рджиана, герцогиня Девонширская, которая, познакомившись с Шериданами, была совершенно очарована ими, колебалась, не зная, прилично ли будет пригласить к себе певицу и сына актера.
Вот анекдот, метко характеризующий ту эпоху. Дама, завидев в реке утопающего, умоляет сопровождающего ее денди, прекрасного пловца, спасти бедняге жизнь. Ее кавалер с флегматичным видом (это было непременным требованием хорошего тона) подносит лорнет к глазам, внимательно вглядывается в лицо несчастного тонущего, чья голова в последний раз показалась над водой, и спокойно отвечает: «Но это невозможно, сударыня. Меня не представили этому джентльмену».
И еще это был век острословов и говорунов, как и всякий другой век, отмеченный влиянием женщин и Франции. Остроумие и красноречие отпирали двери знатных домов, хотя золотой ключик к ним, надо сказать, изготовляли по политическому шаблону. Подобно враждующим партиям гвельфов и гибеллинов, сторонники Фокса, почти все время пребывавшего в оппозиции, и сторонники Питта, неизменно стоявшего у кормила правления, были вечно на ножах. Первые собирались в доме герцогов Девонширских, в салонах миссис Кру и миссис Бувери, последние были частыми гостями у герцогини Гордонской, известной своим тонким умом, а также у герцогини Ратлендской и леди Солсбери, блиставших зрелой красотой. В дальнейшем леди Эстер Стэнхоуп, всегда отличавшаяся деспотизмом, стала генералиссимусом армии приверженцев ее «дядюшки Питта». Впрочем, большинство остроумцев того времени держало сторону вигов. (Любимой темой разговора английских дам была политика. Сплошь и рядом на обеде или в опере только о политике и говорили. Дело дошло до того, что лорд Э. жаловался, что из-за увлечения политикой жена будит его по ночам — только он начинает засыпать, как она вскрикивает во сне: «Устоит премьер или падет?»)
Напротив, «синие», то есть сторонницы старых тори, — миссис Трейл, взявшая под свое крылышко доктора Джонсона, миссис Чалмондели, миссис Монтегю и им подобные — проявляли больше терпимости и широты при подборе своих гостей. В их домах блистали такие остроумцы, как Шеридан, Фокс, Латрелл, Джордж Селвин и «Хейр (заяц), имеющий многих друзей»; но и скучных зануд, конечно, тоже хватало. У них даже был свой собственный клуб «Приставал». Так же как и в век классической литературы, авторы надоедали друзьям с чтением своих рукописей, а каждое удачное произведение собратьев по перу объявляли плагиатом. Один из таких горе- литераторов, некий Джордж Дайер, отчаявшись найти где бы то ни было добровольных слушателей, отправился читать свои творения в грязелечебницу доктора Грэхема, пациенты которой, погруженные в грязь по пудреные парики, не могли спастись бегством.
Помимо всего прочего, это была эпоха злословия. Газеты уподобились шепчущимся сплетницам — их страницы пестрели пасквилями и инсинуациями, не щадившими ни маститых старцев, ни прекрасных дам. Пасквин — так именовал себя Уильямс — возвел клевету в степень изящного (вернее, как раз неизящного) искусства: его грубые карикатуры были развешаны в каждой лавке гравюр и эстампов. Неприкосновенность частной жизни стала привилегией бедняков. Когда миссис Трейл, презрев доктора Джонсона, вышла замуж за Пиоцци, это событие породило обширную пасквильную литературу, полную злобных сплетен и домыслов.
Резкие личные выпады омрачали парламентские прения. Холодное равнодушие Питта к прекрасному полу часто служило поводом для язвительных шуток. А сам Питт за каких-нибудь два года до своей смерти избрал в качестве объекта для грубых насмешек красные щеки Шеридана. Берк, постоянно переходивший все границы, называл лорда Шелберна «этот Борджиа и Катилина». Не пощадил его язык и самого монарха. Когда в 1788 и 1789 годах Георг III впал в безумие, Берк возгласил в палате общин, что господь бог низринул короля с трона. А когда Тэрлоу, совсем было собравшийся, как крыса, сбежать с тонущего корабля безумного монарха на утлое суденышко Фокса и наследника престола, торжественно заверял пэров: «Пусть покинет меня бог, если я покину моего короля», Уилкс, присутствовавший при этом, воскликнул: «Не только покинет — пошлет жариться в ад!» Стоявший рядом Берк добавил: «И чем скорее, тем лучше». Услышав про одного нового члена парламента, что он хорошо зарекомендовал себя как автор труда по грамматике и книги о добродетели, Тауншенд заметил, что палата общин — неподходящая ярмарка для подобных товаров.
Век Шеридана благоприятствовал расцвету литературы. Со времени Дефо литература шла в самую гущу жизни, в народ. Обретая свободу, она становилась демократичной. Так, Шеридан отличался от драматургов эпохи Реставрации тем, что не старался выводить в своих пьесах аристократов. Его герои — не вельможи, а горожане, занимающие, правда, высокое общественное положение, но все же простые граждане, чуждые преклонения перед древними реликвиями и освященными веками традициями.
