За неделю до этого, с облаком пара входя в крохотную, вросшую в землю и покрытую латками из толя избушку, прилепившуюся к каменной башенке с куполом для телескопа, я услышал энергичный высокий голос:
– Профессор Челенджер из «Затерянного мира» Конан Дойла спустил с лестницы журналиста, даже не спрашивая, зачем он к нему пришел.
Хозяин сидел в берете за столом, заваленным книгами по астрономии, метеорологии, картами погоды, толстыми литературными журналами, газетами, испещренными на полях мелким, но разборчивым почерком – свидетельством безмолвного диалога Дьякова с остальным миром. Отвоеванное у книг пространство на столе занимали журнал синоптических наблюдений, портрет внучки и газетная фотография ткачихи, похожей на жену Анатолия Витальевича. Со стены взирали на Дьякова Галилей (просто так) и Торричелли (изобретающий термометр), на крашеном комоде тикали часы, показывая меридиональное время… Две кошки – знакомая нам Нуарка, названная чуть ли не по-французски за черный цвет, и дочь ее Муська – грелись в зеве беленой печи…
Отсюда, из этой крохотной комнатки, где долгое время жил Дьяков с женой и детьми, уходили по всему свету предупреждения людям о грядущих бурях и засухах, тайфунах и морозах. Здесь, в хибарке, гордо именуемой хозяином «гелиометеорологической обсерваторией имени Камиля Фламмариона», мы прожили с ним неделю в радостном общении, в спорах и страстных ссорах даже («Вы хотите меня исследовать?! А я не-е хочу (!) быть объектом ваших так называемых исследований!»). И здесь же Ниной Григорьевной был дан торжественный прощальный ужин с рубленой килькой и картошкой (без напитков, однако, поскольку ни Дьяков, ни его жена «белой водки» не пробовали в жизни), после чего я отправился на станцию Темиртау ожидать поезд на Новокузнецк, чтобы оттуда вернуться в Москву.
– Сейчас пойдет электричка на Чугунаш. Это, правда, в другую сторону, но вы езжайте, там теплая станция и можно ждать сколько угодно, – говорят мне оранжевые железнодорожницы, хлопая себя рукавицами по ватным бокам.
…В Чугунаше идет снег… Холмы засыпаны снегом, ели под снегом разогнули лапы, весь поселок, где из достопримечательностей лишь железная дорога и дом инвалидов, укрыт белым, в метр толщиной, снегом… Тихо летит черная птица и растворяется в белой тишине… Лишь редкий товарняк, нарушив ту тишину, прочертит на снегу две параллельные черты – знак равенства между Чугунашем и Темиртау. Между Темиртау и Новокузнецком. Между Новокузнецком…
«Сапунов! – кричит динамик на столбе. – Сапунов! Промети стрелку! Не переключается!»
Снег идет…
Телеграмма от 12 октября 1978 года. Дьяков, Темиртау – Ж. К. Пекеру, директору Астрофизического института, Париж:
«Дорогой коллега, считаю долгом отправить предупреждение по поводу суровости зимы 78/79 г. По моим предположениям, следует ожидать весьма интенсивные волны холода в третьей декаде декабря, а также января – около минус 20°».
Париж – Дьякову (несколько снисходительно):
«Спасибо за телеграмму. Мы уже одеваемся в теплые манто». (Дескать: ха-ха!)
21 декабря, в начале обещанной Дьяковым декады, «Известия» сообщили из Парижа: «Сильное похолодание вызвало резкий расход электроэнергии… Вышла из строя магистральная линия высокого напряжения. Прекратили работу многие заводы и фабрики, погасили фонари… Замерзли электропоезда… Ущерб равняется 4 миллиардам франков…»
«Спасибо за Ваше великолепное предвидение, – теперь писал Пекер. – Можете ли Вы, дорогой коллега и дорогой друг, – рукой Дьякова на телеграмме: “Теперь так!”, – прислать заметку о методике предвидения? Надо ли учитывать активность Солнца и как?»
Пожалуй, Солнце надо учитывать всегда, потому что каких вершин ни достигали бы в состязаниях с подобными себе, как ни возвышали бы себя в житейских метаниях, мы редко, быть может, уже только на закате жизни, вспоминаем, что занимали лишь одно по-настоящему достойное место, на которое попали по протекции судьбы, – место под солнцем.
Удача Дьякова в том, что он понял это еще в детстве. Может быть, потому, что родился он на юге Украины, в селе близ Елисаветграда, где солнца много. Он рос под солнцем с благодарностью и любопытством к нему.
Любопытство подогревали жаркие засухи двадцатых годов. Солнце, даровавшее всему жизнь, обрывало теперь ее бесхлебицей, голодом. Это нарушало, казалось, очевидную логику и заставляло юного Дьякова искать оправдание Солнцу в книгах ученых людей. Он читал Воейкова, Клоссовского, «Астрономические вечера» Клейна, «Мироздание» Майера, «Науку о земле» Игнатьева и постепенно убеждался: природа никого не карает и не награждает, а лишь требует, чтобы человек постиг ее законы и приноровился к ним с уважением.
