Суровые скалы, песок, бедная растительность, дефицит пресной воды и отсутствие полезных ископаемых спасли это место от царя природы.
Теперь он, озираясь, выходит на острова, заплатив сто долларов за посещение (деньги идут на защиту от него же) и отряхнув пыль городов со своих ног. Он дает обещание не курить в зоне обитания животных (даже на лодке по дороге к некоторым островам) и мыть ноги вместе с обувью в морской воде перед тем, как ступить на берег, чтобы не занести с одного острова на другой какую-нибудь личинку или семечко. Пускай само приплывет или птица принесет. Но не человек. Он ограничен в правах. Ему выделена двухметровой ширины дорожка, по которой он и идет. Если, конечно, на ней не лежит кто-нибудь из ластоногих хозяев…
Был когда-то в нашей стране День птиц. Не танкиста или десантника, не работника торговли, печати, радио, телевидения. Даже не день собак, лошадей или свиней. Именно птиц, которые никому не принадлежат. Которые свободны, космополитичны, перелетны. Которых мы не понимаем и которым не ровня.
Птицы присутствуют в качестве чего-то неконкретного в нашей жизни. Не образного. Они лишь пример нашего представления о них, в отсутствие самого предмета. Андрей Битов, кто серьезно отнесся к ним в русской литературе, понял птиц и объяснил их нам в поразительной книге «Птицы, или Оглашение человека». Мы можем гордиться и тем, что в живописи птицы впервые появились как постоянный драматический персонаж у выдающейся русской художницы Наталии Нестеровой.
Галапагосы, где в году триста шестьдесят пять Дней птиц, приблизили и меня к ряду фотографических воспевателей воздушных пловцов. Там их грех не снимать: фрегаты – гигантские черные ласточки, раздувающие красный зоб в минуты любви. Альбатросы, размах крыльев которых мешает им взлететь с земли и воды. Чтобы подняться в воздух, им надо спрыгнуть со скалы; пеликаны, бакланы (часть из них вообще не умеет летать), топорки… Наконец, мои фавориты – синелапые глупыши – олуши царя небесного. Пикейрос, как их называют на островах за то, что без брызг с огромной высоты врезаются в воду за добычей.
А как они ухаживают за дамами, расправляя крылья и попеременно поднимая лапки. Как они прекрасны, как далеки они от народов. К счастью.
Поднимайте ноги.
Согнули в колене, поставили на землю.
Теперь другую. Оглянитесь.
Право, еще есть
кого любить.
Сталин и Ленин в Разливе
Было какое-то большое торжество у моего товарища Сережи Дадвани. Победа в ралли или защита кандидатской по медицине. Приехал его папа из Зугдиди и заказал ресторан. Очень красивый. Самый красивый. С видом на Кремль. Большой зал. За окнами – башни со звездами, Манежная площадь. Самый центр. «Националь». Столы полукругом ломятся. Сережа сидит в центре и иронической полуулыбкой показывает, что к этому он не имеет отношения. Папа хотел увидеть друзей Сережи Дадвани, и он их увидел. Даже с их друзьями. Во всяком случае, я пришел не один, а с Мишико.
– Великий грузин, – сказал папа Антимоз, – художник Миша Чавчавадзе, чересчур украсил наше торжество!
Он сказал по-грузински, хотя мог по-мегрельски и по-свански, но все поняли. Потом он повторил тост по-русски и немного запутал ситуацию. Было замечательно и долго. Впереди стали возможны танцы, и мы с Мишей решили пройтись по ночной Москве с целью выпить за здоровье доктора и автогонщика дома на Чистых прудах, где нас ждал Гоги Харабадзе, мой и Мишин друг (нет, брат), блестящий грузинский актер и красивый человек.
Я попросил у официанта бумажный пакет, куда мы без рекламы сложили: осетрину горячего и холодного копчения, семгу, совершенно дикую (тогда ручного лосося не было), соления, немного домашних купатов и буквально два-три цыпленка табака, «на которых петух еще не сидел», по словам папы Антимоза, который и привез эту роскошь из Сванетии.
Миша произнес замечательный тост, и мы, соврав, что торопимся на самолет, степенно пошли вдоль столов к выходу. Ровно в центре зала и в центре внимания всех гостей у бумажного пакета, который нес достойнейший князь Михаил Чавчавадзе, вывалилось промокшее от закуски бумажное дно, и она на глазах у всех гостей привольно расположилась на сверкающем наборном паркете лучшего московского ресторана. Не меняясь в лице и не убыстряя шаг, мы достойно продолжили путь. Я с обаятельной улыбкой, Мишико с пустым пакетом. У выхода нас догнал Сережа.
– Умоляю, – сказал он, обнимая нас каждого и вместе. – Постойте со мной. Я не могу с вами так быстро расстаться.
Через пять минут к нам подошел метрдотель и вручил редкий по тем временам пластиковый пакет с надписью Malboro, вдвое больше того, что мы собрали.
Дома Гоги, одобрив меню, сходил на балкон, где стояли коробки с вином, которое он сам же передал с проводником восьмого вагона поезда, кажется, № 14, Тбилиси – Москва, вынул из них по паре мукузани и цинандали и, перегнувшись через перила, крикнул в открытые окна эркера нижнего этажа:
– Георгий Николаевич! Пожалуйте к столу!