При всем том этот век любил рядиться в живописные, пышные костюмы. Ведь именно тогда лорд Вильерс, спустивший в погоне за модой все свое состояние, мог появиться при дворе в бледно-лиловом бархатном кафтане с оторочкой лимонного цвета, расшитом вензелями из жемчуга, крупного как горошины, и украшенном многочисленными медальонами из чеканного золота в виде фигурок Купидона, а Уоррен Хейстингс явился на суд, устроенный над ним, в камзоле из красновато-коричневого атласа и при шпаге, рукоять которой была усеяна бриллиантами; именно тогда форейторы лорда Эгмонта каждый день надевали новые белые ливреи, обшитые муслиновыми оборками; у молодых франтов вплоть до восьмидесятых годов были в моде белоснежные атласные муфты (такие муфты обожал Фокс в пору своего увлечения дендизмом, за такими муфтами посылал Шеридан после побега с возлюбленной); а дамы носили столь высокие и пышные прически, что их называли «красавицами в шапке облаков», и в театре Друри-Лейн с успехом шла пантомима: Арлекин взбирается по лестнице, чтобы добраться до верха этих сооружений. Мода того времени объявляла осиную талию чуть ли не мерилом женской красоты: чем сильнее удавалось женщине стянуть свою многострадальную талию, тем больше ее фигура приближалась к совершенству. Многие несчастные подорвали свое здоровье, пытаясь превзойти тонкостью стана герцогиню Ратлендскую, ухитрявшуюся стиснуть свою талию до объема полутора апельсинов. По утрам дамы носили кринолины с узкими обручами, а одеваясь к выходу, облачались в широкие кринолины колоколом. В моде были накидки и газовые шейные платки, отделанные тонким кружевом. Что касается сильного пола, то непременными атрибутами благовоспитанного мужчины были пудреный парик, шпага, складной цилиндр, расшитый камзол, красные каблуки, кружевные гофрированные жабо и манжеты и пальмовая трость; чтобы иметь успех в обществе, мужчина должен был хорошо танцевать, хорошо фехтовать и сдабривать беседу понюшкой табаку.
Нюхательный табак ввела в моду королева Шарлотта, но во времена Шеридана эта мода пошла на убыль. Георг III не расставался с табакеркой, но нюхать табак не любил. С величественным видом брал он щепотку табаку большим и указательным пальцами, но старался рассыпать табак, не донеся до носа. Он отказался от обыкновения предлагать собеседникам понюшку табаку, а привычка залезать без приглашения в чужую табакерку стала рассматриваться как нарушение правил хорошего тона. Между тем, когда после смерти лорда Питерсхэма стали распродавать с аукциона его табачные запасы, трем работникам пришлось не покладая рук трудиться три дня, чтобы взвесить их, а выручка от продажи составила три тысячи фунтов стерлингов.
Стремление выставлять напоказ свои богатства и таланты находило отражение в устройстве домашних театров. Лорд Бэрримор, заплатив 60 тысяч фунтов за здание, в котором могли разместиться его зрители, исполнял на сцене шутовские танцы и играл Скарамуша. Лорд Вильерс разыгрывал «Пигмалиона и статую» в сарае неподалеку от Хенли. В глазах простого народа пэры все еще хотели выглядеть полубогами; так, злосчастный лорд Феррерс (осужденный на смерть судом пэров за убийство своего старого верного дворецкого) со всеми онерами прибыл на эшафот в вышитом серебром свадебном костюме и был торжественно повешен на шелковом шнуре.
Если Шеридан любил показную пышность, то показную пышность он видел повсюду вокруг себя. Он жил в эпоху утонченную и грубую, деликатную и буйную в одно и то же время. Миссис Монтегю была хозяйкой Салона Купидона, обходившегося ей во многие тысячи фунтов; целые ночи напролет разглагольствовала она о Шекспире и музыкальных стаканах[8] перед избранным кружком, составленным из дрезденского фарфора (герцогиня Девонширская) и чугунного литья (доктор Джонсон). Тем временем ее бедняга муж, утомленный занятиями математикой и всеми забытый, вкушал заслуженный отдых. Его каменноугольные копи покрывали любые расходы супруги. Стены ее гардеробной были украшены фресками, изображавшими розы и жасмин. «Зачем это понадобились немолодой женщине купидоны, — негодующе вопрошала миссис Делани, — если только она не воображает себя женой старика Вулкана и матерью всех этих амурчиков?»
Знатные дамы хихикали во время представления трагических сцен «Ромео и Джульетты», смеялись над страданиями Монимии или Бельвидеры[9] а короля Лира провожали со сцены дружным хохотом.
Зато к дуэлям относились тогда с полной серьезностью. Джентльмен, который убил человека, защищая свою жизнь и честь, только выигрывал в мнении света: раз уж на дуэли убивают, то джентльмен просто не имел другого выбора. Мало кто из выдающихся людей того времени не получал вызова на дуэль. Мания драться, так же как и страсть к азартной игре, вышла за рамки какого-либо одного класса или сословия и стала поголовным увлечением. На улице дубасили друг друга носильщики портшезов и факельщики; в городских закоулках подстерегали прохожего бандиты и головорезы — подонки общества, выплеснувшиеся на поверхность во время гордоновского мятежа.