без выходных». «У нас два, – говорит ему Мария, – а у вас и одного нет – не подходит мне».
Об этом приглашении и вспомнила Примаченко, полагая, что старший в бригаде приметил: мол, поработала она на земле довольно.
Признание ее рисования работой Марию обрадовало, поскольку кое-кто из деловых односельчан, погруженных в планы удовлетворения ежедневных нужд жителей, считал ее занятие пустячным, раз оно не укладывалось в ожидаемый результат, который может быть съеден или надет на себя. И хотя Мария чаще по отношению к себе употребляет не глагол «малювати», а глагол «робити», который верней здесь перевести не как «работать», а как «пахать», признание ее жизни рабочею волнует ее.
Однажды в Болотне мы с Федором развесили на позеленевшем заборе внутри двора полсотни Марииных картин и распахнули ворота. Подождав, когда бывшие крестьяне, ныне служащие районного центра, сойдут с автобуса и пойдут к своим хатам, я тоном ярмарочного зазывалы пригласил их на выставку, достойную не только европейских или американских столиц, но и самой Болотни. «Та мы бачили», – обманывали они нас и глядели с состраданием. Может, Москву, Монреаль или там Париж обдурить и можно, а они-то, болотнянские, Марусю Примаченко с сыном ее Федором и всеми их художествами знают с малолетства. Абы были они настоящими художниками, то жили бы в Москве, а то даже в Киеве, или хотя бы дорогу до их дома замостили, а то в распутицу не доберешься. Что правда, то правда.
Вот знаменитая ткачиха-вышивальцица Ганна Верес, так у нее хата в селе, а живет в Киеве, в квартире, и тканные ее с большим мастерством рушники или платья стоят в художественных салонах немалые деньги, у нее все и красиво, и ко времени. А Мария на малом жизненном клочке земли жизнь проживает без видимых успехов в салонах и без киевской квартиры.
Давно мечтала она увидеть товарку по искусству. Долго наряжалась в белую, расшитую своими узорами блузу, белый же дареный платок с цветами. Долго и трудно усаживалась в «запорожец» с негнущейся ногой своей и костылем и поехала торжественно, как за границу, в соседнее село верст за десять. Она готовилась к этому путешествию лет пять, а то и больше.
Верес мы не застали в сельском доме – видно, была там, на квартире. Мария расстроилась: «Теперь не увижу ее». А я подумал: хорошо, что разочаровала невстреча, а не встреча, и повернул в Болотню. Заблудившись в полях, спросил у работавших женщин дорогу.
«А кого везете?» – «Примаченку!» – «Марию?» И вдруг, сорвавшись с места, кругленькая, как картофелина, старушка заспешила к машине.
«Мария Авксентьевна, вы помните меня? Мы вместе в Иванкове до войны вышивали в артели рушники». Потом она поцеловала большую, натруженную костылем и кистью руку и заговорила быстро, как молитву: «Чтоб у вас руки не болели, какую красоту вы робите…»
На пути домой Мария, размягченная признанием ее труда, сказала: «Она была такая ладная, молодая. А все работала и жила, и от жизни и работы износилась вся. Как я».
Виктора Кузьмича старики хвалили, хотя он и пришлый. Симпатичный оказался человек и молодой. Школу окончил с медалью, сельхозинститут – с отличием, звали в аспирантуру, не захотел быть средним ученым, а хотел сначала поработать, и его затянуло. «Но я не обижаюсь, наука не пострадает, а тут надо помочь хозяйству. Колхоз “столичный” рядом с райцентром – утекают кадры». Он сказал про текучесть, но прозвучало по-украински «утiкають», и получилось, что бегут, и колхоз пока третий в районе с конца.
Федора председатель хвалил за трудолюбие и добросовестность, за то, что любое колхозное делает «как свое». Хотел было поставить его бригадиром, но организаторских способностей мало, а совести у Примаченко много. Всех понимает и за всех дорабатывает. Заставить не может.
«Чего заставлять, если человек не любит землю? А колхоз – это тоже организация, и надо ей помогать, – говорит Федор жене Кате, когда та сокрушается, что документы в организацию художников пять раз брали, а все не принимают. – Как на бумаге надо рисовать, так и на земельце тоже. С талантом».
Председатель обещал Федора на открытие выставки в Москве отпустить, подменив хорошим работником (чтоб Примаченко за телят не беспокоился)… А бывшую школу в Болотне под примаченковский музей отвести. Чтоб были там галерея, студия для деток, а может, и продавать картины по ценам худсалона удастся. Чтоб колхозу все-таки выгода!
Узнав, что председатель поддерживает идею поездки Федора в столицу на собственную выставку и съемку на телевидении, Мария загрустила. Москва казалась бесконечно далеким местом, шумным, громадным и небезопасным. Правда, Федор уже бывал в Киеве и даже ездил там в метро. Метро его не удивило, а удивили белые своды эскалаторных шахт. Вот дали бы ему, Федору, краски, так зарисовал бы он эти белые наклонные пещеры цветами. Чтобы человек, поднимаясь, готовился к восприятию природного мира.
