вались в звуки.
Однажды в однообразной и настороженной жизни деревни произошло событие, которое всех обрадовало. Из-под снега, бог уже знает с какой глубины, выполз отощавший рыжий пес, проживший одиннадцать дней под снегом, нанесенным лавиной, и все ходили к дяде Михаилу Челидзе смотреть на него как на добрый знак.
Но снег не прекращался. Он падал на землю, оседал под тяжестью нового, и толщина его – плотного внизу и пушистого сверху – достигала пяти-семи метров. Люди ходили по снежным коридорам, которые утаптывали животные.
К нам в дом Валерия Челидзе стекаются женщины – пожилые, в черных платках и одеждах, и молодые, не успевшие сшить траур, в черных сатиновых халатах. Так они будут ходить год, а может, и больше… Они пришли помочь приготовиться к поминкам. Каждую субботу, как сегодня, те из них, кто не покинет горы, будут приходить в дом, помогать печь хлеб, вытягивать в ленты и скручивать в рулоны подогретый в теплой воде сулугуни (так полагается), а потом идти на кладбище, квадратный клочок очищенной от снега рыжей земли с семью воткнутыми в землю чистострогаными и закругленными сверху досками с именами погибших.
«О, Залико, Ия, Джанико, Паата, младенец Георгий, Розмари и тетя Гугуца! О горе, горе!..»
И будет Нора падать на землю у могилы дочери, и Валерий будет стоять и смотреть красными от слез глазами на землю, а потом на небо, а потом на людей, а потом на рожок с молоком, стоящий у «крайней доски» младенца Георгия.
И суровые, немногие мужчины, оставшиеся после трагедии, и женщины в трауре, оставшиеся смотреть за скотиной, будут вглядываться в него с напряжением, потому что, хотя многие, почти все хотят навсегда уйти из селения, – решили: здесь могила детей Валерия, и если он скажет «останьтесь» – надо оставаться.
Но он не скажет. Он ценит готовность разделить его горе и благодарен за это, но он не скажет. Кто не сможет уехать – пусть живет, кто может жить в других местах – пусть будет счастлив.
– Ты тоже хочешь уехать отсюда? – спросил я зоотехника Акакия Черкселиани.
– Место оказалось не таким безопасным, как думал дедушка Симон, – сказал он, кивнув на горы. – Но я один, без семьи я не уеду…
– А ты, Важа?
Важа смотрит на холм снега, под которым погребены его дом и двор.
– Я думаю: внизу дом дадут. Горячая вода прямо в кране…
Акакий улыбнулся и погладил седую щетину.
– Да, да! Горячая вода… – Потом посмотрел на мысленно брошенную деревню и жестко произнес: – Не надо терять то, что есть, и не надо желать того, чего не было.
Женщины и мужчины стоят, склонив головы, у могил…
«Не надо терять…» Можно ли было защитить селение? Можно, вероятно. Надо укрепить дома (многие, главным образом современные, постройки не выдержали тяжести снега и «сложились» карточными домиками). Можно построить земляную дамбу (Важа сказал, что, будь у него техника, сами бы сделали). Видимо, есть и другие способы… Но мы (мы с ушгульцами), как дедушка Симон, были уверены, что отсутствие исторического прецедента гарантирует счастливую жизнь…
Теперь известно, что может случиться, и нам, и сванам.
Молчаливая вереница людей возвращается с кладбища в деревню.
Мы идем над землей, невысоко, конечно, метрах в пяти-семи. Я вижу перед собой черную траурную рубаху Валерия, отчетливо вижу, она на время закрывает мне горы, небо, Ушгули, мальчишек Кларенса и Гульвера, затеявших на площади корриду с добродушными быками… Потом черная тень уходит в край зрительного поля, возвращая глазу все, что меня окружает. Я закрываю глаза и отпечатываю в себе эту картину, не опасаясь теперь, что Валерий с его горем выйдет из «кадра» моей памяти. А какие кадры крутятся сейчас на снежном экране перед его глазами?
…Последняя ночь января. Он с женой и детьми сидит в доме Коста Черкселиани на южном краю деревни. Сумерки. За окном шум, кто-то кричит, что с северного склона сошла лавина, но остановилась на подступах к деревне. Никаких разрушений.
С северного склона только что снег сошел, оттуда теперь ждать беды нечего, а на южном после первой лавины 8 января снега набралось много. Дом Коста на южном краю. Значит, здесь опасно оставаться. Надо идти на северную сторону. Залико забирает детей и уходит в дом Валериного брата Аруна и Норы. Они уходят, четверо детей своими ногами, грудной Георгий – на руках у матери.
Валерий остается у Коста. В том доме и без него тесно будет. Приходит Нора: «Залико волнуется, если ты погибнешь, как они будут жить без тебя?» Он успокаивает: «Не погибну. Иди, иди». Нора уходит. Наступает ночь.
Наступила ночь.
Нора уложила всех спать, а сама заснуть не могла. Мешал свет керосиновой лампы, под которой ее дочь Розмари читала книжку «Радуга Калхетии». «Детка, какое время читать, – сказала Нора, – спи». Тишина. Вдруг во сне заплакала Маро – дочь Валерия. Нора позвала ее к себе, погладила, поцеловала. Дом вновь затих. Было без двадцати пять. Вдруг она почувствовала беспокойство, хотя вокруг не было ни звука, и вышла на улицу посмотреть. Над ней высилась серая громада сванской башни. В ночной тишине шел очень сильный снег. Очень сильный снег. Она вернулась в дом и закрыла глаза.
