ева.
Первые погружения «Пайсисы» совершали на Байкале. Тогда Сагалевич, Подражанский и Николай Резенков дошли до дна без особых приключений, а мне удалось сфотографировать под водой из одного аппарата другой и опять ничего не наврать в статье.
Тут в информацию об аппаратах я затесал сообщение о своей причастности к прошлым погружениям, чтобы вы не волновались за меня.
– Ну, ты идешь?
– Иду, иду!
По алюминиевой лесенке я взбираюсь на спину маленького подводного дирижабля. Ангар открыт, солнце лупит, жара, хотя зима в северном тропике – время щадящее. Команда парохода, «научники», собралась на палубе посмотреть на наше погружение.
Я лезу в узкий люк, мои спутники подают аппаратуру и втискиваются сами.
Пекка Лаакса (до истории с подводными аппаратами он испытывал в родной Финляндии самолеты) задраивает крышку люка, и моментально стекла очков и объективов покрываются крупными каплями конденсата, а сауна на пароходе вспоминается как место прохладное, хотя температура внутри двухметрового стального шара 33 градуса, а влажность 96 процентов.
Мое место в двухметровом шарике – справа по борту на куцем диванчике. Если б не фото- и телеаппаратура, можно было бы и повернуться к иллюминатору, которых у нас три. У меня и у лежащего на левом борту Васильева «окошки» поменьше, у молчаливого Пекки – побольше. Он сидит на откидном стульчике, но в ответственные моменты становится на колени. Пока аппарат стоит на борту судна, он проверяет множество приборов и переговаривается с «Келдышем». Потом он умолкает, и в толстостенной сфере становится тихо, как в сурдокамере.
Я знаю, что сейчас спускоподъемное устройство поднимет восемнадцатитонный аппарат, аккуратно перенесет через борт и опустит на воду.
В иллюминаторе солнечный свет. Движения мы не чувствуем, но вот борт «Келдыша» поплыл вправо, я увидел вспомогательный катер с его бессменным и умелым командиром Львом Симагиным, веселым матросом Жорой Стрельчиком и мотористом Геной Хлевновым и понял, что мы двинулись (пока на толстом тросе). Затем катер исчез из поля зрения, аппарат качнулся, и цвет иллюминатора изменился на голубой. Мы в океане. Теперь Андрей Андреев с помогающими ему двумя красавцами – финскими водолазами Каем и Сиппо – отделит нас от пуповины, связывающей с кораблем, катер отбуксирует аппарат прочь от борта, и мы свободны.
– Снимай, снимай, – говорит Пекка.
В иллюминаторе водолазы фотографируют нас перед погружением. Увы, пока я возился с мутными от влаги объективами, водолазы ушли наверх, а вода из бирюзовой стала густо-синей… Мы медленно набирали глубину.
«Что ты испытывал во время погружения?» – спрашивали меня приятели в Москве и разочаровывались, когда слышали в ответ, что я испытывал полное спокойствие. Меня, как испытателя спокойствия, не заботили системы жизнеобеспечения или механизмы погружения и всплытия, а лишь свои репортерские дела – запотевшие камеры, блокнот, на котором расплывались буквы от капавших с подбородка капель, магнитофон, который я не мог найти, потому что лежал на нем…
Я знал, что двумя днями раньше в уникальном погружении на 6170 метров «Мир» был проверен на прочность. Этой проверке я доверял полностью. То, что в первом спуске было поступком, теперь стало просто работой.
В протоколе погружения против моей графы значилось: «пассажир». Я попросил Лидию Николаевну Бирюкову, бессменного секретаря экспедиции и всеми любимую, заботливую, хотя и ворчливую «маму» гидронавтов, превратить меня в «наблюдателя» и тут же пожалел, потому что в качестве пассажира-испытателя и был смысл моего пребывания на борту «Мира».
В рабочих погружениях на мое место лягут другие пассажиры – морфологи, геологи, акустики, разные умные специалисты и даже кинематографисты, ради которых и построен аппарат, и они должны думать о своем, освободив драгоценные мозги от мыслей о надежности невероятного средства передвижения.
Так что если где нужен пассажир-испытатель – я готов.
Честно говоря, не мне первому пришла в голову эта мысль. Много лет назад научный обозреватель «Комсомольской правды» писатель Ярослав Голованов предложил свои услуги – в качестве пассажира космического корабля – Сергею Павловичу Королеву. Идея тому понравилась. Осуществление ее сняло бы ореол запланированного и обязательного героизма с каждого, даже будничного, полета и свидетельствовало бы о вступлении космических исследований в более спокойную, деловую, без лишней экзальтации фазу. Смерть Королева помешала осуществить задуманное.
Пионерные полеты – подвиг. Преодоление непредвиденного – подвиг. Взлетевший первым Гагарин, вышедший первым в открытый космос Леонов или совершивший беспримерную работу Джанибеков – герои. Да и остальные космонавты далеко не все пассажиры.