– Ой, не знаю… – покачала головой Мария и с наивной хитростью уверенно заявила: – Мне кажется, что Болотня еще красивей Москвы.
– А как едешь из Киева, то видишь, что Болотня даже и Киева не красивее, а уж Москвы… – вступила Катя.
– От не поменяю я Болотню ни на Киев, ни на Москву.
– А Федя пусть едет, – сказала Катя, – а то чего он, кроме кузни, поля и телят, видит?
– Может, и пусть! У меня одно было в жизни, а теперь время другое…
В жизни Марии тоже много чего было. И хотя события не выглядят на скорый взгляд значительными, они выстраиваются в ряд и застывают, салютуя идущим вдоль них воспоминаниям…
Каждый из нас может найти в прошлом чье-то незначительное слово, или действие, или жест, который остался тут же забытым для его автора, но в твоей жизни имел решительные последствия, хорошо, если счастливые.
Это было одно из немногих развлечений детства. Легенда гласит. Злая старуха накричала на тихую пятилетнюю девочку, повесившую на ее забор сушить свой платочек, и забыла об этом через минуту, а девочка испугалась и спряталась на печи. Во сне она звала: «Таточку, мамочку!» – и успокоиться не могла. Ее заговаривали бабки, отпаивали травами, она металась в жару. Потом все стало отходить, только ходить без помощи она уже не могла.
Родственница Марии была акушеркой и по медицинскому разумению рекомендовала везти девочку в Киев.
Но мама сказала: «Куда это ее в котел?» – и не пустила, а отец сделал костыль и купил гусей. Ногу Маруся подгибала и огородами шла на болото. Там она ковыляла помаленьку на костыле, покрывая рисунками приболотный песок. Там же нашла она синюю глину и, притащив ее в переднике домой, стала красить рамы и двери, чтоб было красиво.
Дядька Яков играл на скрипке. Примаченки были охочие до забавы и игры. В деревне был маленький оркестрик: скрипка, бухало (барабан), трубка. Яков был человеком добрым и, видя, как скучает девочка, сказал однажды: «У нас люди собираются, приходи, небога, я хочу, чтобы ты покрасила у нас».
На стене Маруся синей глиной нарисовала лавку, а на ней всех музыкантов со скрипкой, бухалом, трубкой… И были те музыканты узнаваемы…
– Это они к празднику собирались? – спросил я.
– Да чего к празднику? Так, бывало, соберутся, – с укором объясняла Катя. – Когда-то же люди общались «одне с одним». Теперь это все у телевизора сидят, в одно окошко смотрят, а раньше каждый себе оконце выбирал. И не поют свое, и свое не танцуют, и не говорят…
Катя замолчала, но Мария не дала фразе повиснуть в воздухе:
– Все по расписанию. Как автобус. Он на остановку подошел, ты сел со всеми ехать. Думаешь – автобус вовремя, ан нет: это ты, как та машина продиктовала, сделал. Ты подладился… А Федя автобусом не может. Его укачивает. Он лучше пешком любит или на конях.
Татьяна Трофимовна Данько обещает посадить Федора на поезд. Ему надо поехать в столицу, убеждает она меня, словно не сам я приехал звать Примаченко на выставку. Сама, говорит, на поезд посажу или провожатого найду. Она из тех людей, которые убеждены, что здоровый народ не тот, который живет в достатке, без нужды думать о насущном хлебе (это само собой), но который сохранил вольную душу, живущую в песнях, сказках, рушниках, рисунках…
Живая народная культура разрывна. Она может выхолоститься, если нарушить наследственность. Потом, правда, можно сымитировать форму, но люди, выросшие на имитации, не станут ли сами имитаторами? Вот и поддерживает «министр культуры» Иванковского района духовные традиции. В одном селе открыт музей ткачества, в другом – музей леса намечается. Бьется она, чтоб Федор не забывал за колхозными заботами свое чудесное, от матери унаследованное, но самобытное все-таки искусство, мечтает о возрождении студии Примаченко… И, как говорит Мария, «райпартком помогает ей, слава богу».
Еще недавно в этой самой гостеприимной в селе хате что ни вечер собирались ребятишки, и Мария, не жалея красок и бумаги, которые ей завозили случайные доброжелатели, учила всех подряд распознавать в обыкновенной жизни диковины и чудеса и переносить их на рисунки. Много добрых людей выросло из той студии. Теперь художнице тяжеловато стало, да и материала не всякий раз хватает. А Федор все в работе, самому рисовать некогда.
– Пока у нас занятия на натуре, – говорит Федя и смеется оттого, что это правда, и оттого, что ловко сформулировал свои путешествия на охоту и рыбалку с полным возом деревенских детей. Когда он с ружьем – это значит охота, когда с удочкой – рыбалка. – У меня заглавные друзья в селе дети. Я детей здесь буду учить рисовать. Я с ними – что надо!
Как-то вернулся он из лесу, поставил в угол двустволку и стал рассказывать про росный рассвет, про вольных птиц. Я спросил его про добычу, он рассмеялся и сказал, что Катя и мама не разрешают стрелять, да и у самого у него никакого азарта нет, не то что у Барса.