Мустанг я ощущаю как пространство для душ, открытых не тебе, так горам; так живому; так живым; так богам; так Будде Шакьямуни; так твоим святым, которые раз тебе, ими принятому с дороги, так и им святы…
После смерти Будды последователи и ученики разделили мощи на 108 частей и замуровали их, построив 108 ступ в Индии, Тибете, Непале, Бутане, Шри-Ланке… Войти в ступу нельзя, она сложена без полостей и представляет собой алтарь. А храм вокруг: горы, небо, воздух, земля. Сто восемь – священное число. «1» означает – ты один, ты единственный. «0» – ничто. Реинкарнация выбирается через пустоту. «8» – знак бесконечности.
Теперь ступ, или по-тибетски чортанов, многие тысячи. В святых местах, вдоль троп и дорог, в монастырях, в городах. Парадный вход в столицу Мустанга украшает целая аллея ступ.
Три дня в мае (ламы подсчитывают, в какие именно дни) длится главное на протяжении пятисот лет событие в Мустанге – праздник Тиджи – избавление от духа Зла.
В Ло-Мантанге в это время людно. Из горных деревень, из пещерного, до сих пор обитаемого города Гарфу, из селения кузнецов, где обитатели держат единственную курицу не для еды, а просто так, со всей столицы, огражденной крепостной стеной и густо населенной чуть не тысячей человек, живущих в глиняных и каменных домах, разместившихся на узких улицах-лабиринтах, зрители стекаются на крохотную, мощенную камнем прямоугольную площадь, ограниченную трехэтажным «дворцом» короля с одной стороны и чуть поменьше хоромами его сестры, матери нашего друга Цаванга (где мы, кстати, и квартируем) – с другой. Зрители рассаживаются на земле по периметру и наблюдают за трехдневным действием, которое повторяется из года в год с пятнадцатого века в одних и тех же декорациях (город и горы не изменились) и костюмах. Диковинные маски и яркие одежды целый год хранятся в королевской кладовой для одного дня. Для одного, потому что в каждый из трех дней наряды меняются.
В первых рядах зрителей стриженые мальчики в темно-бордовых монашеских одеждах. Взрослые монахи сидят на помосте под огромной танкой – буддийской иконой, специально вывешенной к празднику. Они дуют в гигантские трубы, бьют в тарелки и барабаны или просто наблюдают своих товарищей, которые, несмотря на страшные маски, вызывают радость и восхищение.
Ведет эту службу-спектакль высокий красивый монах Пунчок-лама, который, готовясь к ритуалу, постился и медитировал три месяца, три дня и три часа. (Наверное, насчет трех часов я приврал, но получилось красиво.)
Трубы монотонно и непрерывно ведут свою тягучую партию. Участники пластично двигаются в говорящем (для посвященных) танце, порой замирая в неузнаваемых позах. Само Зло олицетворяет тряпичная кукла без лица, вокруг которой и ходит «хоровод» и которую время от времени главный на празднике монах колет трехгранным маленьким кинжалом пурба.
Важные зрители сидят рядом с ламами и ничем не отгорожены от народа. Король в этот раз не присутствует, но есть наследный принц и бояре, главы семи важных семей – все в роскошных меховых шапках. Среди них в ондатровой ушанке улыбчивый глава лейб-медиков и духовник короля лама Гияцо. Мы познакомились накануне. Его отец основал школу травников, в которой аккуратно одетые в синюю форму дети начинают учиться лет в семь и не прекращают никогда. Младший брат его – лама Тенцинг, лучший доктор королевства – теплотой и лучезарностью немедленно вызвал доверие. У меня.
– Скажи, ну что он узнает по пульсу? – подозрительно спрашивает Эдик. – Мы поднялись на четыре километра, организм в стрессе…
– Все узнает.
Лама взял левое запястье, потом правое. Потом две руки одновременно.
– Вы здоровы, но не спали два дня. Я принесу травы, попьете на ночь.
– Потрясающе! – сказал Эдик. – Преклоняюсь! Как он узнал по пульсу, что я двое суток не сплю?
Вечером лама Тенцинг принес нам травы.
– Вы можете помочь при любой болезни?
– Я могу помочь вам, чтобы вы помогли себе во многих случаях. Но если необходимо хирургическое вмешательство, надо ехать в госпиталь в Гами.
Утром третьего дня праздника нас принял король. Пройдя по разгороженной простыми занавесками большой избе с земляными полами, мы поднялись по деревянной лестнице в горницу приемов с железной печкой-буржуйкой посредине. Большая панорама Лхасы, плюшевый коврик с конем, две лавки и стол на деревянном (!) настиле – вот и все убранство покоев. Король и наследный принц повязали нам на шеи белые каты, спросили о самочувствии в высокогорье и пожелали удачи. Визит к монарху вообще-то пусть небольшая, но статья дохода королевской казны, но Вертелову как министру связи двора и его друзьям рукопожатие бесплатно.
