…Друг Витя Такнов позвонил и голосом профессора из «Осеннего марафона» весело произнес:
– Михалыч, вы готов?
– Готов, – ответил я голосом Бузыкина.
– Поехали покупать трекинговые ботинки – это главное. Идти будем ногами.
Такнов – мастер жизни, и у него шило в том месте, откуда растут крылья у нашей власти. Он носится по миру, все пробуя и во всем участвуя. Когда он успевает заниматься своими делами, неизвестно, но, судя по нашим ежегодным вылетам в экзотические места планеты, куда он меня приглашает гостем, все у Такнова получается. Со времени нашего знакомства на Мадагаскаре прошло чуть не полтора десятка лет. Мы не омрачили нашей дружбы ни одним неловким жестом или словом. Разве в начале, когда я на свой манер постриг Витю тупыми ножницами возле какой-то хижины, которую охранял высокий черный человек в набедренной повязке и с боевым копьем. Но генетически добрый Такнов был великодушен.
– Михалыч, московский парикмахер спросил, кто так удивительно меня постриг. Я сказал, что визажист из Антананариву. «А что, – говорит, – у них так носят?»
Амуницию помогал нам выбирать Андрей Андреев, опытный горный турист и альпинист, третий участник предстоящего путешествия. Пока мы мерили кроссовки, скупали термобелье и непромокаемые штаны, четвертый участник нашей небольшой команды, мой другой обаятельный и обязательный друг Эдик Блинштейн, озадачивал родную Одессу списком совершенно небывалых в городе предметов.
Он приехал в Москву с грамотным рюкзаком, в котором было все необходимое для ходьбы по горам в достойном обществе, фото- и видеокамеры, лекарства от всех известных ему – слава богу, понаслышке – болезней и приличный наряд для приема у короля.
У Такнова был американский армейский мешок и небольшой рюкзачок с необходимым для дневного перехода. У меня такой же мешок и рюкзак с фотоаппаратами и объективами. Уже в московском аэропорту я понял, что оборудования я набрал без всякой скупости.
Нам повезло с погодой, мы ждали ее полдня. Самолет летел по ущелью. Через двадцать минут после взлета из райской теплой Покхоры, где предприимчивые русские авиаторы катают на мотодельтапланах туристов, показывая им Аннапурну (8091 м), которую и так хорошо видно с земли, мы, изрядно проболтавшись в воздухе, развернулись в расширении ущелья и против хорошего ветра сели у подножия знаменитого и коварного восьмитысячника, первого «покоренного» человеком в 1950 году и унесшего жизни сорока процентов тех, кто пытался на него взойти.
В Джомсоме был настоящий аэропорт с бетонной взлетной полосой, вдоль которой протянулась главная улица с пыльной мостовой, по которой бродили навьюченные мулы и носильщики, навьюченные все же несколько меньше. Здесь можно докупить что-нибудь из несложного оборудования и посидеть в харчевне перед дорогой.
Вещи мы свалили прямо на улице перед входом в заведение друга Вертелова. Сверху этой яркой и привлекательной кучи я положил свой драгоценный рюкзак с фотоаппаратами.
– Не сопрут?
Сережа рассмеялся.
Исключено! Чтобы из-за такого пустяка, как вещь, какой бы дорогой она ни была, портить хорошую карму? Нет.
Мы в нашей стране про хорошую карму знаем мало, поэтому время от времени я выхожу из дома от стола и воровато посматриваю за вещами. Лежат!
Наверное, у них здесь хорошую карму зарабатывают трудом, примерным нравственным поведением, культурой и чистотой помыслов, поэтому ею дорожат. У нас же она прет из земли на манер нефти или газа ввиду поразительной исключительности российской жизни, и мало кто заморачивается по поводу ее сохранения. Купить можно. Или тоже украсть.
– Здесь живет доктор с сушеными чудодейственными червячками? – спрашивает Такнов.
– Здесь, – отвечает Вертелов. – Правда, это не червячки, а такая штука, которая половину года растение, а другую половину – животное.
– Не может быть! – восхищается Витя. – И от всего помогает?
Ему с его темпераментом надо бы, чтобы от всего буквально.
Эта шутка природы, невероятно знаменитая в восточной медицине, произрастает-проживает в диких местах на больших высотах (до пяти тысяч метров). Ее немного. Собирать ее сложно, и ценится она как мощный адаптогенный препарат. Зовут это чудо на латинский манер «кордицепс» (cordyceps). Спора гриба проникает в личинку и зимует, как животное, а весной, убивая свое убежище, реализует себя как растение, выбрасывая из-под земли пару ножек, напоминающих свернутые листочки.
– Сколько-сколько? – переспросил я, когда приехавший на мотоцикле доктор в малиновой одежде сказал, во что нам обойдется ложка толченого кордицепса.
– Иди, Михалыч, лучше выпей бесплатного самогона, настоянного на «червячке».
Я вышел в соседнюю комнату, украшенную панорамой Лхасы и портретом далай-ламы, и выпил. Самогон был слабоват, с землистым привкусом. Присоединившаяся компания тоже поправила иммунитет и, попрощавшись с улыбчивым доктором в золоченых очках, за посильные уже деньги снабдившего нас порошками от возможных и нажитых болячек, отправилась к вещам и машине, которая доставит нас к границе с Мустангом, в деревню Кагбени.
