Пьем мы водку, пьем и ром.
Где мы денежки берем?
Мы на водку и на ром
Наживали топором.
На столе стояли початая поллитровка, заткнутая пробкой из газеты, и соленые грузди.
– Давай! – сказала Катерина. – За хорошую нашу жизнь.
– Так живем! – подтвердила Ефимия.
Потом мы пели про Ваньку-ключника и княгиню молодую, которую повесили за отчаянную любовь на ременном на кнуту, и политику уже не вспоминали.
Песня вся, песня вся, песня кончилася,
Какая девка остарела – вся заморщилася, —
пели бабушки уже на улице, заботливо поправляя
друг другу кофты, чтобы не озябнуть
на русском северном лете.
А где-то за лесами, за горами, за зелеными долами,
в неведомой Москве, где у них кой-кто есть,
ненужное им правительство предпринимало незаметные им усилия, чтобы обозначить, что оно живо. Но осциллограф
чертил ровную линию.
По направлению к сванам
На Грузию пала стихийная беда.
Долгая беда – угрозы разрушений всегда исполняются природой с педантичностью, достойной лучшего применения. Снег. Лавины, оползни, наводнения…
Газеты пишут: «Последствия ликвидируются». Ликвидируются завалы, восстанавливаются дороги, переселяют население пострадавших деревень. А последствия будут существовать. Последствия – это память, раненые сердца, осиротевшие души.
Жизнь вынянчит новых людей, и пусть живут они с этой памятью. Не будем беречь их сострадание и тем обеднять их душу, ибо сострадание лишь тогда растет, когда расходуется.
В чем был виноват Валерий Челидзе перед людьми и Богом?
Ни в чем не был.
Он рано потерял мать, отец женился на другой женщине, а дедушка Ворохан с бабушкой Григоль воспитали его честным человеком. Он был пастухом, как все его предки, и жил в горах, как все его предки. Он летом косил сено, как все его предки, и семь снежных месяцев в году ходил за скотиной, как все его предки. И, как все его предки, по традиции в родовые праздники не обходил стороной семь ушгульских ритуальных мест. Перед памятью и обычаями сванов чист был Валерий Челидзе. Аминь!
Как все его сверстники, он ходил в школу, где в классах во время уроков топилась печка и ученики сидели в пальто. Он служил в армии, как все его сверстники, и вернулся домой, как все его сверстники, в поднебесное селение Ушгули и там проводил электричество, строил дорогу, мосты, занимался скотоводством. Он женился, как все его сверстники, и Залико родила ему пятерых детей – трех мальчиков, о чем мечтали бы его сверстники, и двух дочерей. Он сам поставил дом и жил, как жили его предки и живут его сверстники. Ура!
Теперь пришла лавина, и нет у Валерия жены Залико, трех сыновей и дочери. Он смотрит в небо – белое, как снег, и на заснеженные горы, белые, как небо, и пытается сообразить, почему именно его избрала судьба для самого жестокого испытания, и не понимает. И нет у него обиды на живых людей, а только горе и вопрос – за что? И никто ему не может ответить, и ни от кого он не ждет ответа.
Он идет в дом, где в комнате у железной печки сидят три женщины в черном. Его сестра Нази, Дзадзу – мать его погибшей жены и жена его брата Нора, пролежавшая под снегом два часа рядом с погибшими детьми Валерия, своей дочерью Розмари и теткой Гугуцей.
Они сидят и смотрят в огонь, который никогда более не согреет унесенных снежным вихрем. И памятью возвращаются в последнюю январскую ночь, и в белой тьме бродят между сторожевыми средневековыми башнями в поисках озябших душ, погребенных снегом, и не находят их, и встают с лавок, на которых сидят, и, провожаемые со стены взглядами запорожцев, пишущих письмо турецкому султану, идут в соседнюю комнату, где на пяти кроватях разложены школьные учебники, одежда и фотографии тех, кто сюда не войдет, а на столе угощения, которые они не попробуют, хотя каждое утро женщины готовят им новое: жарят, пекут, варят и ставят. Но бродят души в заснеженных руинах и бередят память.
«О, Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца… О горе, горе!..»
Беда свалилась снегом с неба, но надежды, кроме неба, не было.
Если кто и достиг у нас мирового уровня не в передовых образцах, а в массе, то это наши гражданские пилоты. Летая на самолетах и вертолетах, которые не всякий раз, скажем, сравнимы с лучшими зарубежными машинами, они проявляют столь высокий профессионализм, что его точнее назвать мастерством.
В Москве, после возвращения из Сванетии, меня спрашивали: а пилотов откуда призвали для сложнейшей работы в горах? А ниоткуда. В горах работали (и работают сейчас) обычные вертолетчики Кутаисского авиаотряда.
Те немногие читатели, которые путешествовали по воздуху в горах, знают, что и в ясную погоду летать по ущельям, до стен которых рукой подать, занятие не из простых. А теперь представьте – ветер, скверная видимость, неподготовленные площадки, едва вытоптанные в многометровом снегу, высокогорье, многие сотни посадок, десять тысяч перевезенных людей, чуть не пятьсот тонн грузов – и ни одной даже предпосылки к летному происшествию за восемьсот часов полетов…
Мне повезло. Владимир Потемкин, начальник управления Министерства гражданской авиации, прилетевший из Москвы посмотреть вертолетчиков в деле, взял меня и моего друга тбилисского кинорежиссера Николая Дроздова.