Последний день Тиджи клонился к закату. Главный монах с нарядными помощниками загнали Зло в керамические кубики на подносе, и яркая процессия двинулась на окраину города, метров за сто от площади. Впереди монахи в шлемах с малиновыми гребешками, за ними принц и бояре в меховых шапках, за ними оруженосцы с мушкетами восемнадцатого века, дальше мы – народ. По пришествии на место все смешались, только бордово-багряные монахи на фоне величественных серых гор стояли в стороне и творили молитву. Заиграли гигантские трубы дунчены. В дула мушкетов засыпали порох и резаную бумагу. Монах дал знак. Заряжающие поднесли тлеющие фитили к пороховым полкам, стрелки зажмурились. Грянули холостые выстрелы. Когда полоски бумаги упали на землю, а дым рассеялся, пять кубиков Зла странным образом оказались разбитыми.
Я навел аппарат на поверженное Зло, но кто-то мягко взял меня за локоть. Сережа Вертелов.
– Ну его, Михалыч! – и он махнул рукой.
Мы пошли в город. На чистой пустой площади лениво потягивался пыльный тибетский мастиф.
В этот вечер мы выпили любимый ром «Кукури» за одно крохотное место на Земле, которое, пусть на время, избавилось от Зла.
Утром за городской стеной у каменной изгороди,
разделяющей поля, стоял мальчишка
и жевал сухую китайскую лапшу «Доширак».
Он смотрел на приближающийся
на фоне дымчатых Гималаев вертолет.
То, что эта бескрылая железка
сама летает
по воздуху,
его нисколько не удивляло.
Мария и Федор
В проспекте Парижской выставки тридцатых годов я случайно увидел диковинную картину народной украинской художницы Марии Примаченко: уже полвека назад она изумляла Париж своей живописью, а я разговаривал с ней на прошлой неделе в ее родном селе Болотня под Киевом… Впрочем, не редкость, что имя художника живет в искусстве как бы само по себе; редкость, когда те, кому выпало счастье с ним живым общаться, осознают, что он «тот самый».
Зритель, которому посчастливилось попасть на ее выставку, входит в мир, порожденный великой и беспокойной фантазией Марии Примаченко, – здесь небывалые звери живут среди невиданных цветов. Вот, например, оранжевое диво с удивленными глазами и двумя ртами – один грустный, другой улыбается. И подпись внизу сделана рукой Марии: «Таки зверы жили до нашей эры». А вот некто с птичьим клювом летит над кувшинчиками, и подпись: «Рыба, на четырех ногах ходит, тому ее никто не словит». У другого, зеленого в горошек, зверя – «Зубы велики, а хвост малый, нечем мух отгонять».
Нет, картины Примаченко надо смотреть глазами. Добраться, например, до городка Иванков рядом с Киевом, отыскать районного начальника отдела культуры Данько Татьяну Трофимовну и посетить с ней музей. Она с удовольствием проведет вас в большую комнату, где сама с хорошим своим вкусом развесила картины Марии и ее сына Федора. Три стены сверху донизу.
Если кто действительно доберется в Иванков, то завидую его оцепенению перед силой фантазии… Но ведь не поедет читатель мой: дел много, семья замучила, работа… А Марию и Федора сколь ни описывай, ни фотографируй, не передашь и малой части. Многие годы я езжу в село Болотня повидаться с ними, и каждый раз возникает желание сейчас, немедленно поделиться общением с ними, показать их дом, их жизнь, их картины… Приобщить как можно больше добрых людей к их миру.
Так однажды возникла идея… привезти Федора в Москву вместе с его картинами и картинами Марии и устроить выставку в Центральном доме художника. Я понимал, что событие это для Федора значительное (он, не будучи членом Союза художников, нигде выставляться не мог) и даже для Марии Авксентьевны немаловажное, хотя ее работы экспонировались в Киеве, Москве, Монреале, Париже и много где. Заручившись доброжелательством директора ЦДХ Василия Пушкарева и захватив бумагу для рисования Марии, я отправился этаким благовестом в Болотню.
Он пас колхозных телят, или, может быть, пахал, или ковал в кузне, дома его не было. Мария Авксентьевна, по обыкновению, полустояла, опершись на костыль, в глубине комнаты у печи и смотрела в окно. Невестка Катя, отложив ришелье, за которое в артели получает 28, 33, 44, а за большую и сложную вышивку даже 57 копеек, чистила в углу картошку. Внуки Петя и Ваня возились с мопедом у сарая. Я не был у них давно, но не почувствовал этого, словно вчера вышел из хаты, а сегодня вошел. Только в углу в стопой сложенных картинах не нашел ни одной знакомой. И Катя объяснила, что в прошлом январе Мария отдала на выставку в Иванков семьдесят пять картин, а это новые, написанные уже после ее семидесятипятилетия.
– Да… Семьдесят пять – много. Уже приглашали меня туда, – грустно показала глазами в красный угол Примаченко и опустила лицо в большую руку.
– Что вы такое говорите, ей-богу! – строго, но уважительно сказала Катя.
– Приглашали, приглашали…
Видела Мария Авксентьевна сон. Стоит красивая фабрика, и все на ней работают. Вокруг тополя, садок рядом, в пруду уточки плавают. Там и столовая у них чистая, булки несут на подносах, готовят на примусах. Бригадир с крылышками вроде ангела подходит и приглашает ее работать, как на земле она работает. «Иди к нам». Подумала она, а потом спрашивает этого бригадира: «Не конец будто месяца, а в субботу работаете?» «А мы и в воскресенье, – отвечает, – тут