каждого дня своей заботы»[12], после чего ему пришлось поставить крест на своей карьере священника. Свифт мягко упрекал его: «Вы явно не наделены таким талантом, как избыток такта, иначе вы остереглись бы этого текста, как мореплаватель — скалы», ибо, повторяя слова Дон Кихота, обращенные к Санчо, «с какой стати было говорить о веревке в семье повешенного?».
Томас Шеридан лишился кормушки, и для него навсегда закрылись все пути к повышению. Но невзгоды не повергли его в уныние. Он оставался все тем же каламбуристом, шутником, скрипачом и балагуром. Ребусы, анаграммы и мадригалы сыпались из него, как из рога изобилия. Его перо и смычок не знали покоя. Вступая в жизнь, он зарабатывал 1200 фунтов стерлингов в год; закончив свой жизненный путь, он оставил после себя больше детей, чем банкнот.
Сущей погибелью оказалась для Шеридана родня. Его жена, уроженка Ольстера Элизабет Макфэдден, сварливая фурия, которую супруг ласково именовал «Понси», а Свифт называл «Ксантиппой, самой большой стервой в Европе», «грязнейшей из нерях, ленивой, нерадивой, расточительной, злобной, завистливой и подозрительной бабой», поселила в доме мужа целую ораву бедных родственников во главе со своей матерью; ненасытные родственники вскоре проели все ее приданое, дававшее 500 фунтов в год, проели и еще столько же. Понси экономила на содержании учеников мужа и расточала его состояние. Собственные дальние родственники довершали разорение Шеридана, который как-то раз признался Свифту, что его полностью «обесшериданили». Но он по-прежнему со смехом гнал от себя заботы, сочиняя мадригалы, или же топил эти заботы в круговой чаше.
«Бывало, пригласит он к обеду, — рассказывал о своем друге Свифт, — человек шесть, а то и больше, гостей, все людей из общества, а сам забудет о приглашении и в назначенный день исчезнет из дому. Когда же ему пеняют на это, он только радуется, полагая, что такая рассеянность аттестует его как человека гениального и ученого».
При всем том Свифт и Стелла доверяли своему любимцу, «второму Соломону», больше, чем кому бы то ни было. Невзирая на сварливую супругу Шеридана, именно в его уединенном поместье Килка Свифт жил месяцами, создавая свои «Путешествия Гулливера». В 1726 году, думая, что Стелла умирает, именно Шеридану излил Свифт свою сердечную скорбь в одной горькой фразе: «Кажется, прекраснейшая в мире душа рассталась со своим телом». А год спустя, когда Стелле оставалось жить месяц-другой, тому же Шеридану адресовал Свифт снова: «Последний акт жизни — всегда трагедия, если не хуже». Перед самой своей смертью Стелла поручила заботам Шеридана личную переписку Свифта, и он воспрепятствовал немедленному ее опубликованию. Стелла любила Шеридана больше, чем остальных друзей Свифта, и назначила его одним из своих душеприказчиков. Несмотря на полное расстройство своего состояния, Шеридан отверг предложение Стеллы включить его в число своих наследников, подобно тому как за несколько лет до этого он отклонил предложение Свифта назначить его директором школы в Арме. «Заговорить в его присутствии о том, сколь беззаботен он во всем, что касается его материального интереса и состояния, значит сделать ему самый большой комплимент», — утверждал Свифт.
Зато Шеридан осмеливался говорить в глаза Свифту неприятную правду, которой тот, одолеваемый тяжкими духовными и физическими недугами, не мог больше переварить, и между друзьями произошел временный разрыв. Следует привести здесь последние слова доктора Шеридана. Услышав, как кто-то из присутствующих сказал, что ветер дует с востока, наш доктор прошептал: «Пусть себе дует с востока, запада, севера или юга, бессмертная душа полетит прямо к месту назначения».
Человеком совершенно иного склада был сын доктора Шеридана. От начала до конца он производил впечатление педанта среди людей искусства и человека искусства среди педантов. Имея перед глазами обескураживающий пример отца, он отказался от мысли стать педагогом и решил посвятить себя реформе театра. А театр, похоже, отчаянно нуждался в коренном преобразовании. Политические скандалисты и светские дебоширы вызывали в зале общественные беспорядки, хорошим вкусом пренебрегали, актеры завидовали друг другу. Шеридан был исполнен честолюбивых замыслов. Себя он считал человеком, как нельзя лучше подготовленным для того, чтобы упорядочить царящий здесь хаос и превратить театр из балагана в академию. Большой знаток филологии, он вознамерился преобразовать сцену в духе классических образцов; как актер он отличался точной игрой, но при этом сухой и однообразной. Сильный, глубокий голос и четкая размеренность жестов делали его идеальным исполнителем роли Катона из одноименной трагедии Аддисона.
В январе 1743 года роль Ричарда III исполнил в дублинском театре Смок-элли некий «молодой джентльмен». Играл он с таким успехом, что вскоре на театральных афишах появилось его имя — Томас Шеридан. Когда через некоторое время в Дублине с триумфом выступал Куин, ветеран литературы уехал из города, возмущенный успехом этого любимца публики. К 1745 году — году кончины Свифта — молодой Шеридан стал полновластным руководителем Королевского театра.
