— Других фактов нет? — спросил Холмс.
— Какие же еще факты, когда я имею на руках документальные данные? Я еще раз говорю: 22 февраля…
— Одну минуту, сэр, — перебил Холмс. — Но кроме этого факта?..
— Есть, — вздохнул Чемберлен. — В издании московского Гиза недавно вышла книжка для детей. Она называется «Хрюшки-свинушки». На первой странице этой книжки изображена свинья, а на четвертой корова в монокле. Сопоставьте факты: свинья, монокль и издание книжки в Москве. Я очень прошу вас оказать помощь…
— Сейчас, — холодно сказал Холмс, беря блокнот и карандаш.
Через несколько секунд Шерлок Холмс протянул блокнот мне и серьезно сказал:
— Кажется, так, Ватсон?
В блокноте я прочитал:
«2 горчичника в день на затылок.
Холодные души.
Мистеру Чемберлену.
Д-р Шерлок Холмс».
Карл РадекВЕЛИЧАЙШЕЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ИСТОРИИ
Доктор Ватсон-младший тихо вошел в кабинет Шерлока Холмса. Матовый свет лампы освещал лицо Шерлока-младшего. Ватсон только теперь увидел, как похож на старый портрет отца младший Шерлок Холмс. То же гладко выбритое, с замкнутым выражением лицо, как бы скрывающее, что происходит в душе. Те же плотно сжатые губы, механически придерживавшие трубку, те же спокойные, обращенные внутрь глаза.
Ватсон опустился в глубокое кресло.
Шерлок Холмс, молчаливо сидевший у камина, поднялся, подошел к письменному столу, набил трубку и, не закурив ее, начал в раздумье перелистывать страницы книг, разбросанных по столу.
— Это самое крупное преступление в истории человечества, — сказал он, как бы разговаривая сам с собой. — Какими пустяками занимался мой отец: ловил какого-то индийского эмигранта, убившего человека, что похитил у него клад, или какого- то бродягу, расправившегося с неверным приятелем. А тут убили миллионы людей, миллионы влачат жалкое существование в качестве калек, миллионы сирот вынуждены жить в нужде, — и никто не расследует, на кого падает ответственность за эти преступления.
— О чем ты говоришь? — спросил удивленный Ватсон. Ему показались, что его приятель, несмотря на внешнее спокойствие, подвергся приступу лихорадки и фантазирует в бреду.
— Я говорю о мировой войне, — ответил Шерлок Холмс. — Мы с тобой были детьми, когда она началась. Мы верили, что это — последняя война, что это — война за демократию, против милитаризма. Мы верили во все легенды, распространявшиеся во время этой войны. Но теперь мы знаем: то были лишь легенды. Этого было бы достаточно, чтобы убить сон каждого честного человека, чтобы превратить все человечество в организацию сыщиков, взявшихся за поиски преступников. А между тем, из года в год издают военные материалы, предназначенные служить продолжением военной легенды, издают мемуары, которые читаются, как романы, ибо люди ищут в них сенсаций. А ведь не стало миллионов людей!.. Они были маленькие и большие, но всякий из них имел свою жизнь: что-то его радовало, что-то печалило, к чему-то он стремился. А затем у него отняли волю, отняли возможность решать свою судьбу. Миллионы были брошены на поля сражений, лишенные права спросить: во имя чего они лежат к траншеях, прислушиваясь к визгу шрапнели, во имя чего они временами хватаются в панике за газовые маски, когда покажется, что их душат газы, подползшие тихо, словно воры. Когда наступала полная тишина, они лежали в окопах без капли крови в мозгу, прислушиваясь к шороху крыс, нюхавших их сапоги. А затем снова ревели сигналы, свистели тревожные свистки сержантов и раздавалась команда: «Готовься — атака!..» Они шли через огненный дождь. Их рвали снаряды. Они повисали на колючей проволоке… А после атаки часть солдат возвращалась в окопы, а часть оставалась лежать между двумя рядами проволочных заграждений. Целыми ночами был слышен вой людей, гибнувших от жажды, от лихорадки, от ран, разрывавших их внутренности. И никто не мог их спасти.
Холмс-младший закурил трубку и ударил кулаком по кипе книг на столе.
— Вот я шесть месяцев читал эти бесстыжие мемуары Черчилля, Асквита, Грея, Пуанкаре, Бетман-Гольвега[13], кайзера Вильгельма. И я спрашиваю: кто же бросил человечество в войну? Где те преступники, которые принесли человеку столько страданий?
— И к какому выводу ты пришел? — спросил Ватсон.
— Всякий из них, взятый особо, — джентльмен, отец семьи, порядочный человек. Всякий из них счел бы себя преступником, если бы был вынужден признать, что убил человека, чтобы его ограбить. А все они совместно готовили войну с целью грабежа. Немцы хотели урвать у англичан колонии, хотели получить возможность свободного грабежа Турции. Австрия — со страха, что семь миллионов австрийских сербов могут объединиться с четырьмя с половиной миллионами, жившими в Сербском королевстве, — задумала покончить с сербами, присоединив остальные четыре с половиной миллиона, хотя не могла управиться с теми, которых уже имела. Англичане хотели ограбить Германию и отнять ее флот, чтобы потопить его на дне морском. Царизм, разбитый на Дальнем Востоке, решил ограбить Турцию, захватив у нее Константинополь. Самыми лучшими были эти идеалистические американцы! Они вступили в войну после двух лет военной оргии, не имея даже оправдания о мнимом нападении со стороны противника. Они приняли участие в побоище просто потому, что Морган одолжил много миллиардов союзникам и боялся, как бы они не пропали.