Ушгули появилось неожиданно. Сторожевые средневековые башни, накрытые шапками снега, заснеженные дома. Сверху все гармонично и мирно. И вдруг развалины, смятые крыши, вскрытые чрева порушенных домов, потом площадь с коровами, одноэтажный дом и мужчина в черной одежде с лицом, обращенным к небу.
– Можем сесть для съемки, – сказал командир Юзо Пруидзе.
Вертолет завис над снегом и аккуратно коснулся вытоптанного ногами кружка – «аэродрома».
Мы с Колей выскочили на слежавшийся снег толщиной, судя по вертолетному прибору, в восемь метров.
– Заберите завтра.
Но ни завтра, ни послезавтра вертолет не прилетел. Шесть дней шел снег. Шесть дней мы с Дроздовым, который помогал мне и в качестве переводчика, прожили в доме Валерия Челидзе, потерявшего в последнюю ночь января жену, трех сыновей, дочь, племянницу и тетку…
«О, Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца! О горе, горе!..»
Этот самый снег начался двадцать пятого декабря. Он шел и шел. Медленно шел, тихо, неотвратимо. И люди поняли, зачем он идет.
Они поняли, хотя никогда раньше снег не приходил таким. Дедушка Симон Челидзе, которому было сто тридцать лет («Неужели?!» – «Ну сто все-таки было»), рассказывал Важа Черкселиани, не помнил, и деды его не помнили, чтобы на Ушгули сходили лавины… «Живите спокойно».
Дедушка жил долго, он привык жить, и каждый день его был похож на предыдущий, но когда в первый и единственный раз пришло то самое утро, он знал, зачем оно пришло.
Сверху падали сухие хлопья, и Ушгули, севшее, как гнездо, в ущелье на высоте 2300 метров (выше нет жилья в Грузии, а возможно, и в Европе), постепенно тонуло в снегу. Четыре его деревни, вытянутые на расстояние двух километров, словно острова сопротивления упирались двадцатиметровыми четырехгранными каменными башнями в белое небо, не давая ему опуститься на белую землю и поглотить обитателей.
Скоро снег окончательно изолировал деревни друг от друга. Горы превратились в гигантские белые волны с нависшими над селениями гребешками. Люди жили как жили, помня то, что говорил то ли столетний, то ли стотридцатилетний дедушка Симон: «Спокойно!»
Во всей Грузии лишь горные районы в Татушетии, Хевсуретии и Сванетии привыкли жить по семь месяцев в снегу. Снег диктовал сванам и образ жизни, и ее условия. Рядом со сторожевой башней, в которой насчитывается до шести этажей и где могла укрыться от неприятеля семья, стоял дом, с первым этажом для скота, а вторым – для жилья. Тепло от животных прогревало немного дом, а очаг был местом, вокруг которого собирались люди. Сегодня скот в сараях, но по традиции лишь одна комната отапливается железной печью. Зимой сваны ухаживают за коровами и из надоенного молока делают сыр. Ушгульские крестьяне – животноводы на семейном подряде. Государству они сдают мясо и сулугуни и живут, как жили всегда. Природа сурова, и едва ли кому-то непривычному к ней удастся почувствовать себя уместным в горах. Дома передаются от отца к сыну, и постройки на новых территориях опасны. Так и держатся здесь, в Ушгули, примерно сто дворов – сотни лет.
А Валерий поставил новый дом – одноэтажный, в две большие холодные комнаты и одну маленькую с теплом. Там они и обитали с Залико, Ией, Джанико, Маро, Паатой и младенцем Георгием. Хорошо жили, нормально.
Они жили, а снег шел и шел и уже подошел близко. И тогда, поставив под сомнение опыт дедушки Симона, жители нижней деревни стали собираться по ночам в безопасных, как им казалось, местах.
На третьей неделе снегопада пришла первая лавина. Она пришла вовсе не оттуда, откуда ее можно было ожидать. Снежный поток сорвался с южной горы, перекатился через речку Ингури и, поднявшись метров на пятнадцать в гору, разрушил и повредил семь домов, десяток построек накрыл многометровым одеялом. В этот раз люди не погибли, погребенными оказались коровы, овцы, свиньи, собаки и съестные припасы. (И хотя магазин в соседней деревне не баловал разнообразием, только мокрый, окаменевший сахар да мандариновое варенье, да и не дойти до магазина, – угроза голода не возникала: рядом соседи – поделятся.) Все селение стало откапывать дома и скот, но откопали немного. За ночь выпадало чуть ли не столько снега, сколько они за день убирали…
Теперь и днем семьи переходили из дома в дом, пытаясь обмануть судьбу. После схода лавины селение погрузилось во тьму. Связь с внешним миром прекратилась, телевизоры и приемники умолкли…
…Вновь пошел снег и теперь уже не прекращался никогда. И неизвестно было ушгульцам, что происходит в мире и что произойдет с ними. Да и остался ли мир за этими потерявшими рельеф горами, да и сохранились ли горы? Неведомо было, не видно… Днем жители выгоняли скотину на сельскую площадь, защищенную, им казалось, от горы башней, и вслуши