Пока Данелия поднимался к нам, Гоги укоризненно сказал:
– Это не первый раз, когда ты угощаешь достойных людей ворованной на чужих банкетах закуской. Вспомни жареного поросенка, которого мы принесли Белле Ахмадулиной.
Вспоминаю. Мы сидели в сэвовской гостинице «Мир» на роскошном банкете в честь юбилея Героя Социалистического Труда и при этом действительно хорошего поэта Ираклия Абашидзе. Столы были полны вкуснейшей грузинской еды, и через каждые три метра на блюдах лежали жареные поросята. Целиком. Когда официальные речи закончились и началось застолье, официанты стали забирать поросят, чтобы, разделав их, вернуть гостям.
– Слушай, Гоги, нас пригласили к себе Белла и Боря. Там, в мастерской у Мессерера, в гостях тоже Герой Социалистического Труда, тоже поэт, тоже Абашидзе, но уже Григол.
– К Белле с пустыми руками?! – вскричал Гоги, свирепо подняв бровь. – Минуточку! – Это уже официанту, который потянулся к нашему поросенку. – По традициям грузинского застолья один поросенок не должен быть тронут ножом. Он олицетворяет целостность круга друзей, которых пригласил столь уважаемый человек.
Официант недоуменно посмотрел на красивого, представительного, идеально одетого для торжества бородатого грузина, поставил блюдо и удалился.
– Что ты придумал, Гоги? – спросил наш сосед по столу и товарищ Виктор Мишин, бывший в ту пору секретарем ЦК комсомола.
– Мы придем к Белле и угостим Григола Абашидзе поросенком, украденным со стола Ираклия Абашидзе. Красиво? И ты, Максимыч, нам поможешь. На тебя никто не подумает.
И на него, действительно, никто не подумал.
– Как мы вам рады, ребята! – сказала лучезарная Белла. – Григол, Боря, посмотрите, что они принесли. Где вы его взяли в это время?
– Сам пришел, – неожиданно смутившись, сказали мы.
…Дверь отворилась, и в кухню лучшей в мире однокомнатной квартиры на Чистых прудах вошел прямой и строгий Георгий Николаевич Данелия.
– Вот, Гия, полюбуйся. Это всё они с Мишей, хотя, уверен, Миша здесь ни при чем, унесли с банкета, который накрыл зугдидский папа нашего товарища в «Национале». Не стыдно?
Данелия сурово посмотрел на меня:
– Эти соления, этих цыплят и купаты бедный папа тащил из Западной Грузии в «Националь», а ты взял? Как ты мог!
– Ну, взял. Вас хотели угостить.
– А что, поросенка там не было?
С выпивкой случилась другая история.
Миша, Гоги, я и Лело Бокерия (наш близкий друг, замечательный архитектор) поехали в Сванетию на храмовый праздник в честь святого Квирике – Квирикобу.
Двадцать восьмого июля утром мы зашли в местный ресторан. Просто перекусить.
Ну, хорошо – выпить одну бутылку шампанского.
Этот широкий заказ обескуражил малосимпатичного русского официанта. Он знал, что сваны вообще сдержанны, но не до такой же степени: одна бутылка на четверых. Словом, он потерял к нам интерес, а вот группа молодых мужчин, сидевших в пустом почти ресторане, напротив, интерес проявила. Особенно к Гоги, вообще популярному в Грузии человеку и артисту, а после фильма «Дата Туташхиа», показанного накануне по телевидению, особенно. Один из парней, самый изящный и, видимо, главный, что-то сказал официанту, и тот с невероятной скоростью принес и поставил нам на стол ящик роскошного шампанского «Абрау-Дюрсо».
– Это вам, батоно Гоги, и вашим друзьям.
Гоги Харабадзе встал, и мы встали, и легким поклоном поблагодарили дарителей.
– Надо им послать два, – сказал он. – У вас есть деньги?
Парни тоже встали и поклонились нам, причем старший сделал останавливающий жест, мол, никаких глупостей.
Мы выпили из ящика одну бутылку, и Харабадзе сказал, что остальные правильно будет оставить на столе, с чем я и Миша не согласились. Глупо оставлять такому официанту такой напиток в таком количестве. Я отправился на переговоры. Они оказались до чрезвычайности легкими.
Старший улыбнулся и представился:
– Вано Ониани. Вы из Москвы?
– Да, там у меня есть друг сван – хороший врач и к тому же отличный автогонщик. Сережа Дадвани.
– Это мой брат, – сказал парень, сидевший рядом с Вано.
Мы обнялись.
– Вы нас очень обяжете, если возьмете вино с собой, – сказал Ониани. – Вы на машине? Может, погрузите еще коробку?
Труд обязать его я бесстрашно взял на себя.
– Ты спас достоинство грузин и шампанское, – сказал Миша.
– Вы с Чавчавадзе – позор моей семьи, – строго сказал Гоги.
– А Лело?
– Лело пока еще нет.
Мы попрощались с новыми знакомыми. Впрочем, ненадолго. Они тоже ехали на Квирикобу в древнюю сванскую деревню Кала…
Опишу ли я этот христианский, с оттенком языческого, праздник, когда строго служат в древнем храме и под открытым небом, когда режут жертвенного барана и, сидя на траве, пьют, словно это вино, не крепкую сванскую водку, когда поют грустные песни и радуются жизни, когда каждый каждому если не брат, то друг. Нет, не опишу.