, и про разинского атамана Пономарева, который взбаламутил горожан, про то, что родился в этих местах, говорят, Федор Толстой (Американец), а поэт Павел Катенин, друг Пушкина, не только родился здесь, но и умер, это точно. В этих местах работал художник «сказочных чудес» Ефим Честняков, для популяризации которого много сделал мой в те поры друг, замечательный реставратор, искусствовед и защитник русского (в особенности провинциального искусства) Савелий Ямщиков. Но нас особенно интересует второй этаж, где расположилась огромная (более шести тысяч наименований) коллекция академика живописи, прекрасного акварелиста Геннадия Ладыженского. Собирал он оружие, утварь, костюмы, картины, графику по всему миру и завещал все это добро родному городу. Кроме западной живописи школ Караваджо, Ван Эйка, рисунка Рубенса, там оказались работы Крамского, Шишкина, Брюллова, Боровиковского, Федотова, Шевченко…
Собрание Ладыженского систематизировано не было. И лишь после революции на основании найденных старых документов была составлена опись. Неточная, подозреваю. Атрибутированием никто особенно не занимался, и в запасниках или на стенах могли таиться неожиданные открытия. Почему нет? Однако то, что мы с другом музея – костромским радиожурналистом Аркадием Пржиалковским – увидели в книге учета, было слишком даже для Кологрива. Там было написано: «Неизвестный автор. Холст, масло. 33 × 60 см. Предположительно Франсиско Гойя (?)». Если учесть, что в российских даже самых именитых музеях Гойи, помнится, не было, то понятно, какой охотничий азарт нас охватил. Франциско Гойя в Кологриве! Каково?