– Что с нами происходит? – вдруг спросил муж. – Что с нами происходит?
– Что происходит? – повторила она, не понимая.
Ничего не происходило. Было по-прежнему тихо. В следующее мгновение рухнули крыша и стены, и все погрузилось во тьму. Она лежала, скованная огромной массой снега, не в силах сделать ни одного движения, и ждала смерти.
Лавина пришла бесшумно.
Люди услышали треск ломающихся домов, и снова все затихло.
Шел крупный, глухой снег.
И в этой глухоте из наполовину разрушенной деревни раздался крик о помощи.
Если вы прочтете эту фразу буквально – будете правы. Кричали с крыши дома, ближайшего к верхним деревням. Но ночь и снежная бездна сделали непреодолимыми два коротких километра. Только к утру, утопая по горло в снегу, пришла помощь. К этому времени Валерий с соседями живыми из-под снега достали Нору, ее мужа Аруна и одну дочь Валерия – восьмилетнюю Маро…
Если вы прочтете фразу в переносном смысле – вы тоже будете правы. Тоже правы, потому что призыв к помощи, прозвучавший из заснеженных и затопленных районов, услышали во всей стране. И прежде всего в самой Грузии.
Но долететь, доехать, дойти надо до каждого, кто нуждается в помощи, а оказав ее, не покинуть их.
…К ночи небо очистилось. Крупные звезды повисли над Ушгули. В доме Валерия Челидзе собралась вся деревня. По древнему обычаю сванов, предстояло вернуть в дом души погибших вне его стен.
Вся деревня затихла. Ни одно окно не светится, ни одна дверь не открывается, все собаки заперты в сараях… Из единственного освещенного дома Валерия Челидзе выходят четыре женщины в белом и двое мужчин. В руках у женщин старинные музыкальные инструменты, красный петух на белой веревочке и лампа «летучая мышь»: ее качающийся свет освещает нашу странную процессию и средневековую декорацию утонувших в снегу каменных башен и домов.
У руин, похоронивших семь человек, мы останавливаемся – Демур ставит на снег поднос с хлебом и сыром. Римма и Ева начинают играть монотонную музыку. Они поют песни, уговаривая души вернуться домой, где их ждут, где память о них будет жить в памяти всех…
Под черным небом, подпертым башнями Ушгули, стою я, потеряв ощущение времени. Стою я, прилетевший сюда на вертолете, придуманном Леонардо в Средние века, и наблюдаю средневековый обычай, в котором участвуют парни в джинсах и нейлоновых куртках, – и не кажется мне странным этот разговор с теми, кого уже нет, и свечи на снегу, и красный петух на белом поводке. Горе всегда горе. Память всегда память. И народные обычаи эту память охраняют.
Музыка стихает, и в ночной тишине острова в снежных горах выстрелом раздается хлопанье крыльев и крик петуха. Все начинают весело (так полагается) собираться домой – договорились о возвращении. Я замыкаю караван. Мы идем быстро – там ждут. И вдруг замечаю на уровне глаз белую нитку, которую тянет Джатто от будущего к настоящему, от башни в дом. Чтобы нашел дорогу к родному очагу тот, кто отстанет в пути.
В свете дня пришедший в деревню новый человек не заметит эту нить на снегу, но все, кто участвует в жизни Ушгули, видят ее.
И верю я, что такая же нить (пусть невидимая сторонним глазом) тянется от сванских башен во все места, куда отправились для жизни согнанные с места снежной дремой люди. И что не порвется эта нить, связывающая их с землей и историей предков, и что настанет момент, когда они, взявшись за нее, как за поручень, грубой от труда рукой начнут медленный подъем – в горы, домой, где их живых ждут.
Нитка обогнула очаг и протянулась в комнату памяти, где все дни после катастрофы был накрыт стол, устланный вместо скатерти плоскими белыми хлебами. Вдоль стен сидели женщины, для встречи сменившие черные траурные платки на радостные цветные, на сундуке – мужчины, а на полу на одной ноге стоял красный петух.
Валерий, с поминальным стаканом в одной руке и детским рожком, наполненным молоком, в другой, говорил о мире. Он говорил, что большой мир должен опираться на мир в каждом доме, мир в душе.
Вот разрушился в этой семье мир, и ушла маленькая частица – из общего большого. А для него, Валерия, конкретного человека, была почти вся жизнь… Почти, потому что и он сам часть чьего-то мира: уцелевшей дочери Маро, Нази, Ушгули, Сванетии, Грузии, страны, и потому хотя он и не стыдится желания присоединиться к семье, охватившего его в ту самую ночь, но он больше не думает так. И он останется на этой земле, чтобы жить.
P. S. Перед отлетом Валерий достал конверт с фотографиями. Из групповых карточек были вырезаны квадратики с изображением погибших детей.
– Можешь увеличить и прислать мне?
Вернувшись в Москву,
я взялся разбирать старые негативы
из давнего, счастливого путешествия в Сванетию.
Тогда было солнце и лето.
На одном из снимков двое мальчишек и девочка