В двадцать пятом году четырнадцатилетний Дьяков приблизился к Солнцу на расстояние семидесятимиллиметрового телескопа, который дал ему для наблюдений школьный учитель Петр Петрович Пелехов. А в пятнадцать лет, уже будучи членом «Русского общества любителей мироведения», читал лекции под названием «Земля как мировое тело» и «Солнце – источник жизни» перед рабочими елисаветградского завода «Красная звезда» и солдатами, которые были раза в два-три старше лектора. Слушатели, впрочем, не слишком интересовались рассказами Дьякова. Отнеся сие наблюдение на свой счет и перерешав все решительно задачи из учебников по геометрии, тригонометрии и проч., Дьяков отправился в Одессу поступать в университет на физико-математический факультет…
Может, не обязательно в подробностях описывать детство Дьякова? Но тогда не будет понятно, каким образом он изучил в совершенстве французский язык и английский достаточно (хотя по сей день считает его исковерканным французским) и «заболел» литературой в годы, когда в степях Украины театр военных действий стал театром политических миниатюр: сегодня – немцы, завтра – петлюровцы, потом – Шкуро, потом – зеленые (или наоборот), бесчисленные банды бесчисленных атаманов Григорьева, Маруськи, Махно… И наконец, красные во главе с Пархоменко, чей штаб разместился в школе, где мама Дьякова учила французскому, а отец был заведующим.
– Вот послушайте…
Дьяков, достав из стола рукопись, начинает читать. Он очень любит читать вслух. Вероятно, десятилетиями сидя в своем домике на пригорке, он истосковался по собеседникам и по звуку собственного голоса.
Я прослушал в его исполнении многочисленные выдержки из научных статей, литературных журналов, дневников; и лишь однажды, когда Анатолий Витальевич, поправив берет, взялся вслух читать из «Юманите» на непонятном мне французском языке доклад Марше на съезде ФКП, я попробовал роптать. Но вскоре затих, вспомнив рассказ сына Дьякова Камила (названного в честь Фламмариона).
В Темиртау после войны было книг для детей мало, а детей у Дьякова много – четверо, и они нуждались в духовной пище. Среди привезенных в Горную Шорию любимых книг был Жюль Верн на французском языке. Анатолий Витальевич читал его детям, переводя с листа, но, увлекшись, часто переходил на язык оригинала, а они, не смея перебить отца, часами слушали его, угадывая по интонации, «что дальше».
Дети у него выросли – грех обижаться. Лена – синоптик в аэропорту, Александр – летчик, Валерий – горный инженер, Камил – астроном.
Значит, слушаем Дьякова:
– Отец был ироничен, любил высмеивать. Он был и пессимист, а между тем человек либеральный, умный и начитанный. Верил в провидение, но был против поповства. Кристально честен и абсолютно безразличен к материальным благам. Любимыми писателями были Некрасов, Чехов и Салтыков-Щедрин. Отец интересовался и политической литературой. Читал Добролюбова, Чернышевского, даже Энгельса и Маркса. Он знал древних авторов, вполне свободно владел латынью, – тут Дьяков значительно повернулся ко мне от рукописи, подняв брови, – и греческим (!).
По тому, что я знаю об Анатолии Витальевиче, характеристика эта вполне годна и для него самого, за исключением разве любимых писателей: тут будут Жуковский, Алексей Константинович Толстой (он открывает книжку: «Посмотрите, какое лицо!»), Фламмарион, Жюль Верн, Лондон, Марк Твен, Уэллс.
– А Пушкин?
– Пушкин написал массу чепухи: «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку…»
– Это же говорит герой сказки.
– Зна-аю! Но все равно не бывает так. Мужская и женская клетки складываются, и начинается жизнь. У кошки рождается кошка, у собаки – собака.
– Вы не любите Пушкина?
– Любил, пока он был романтик, до Одессы. Впрочем, в Одессе он тоже был романтик. Это такой город, где надо быть романтиком.
В Одессе, однако, ни Пушкин, ни Дьяков долго не задержались. Александр Сергеевич отправился, как мы знаем, в Михайловское, Анатолий Витальевич, окончив Одесский университет, поступил в Московский на четвертый курс мехмата, где в течение двух лет учился у выдающихся ученых Ф. Фесенкова, А. Михайлова, А. Тихонова, И. Тамма, хотя был рекомендован в аспирантуру в Одессе.
– Вот читайте, написано собственной (!) рукой профессора Кулика: «…ряд данных Дьякова лег в основу…» – Дьяков откинулся в кресле и сложил удовлетворенно руки на груди, на мгновение, впрочем. – Дальше!..
«…Все эти работы показывают в Дьякове способного, с солидным фундаментом знаний, аккуратного, точного и вдумчивого… из него может выработаться высококвалифицированный работник, полезный для советской науки…»
– Вы прочли?
– Прекрасный слог.
– Вот. Теперь будет кому написать обо мне некролог, а то Федорова нет, Евгения Константиновича. Он поддерживал меня, хотя тоже считал, что у атмосферы – короткая память.
– А вы считаете – долгая?
– А как же!!! Циклы же существуют. Ломоносов еще обнаружил длинные волны. Длинные волны – долгая память.
Вошла жена:
– Слабый снег пошел.
– Запишем: ровно в час. Слабый «полярный» снежок. Наш хороший, пушистый.
И в Чугунаше снег. Несколько человек стоят у бревенчатого сруба станции. Инвалид просит сигарету или папиросу, но никто не курит, и он, повернув к падающему снегу плоское, как циферблат без стрелок, лицо, шепчет: «Не курят, потом приду»; уходит с палочкой по заснеженным путям. Сивая лошадь протащила сани. Из саней выходят три мужика. Один толстый, краснолицый, кривоватый, с нечесаной бородой и крестом на суровой нитке, другой – с бородой ухоженной и белой и третий – с усами и вовсе небритый.