Затем Шеридан отправился в Лондон и играл на подмостках театров Ковент-Гарден и Друри-Лейн. Он ухитрился вызвать зависть Гаррика и оскорбить его гордость. Приглашая знаменитого актера и владельца театра в Дублин, он настаивал на том, чтобы их договор строился на основе совместного участия в прибылях. Тем не менее Гаррик явился в Дублин, а тогдашний вице-король Ирландии Честерфилд оказал поставленному ими спектаклю высокое покровительство и, ища популярности, превозносил игру Шеридана.
Но слишком стремительно взошла звезда Шеридана. Пасквилянты уже потешались над его претензией рядиться в пышную тогу при исполнении роли Катона. На протяжении каких-нибудь восьми лет ему дважды пришлось сталкиваться с организованным противодействием, причем если в первом случае он вышел из испытания с укрепившейся репутацией, то в результате второго инцидента он практически разорился.
Одним январским вечером 1746 года, когда в зале театра блистало целое созвездие прославленных красавиц, собравшихся посмотреть Шеридана в роли Горацио из «Красивой грешницы»[13], некий Келли, молодой джентльмен из Голуэя, горячий по натуре да к тому же хвативший горячительного, взобрался на сцену и с площадной бранью погнался за сентиментальной авантюристкой Калисто, роль которой исполняла мисс Беллами. Актриса успела спрятаться от преследователя в своей уборной и заперла дверь на засов. В дело вмешался Шеридан, который, вместо того чтобы привычно закрыть глаза на эту милую шалость, приказал служителям препроводить нарушителя порядка к его месту в партере. Келли, взяв у продавщицы корзину с апельсинами, принялся швырять ими в Шеридана и обзывать его подлецом и негодяем. Шеридан в полном соответствии с истиной ответил: «Я не меньше джентльмен, чем вы». Это заявление привело Келли в ярость. Он проследовал за кулисы, где вновь обругал Шеридана последними словами и получил публичную взбучку. Тут началось столпотворение. Дали занавес. Публика раскололась на два враждебных стана: «келлиты» и «шериданиты» схватились друг с другом, словно современные Монтекки и Капулетти. Какое-то время жизнь Шеридана находилась в опасности. Келли удалился со сцены, клянясь жестоко отомстить актеру, который осмелился быть джентльменом. Возбудив против Шеридана дело об оскорблении личности, Келли заявил на суде, что ему довелось видеть джентльмена-солдата и джентльмена-портного, но что он ни разу в жизни не видел джентльмена-актера. В ответ на это Шеридан, поклонившись, сказал: «Надеюсь, сэр, вы видите такового теперь». Оправданный под громкие аплодисменты публики, Шеридан отомстил обидчику вполне по-джентльменски: после того как смутьяна привлекли к суду и приговорили к большому штрафу, Шеридан обратился к властям с просьбой освободить виновного от уплаты и стал в результате самым популярным человеком в Дублине.
В тот вечер, когда произошел скандал в театре, среди публики находилась темноволосая и черноокая юная леди двадцати одного года от роду по имени Фрэнсис Чемберлен, уже прославившая себя как писательница и одна из «трех литературных граций». (Двумя другими были миссис Каули и миссис Гриффитс.) Доктор Парр, знававший мисс Чемберлен до того, как он стал преподавателем в Харроу, называл ее «поистине небесным созданием».
Достойное поведение Томаса Шеридана в трудную минуту сделало его в глазах мисс Чемберлен настоящим героем. Она незамедлительно выступила в печати с памфлетом, способствовавшим резкому повороту общественного настроения в пользу Шеридана, и опубликовала вдобавок поэму «Совы», в которой этим ночным птицам крепко доставалось от Аполлона. В скором времени они познакомились в доме сестры Шеридана и были помолвлены.
Весной 1747 года они обвенчались и поселились в Дублине на Дорсет-стрит. Супруги были приняты в высшем обществе и подружились с такими именитыми семействами, как Лейнсборо, Чарлемонты, Оррери и Кэнинхемы. Шеридан основал дублинский Бифштекс- клуб, где мир Дублинского замка — резиденции вице-короля — общался с миром богемы, и усадил на председательское место, бросив дерзкий вызов общественному мнению, разбитную Пег Уоффингтон. При всем том он слыл придирчивым руководителем, сторонником строгой дисциплины и человеком педантичных религиозных привычек, который никогда не опаздывал к семейной молитве. Правда, он частенько сдабривал молитву хорошо взбитой смесью бренди с сахаром и водой, может быть, и не такой крепкой, как излюбленная принцем-регентом диаболина, но все же достаточно сильно действующей для того, чтобы сбросить Шеридана со стула на пол как раз в тот момент, когда он читал своим двум сыновьям проповедь о вреде пьянства.
Единственный недостаток своей жены Шеридан усматривал в том, что она слишком уж просто одевалась. Она обычно носила коричневые шелковые платья, а дома надевала скромный чепец, приличествующий, скорее, почтенной матроне. Вместе с тем, по признаниям современников, ее фигура, шея и руки были редкой красоты. Она не любила рисоваться, выставлять свою красоту напоказ, вызывать восхищение. Как и многие другие дамы той эпохи, начиная с самой королевы, она имела привычку понюхивать табачок. Один попутчик в почтовой карете, курсировавшей между Лондоном и Уиндзором, восторженно заметил, когда миссис Шеридан сняла перчатку, чтобы взять понюшку табаку: «Немногие леди, сударыня, так долго прятали бы от нас столь прелестную руку».