Серое, серое, серое. Пасмурный день лишил красок землю, горы, воду, небо. Только выкрашенные в пестрые цвета черепа животных – обереги на редких столбах или у жилищ – раскрашивают пейзаж.
Караван из наших семи мулов, груженных едой, водой, кухонной утварью, палатками и вещами, которые не пригодятся во время дневного перехода, вместе с поваром Пасаном Шерпой, помоганцами Пембой Шерпой и Мингмаром Шерпой отправился к месту ночевки еще утром. Сардар, управляющий всем нашим отрядом, главный дипломат и церемониймейстер, обаятельный и деловитый Анг Дава Шерпа поехал с нами в китайском фургончике. Чудесный Дава выделил мне в помощники «фотошерпа» по имени Карма. Хороший Карма был получен мной без всяких усилий.
По дороге к ночлегу мы делаем приличный крюк в гору к Муткинатху («Место очищения от греха») – большой деревне с двумя монастырями: буддийским и индуистским. Пока ребята идут встречаться с монахами, мы с Вертеловым и Кармой оседаем в ресторанчике «Боб Марли», основанном пионерными хиппарями, которые давно облюбовали это место в горах и среди гор, где, глядя с балкона на белые вершины, хорошо было «поторчать» (как говорили тогда) и подумать о безнадежной ненужности того, без чего нельзя обойтись. Мы сидели с кружками горячего чая и, глядя в окно на день, медленно ныряющий в ночь, постепенно обретали чувство, что там, за гигантским зубчатым барьером, окружающим нас со всех сторон, ничего нет.
– Наверное, это потому, что ты здесь на месте.
Хороший Карма на всякий случай улыбнулся.
Содержание каждого дня в Мустанге до самого Ло-Мантанга – дорога. Точнее, путь, потому что местами даже тропа видна не отчетливо. Просто ступаешь по гигантской осыпи, аккуратно ставя те самые трекинговые ботинки на косой склон, чтобы не скатиться, часом, далеко вниз, в плоское ложе реки Кали-Гандаки. (Кали – богиня смерти и разрушения, но сейчас, до периода дождей, она, надеюсь, не опасна.)
По широкому, частью высохшему дну шагает наш караван, а мы, избегая бродов в холодной воде, карабкаемся по горам. Иногда останавливаемся, чтобы поднять глаза и восхититься. Попытка применить слова для описания собственных ощущений – слаба. Слова мои конкретны и обозначают в лучшем случае узнаваемые образы. А тут непостижимый Образ. Огромен, суров, причудлив, недвижим и живой.
Маленькие придорожные ступы окрашены, как горы, – темная, белая, охра. Орел летает внизу в прозрачном мареве. Река серебрится, синеет гора, и ослепительные снежники кружат над горной деревенькой Тангбе с крохотной изумрудной плоскостью рукодельных полей, которые кормят трудолюбивых и непритязательных людей, как везде здесь, бедно, но чисто одетых, скудно живущих, но вырастивших в суровых Гималаях добрые души и исповедующих твердые устои, помогающие им принимать тех, кто пришел с миром (пусть со своим), и легко терпеть их.
Выживание в этих местах требует усилий и стойкости. Еда скудна: чечевица, ячмень, рожь. Коровы – священны. Свиней нет. Тощеватые овцы и козы, да еще яки. Они дают молоко, масло, шерсть. Мясо у яка вкусное, но не корова ли он? (Корова священна, и есть ее нельзя, а есть надо.) Вот в девятнадцатом веке ламы решили, что он будет считаться оленем, и теперь як пополняет рацион. Зимы здесь суровые и ветреные. Дома холодные. Топлива мало. Дрова для очагов собирают весь теплый сезон и хранят на плоских крышах каменных или глинобитных домов с земляными полами.
Спуск опаснее подъема. К тому же в крутую гору можно въехать и на лошади, если есть свободная. Сидишь, качаешься, придерживая фотоаппарат, и с завистью смотришь, как коновод Биджай, навьюченный рюкзаком, обутый в китайские кеды, без устали тянет за повод ленивую Кумари. На спусках спешиваешься – опасно. На прямых и пологих подъемах тоже пешком – перед лошадьми неудобно. Так большую часть пути они и прогулялись без груза. Утром все наши животные выстраиваются во дворе, и каждому мулу или лошади погонщики вешают индивидуальный мешочек с кукурузой. Никаких споров.
Спуск к Чусангу был так крут, что я отдал для сохранности камеру Даве и все равно натерпелся страха. Вокруг одного из старейших поселений Мустанга сохранились дома-крепости. Улиц нет, только проходы, годные для человека и навьюченного мула. Здесь растут деревья и течет ручей. Стены гор изрыты древними пещерами на такой высоте, что не возьмешь в толк, как туда попадали люди, а столетняя, верно, красавица с единственным зубом строптива и фотографироваться не хочет.
Эдик дает ей денежку просто так, и мы уходим. Бабушка догоняет нас: «Давайте, фотографируйте!» Подачка, дескать, не нужна, если деньги получены, работа должна быть выполнена.