— Не хочешь ли ты сказать, что виновата только капиталистическая система, что государственные люди были жалкими марионетками в руках истории, увлекшей их в пропасть?
— Никто не является преступником по собственной воле, на основе свободного выбора. Человек убивает из ревности, потому что ревность стала инстинктом испорченного современной культурой человечества. Но нельзя давать людям права убивать из ревности! Когда человек, гонимый извращенными сексуальными наклонностями, убивает женщин и детей, он — жертва наследственности и окружающих условий. Но нельзя провозглашать свободы сексуальных убийств. Нельзя подменять вопроса, упрятать ли подобного убийцу в стенах больницы для неизлечимо больных, вопросом о самой болезни. А те, которые рассказывают в толстых книгах про систему капиталистической конкуренции, те, которые вспоминают о военных союзах и гонке вооружений, указывают на это не для того, чтобы требовать уничтожения системы, хотя бы ценой помилования ее представителей. Нет, они говорят об этой системе для того, чтобы защитить ее носителей и предоставить им возможность подготовлять в дальнейшем новое преступление в еще более грандиозном масштабе. Ведь многие из участников подготовки мировой войны 1914-18 гг. выступают и сегодня в качестве государственных деятелей! Они руководят политикой крупнейших государств, выступают в качестве вершителей судеб народов. А разве младшее поколение современных государственных людей чем-нибудь отличается от своих отцов и учителей? Разве они не повторяют точь-в-точь то, что делали их отцы и учителя перед 1914 годом? Некоторые из них ссылаются на то, что принадлежат к поколению участников войны, что они видели все ее ужасы и что поэтому они высказываются за мир. Но ведь все это — полнейшее вранье. Эти бывшие «комбатанты» руководят сейчас тайными вооружениями, подготовляют дьявольскую химическую войну. Они являются представителями школы воздушного террора, грозящего обрушиться всей силой на женщин, на детей, на рабочих, скученных в стенах амуниционных заводов. Эти господа кокетничают своим бывшим участием в войне. Но с тех пор они отрастили себе животы, с трудом умещающиеся в мундире. Они не пойдут воевать, они спрячутся в бетонных подземных городах, в которых разместится буржуазное правительство — этот безмозглый мозг нашего общества. Оттуда они станут кричать при посредстве громкоговорителей, что им не чужды ужасы войны.
Шерлок Холмс-младший поднялся со своего места за письменным столом и, принявшись расхаживать большими шагами по комнате, продолжал:
— Зачем искать преступников? Все они — как на ладони. Никогда еще преступники не разгуливали столь открыто, столь бесстыдно! В истории человечества до сих пор еще не было случая, чтобы преступник получал громадные награды за признание вины, а тем более — за свою защиту. А эти преступники загребают громадные гонорары за свои лживые исторические труды, единственная ценность которых в том, что из сгустка лживых фраз и увертливых адвокатских речей сочится кровь и ударяет в нос трупный запах. Но что меня возмущает больше всего, это то лицемерие, с которым они притворяются, что не знают своих жертв. Они построили во всех столицах мира могилу неизвестного солдата, они поддерживают на этих могилах вечный огонь, они совершают паломничества к этим могилам, складывают на них венки, стоят перед ними в молчании, — но стоят только минутку. А после они бегут от этих могил, — бегут не то на банкеты, не то потому, что боятся, как бы сквозь железные плиты не проступила кровь несчастных жертв, обличая преступников. Если господа государственные деятели хотят знать, кого они убили, то ничего нет легче. Дело ведь идет о миллионах, о законе больших чисел! Чего же легче, как установить для каждой страны процент рабочих, процент крестьян и городской бедноты. Пусть поделят количество убитых на эти цифры. Пусть даже отбросят один процент маменькиных сынков. Тогда будут знать точно, кто тот неизвестный солдат, перед которым лицемерно склоняют головы, чью память лицемерно чтят, дабы иметь возможность погнать на войну новые миллионы неизвестных солдат!
Холмс сбросил движением руки на пол тома военных мемуаров и воскликнул:
— Но подлее джентльменов-преступников та научная челядь, которая пишет сочинения о войне. Авторы мемуаров могут сказать в свое оправдание, что за всяким преступником суд признает не только право на защиту, но и право на ложь. Ведь именно поэтому с обвиняемого не берут присяги перед судом: его присяга в глазах посторонних не имеет никакого значения. А эти «историки» — добровольные мародеры и шакалы, снующие по полям сражений! На войне мародеров расстреливали, хотя бы они крали уже ненужные убитым сапоги или пару шиллингов. А эти гиены полей сражений крадут у убитых единственную цену их смерти,