Что до опасности и преодолений ее, то первое погружение на шеститысячном аппарате Михальцева, Лаакса и Сагалевича не уступало тем делам, о которых сообщают телеграфные агентства и пишут газеты на первых полосах. Оно и по значению своему им не уступает: после пилотного погружения «Миров» почти 99 процентов океанского дна стало достижимо для советских ученых и их гостей, а три гидронавта вошли в первую десятку самых глубоководных людей мира.
А между тем событие это, отмеченное, извините, за рубежом как выдающееся (Советский Союз вырвался вперед в глубоководных возможностях; кроме наших двух «Миров», лишь США и Франция имели по одному аппарату, способному достичь шести километров), прошло у нас почти незамеченным. И внимательное телевидение уделило «Мирам» лишь пять минут далеко после полуночи.
В этом есть какая-то загадка.
Летом 1969 года Ярослав Голованов подошел к телевизору и сказал что-то вроде этого:
– А ну-ка посмотрим, что нам показывают в тот момент, когда весь мир смотрит прямую передачу о высадке земного человека на Луне.
Показывали что угодно – и кукол, и футбол… Голованов был в общем удовлетворен:
– С другой стороны, и мы ведь не в прогаре. Ну кто на Земле, кроме нас, мог сегодня насладиться передачей об организации шефской помощи районам Подмосковья?
А я вот все эти годы мучился вопросом, отчего все-таки нам не транслировали передачу с естественного спутника, пока однажды не заподозрил догадку: а не потому ли, что там ходит американец? Не без сомнений, однако, предложив, что если б по Луне гуляли наши, то, может, и мы вместе со всем миром его бы наблюдали, я поспешил к Ярославу Кирилловичу поделиться своим открытием.
– Сметлив, порадовал бойкостью ума, – похвалил мудрый Голованов. – Но, старик, не торопись со скоропалительными выводами. В жизни все не так просто…
Насколько он был прав, я убедился 13 декабря, в день первого погружения гидронавтов на максимальную глубину.
Ради этого события и работала чуть не полгода экспедиция, в этом дне сконцентрировались все надежды и, по существу, решалось, быть ли нам в клубе «6000» и будут ли опровергнуты бесконечные письма в высочайшие сферы о том, что идея аппарата порочна и стальная сфера будет раздавлена сумасшедшим давлением в 600 атмосфер.
Словом, это погружение, по крайней мере для маленького человечества нашего парохода, было событием, вполне соизмеримым с высадкой на Луну для человечества большого…
Телевизоров у нас не было. Поэтому начальник экспедиции Владимир Егорихин пошел к капитану Виктору Казьмину, чтобы тот по громкой радиосвязи объявил о том, что «Мир» сел на дно на глубине 6170 и это является, по-видимому, мировым достижением для подводных обитаемых аппаратов. Капитан с оценкой согласился, но пообещал объявить своим подданным об успехе после всплытия аппарата. «Всплытие покажет», – как говорит гидронавт Александр Подражанский. Ладно. И вот проходит двенадцать томительных часов первого глубоководного погружения. Три гидронавта – наши Михальцев и Сагалевич и финн Лааксо – поднимаются в своем аппарате на поверхность, чтобы завтра на втором «Мире» вновь уйти на ту же сумасшедшую глубину. Оркестр, цветы, отклики в газетах – это все будет потом, когда на подобную глубину опустятся японцы или кто там на очереди. А тут наши.
Упомянутый в начале Хлевнов смотрит на ночной океан и произносит:
– Ох, никому это, кроме них и нескольких научников, не нужно.
– Ты не понимаешь значения, – не без пылкости говорю я.
– Я-то понимаю…
В этот торжественный момент, когда вот-вот засветится изнутри от прожекторов «Мира» вода центральной части Атлантического океана и штурман Лев Самагин, который на катере «ловит» аппарат, скажет по рации: «“Мир‐1” на поверхности!» – и все, кого волнует, захлопают друг друга по плечу, – в этот момент «хрюкнула» судовая связь, и торжественным голосом человек загадочной морской профессии, в обязанности которого входит раздавать книги, проводить собрания и формировать тройки для увольнения на берег, первый помощник капитана Георгий Лесняк объявил:
– Внимание всем членам экспедиции!..
Я посмотрел на Хлевнова: «Ну?..»
– …Внимание всем членам экспедиции! Через полчаса в столовой команды будет демонстрироваться художественный фильм «Загадка Кальмана».
Хлевнов нехорошо улыбнулся и, сказав свое «Тот, кто пашет и кует…», пошел в машину.
Прав был Голованов: не так все просто, не в американцах дело.
Весьма часто мы не можем верно определить ни реальные свои достижения, ни убытки духа, пока не будут дозволены хвала или хула, и уж тогда нет удержу восторгам некоторое время, и чувство общественного соучастия захлестнет неспециалистов, а специалисты, сохраняя трезвость, обменяются мнениями о своем просчитанном провидении, подтверждая его непечатными словами.
Нет у нас к себе доверия…
Отвлечемся, однако, от грустных мыслей и обратимся к истории освоения океана управляемыми человеком подводными машинами, поскольку они вещь нечастая на наших страницах, а читатель вдруг да полюбопытствует: о каких чуть ли не рекордных спусках идет речь, если еще в 1960 году батискаф «Триест» погрузился в Марианскую впадину на глубину 10 919 метров?