– Бэрримор находит, что он обижен, – сказал сэр Генри. – Он считает, что с нашей стороны было непорядочно преследовать его шурина после того, как он сам, по доброй воле, выдал нам свою тайну.
Дворецкий стоял перед нами бледный, но спокойный.
– Я, может быть, погорячился, сэр, – сказал он, – в таком случае прошу у вас прощения. Но я был очень удивлен, когда услыхал, как вы сегодня утром возвращались вдвоем, и узнал, что вы охотились за Сельденом. У бедного малого достаточно с кем бороться без того, чтобы и я еще выпускал врагов по его следам.
– Если бы вы нам все рассказали по своей доброй воле, то это было бы другое дело, – сказал баронет. – Вы же, или, вернее, ваша жена рассказала все только тогда, когда не могла поступить иначе.
– Я не думал, сэр Генри, что вы этим воспользуетесь. Право, не думал.
– Человек этот опасен для общества. На болоте разбросаны одинокие жилища, а он такой молодец, который нападет ни за что ни про что. Стоит только взглянуть на его лицо, чтобы убедиться в этом. Вот хотя бы дом мистера Стэплтона, в котором нет другого защитника, кроме него самого. Никто не может чувствовать себя в безопасности, пока Сельден не будет под замком.
– Нет, сэр, он не ворвется ни в чей дом. Даю вам в том свое честное слово. Он никого не потревожит больше в этой стране! Уверяю вас, сэр Генри, что через несколько дней будут окончены все приготовления к его отъезду в Южную Америку. Ради Бога, прошу вас, сэр, не сообщать полиции о том, что он все еще находится на болоте. Она уже отказалась разыскивать его здесь, и он может спокойно прятаться, пока не будет все готово к его отъезду. Вы не можете выдать его, не причинив моей жене и мне большого горя. Умоляю вас, сэр, ничего не говорить полиции.
– Что вы скажете, Ватсон?
Я пожал плечами и сказал:
– Если он уберется из Англии, это избавит плательщика податей от лишней тяжести.
– Ну, а что, если он перед отъездом укокошит кого-нибудь здесь?
– Нет, сэр, он не поступит так безрассудно. Мы снабдили его всем, в чем он мог нуждаться. Совершив же преступление, он выдаст место, где прячется.
– Это правда, – произнес сэр Генри. – Ладно, Бэрримор…
– Да благословит вас Бог, сэр; благодарю вас от всего сердца! Если бы его снова забрали, это убило бы мою бедную жену.
– Я полагаю, Ватсон, что мы поощряем и содействуем уголовному делу. Но после того, что мы слышали, я чувствую, что не могу выдать этого человека. Ну, так и конец всему этому. Ладно, Бэрримор, теперь можете идти.
После нескольких несвязных слов благодарности, дворецкий повернулся, чтобы уйти, но, постояв в нерешительности, вернулся и снова заговорил:
– Вы были так добры к нам, сэр, что и мне, в свою очередь, хотелось бы сделать для вас все, что в моей власти. Я знаю нечто такое, сэр Генри, о чем, может быть, сказал бы и раньше, но я узнал это спустя долгое время после следствия. Я никому ни слова не говорил об этом. Это касается смерти бедного сэра Чарльза.
Баронет и я разом вскочили на ноги.
– Вы знаете, как он умер?
– Нет, сэр, этого я не знаю.
– Так что же?
– Я знаю, для чего он пошел к калитке в такой час. Для того, чтобы встретиться с женщиной.
– Чтобы встретиться с женщиной! Он?
– Да, сэр.
– Имя этой женщины?
– Я не могу вам сказать ее имени, сэр, но могу вам сообщить его начальные буквы. Эти буквы «Л. Л.»
– Как вы это узнали, Бэрримор?
– Ваш дядя, сэр Генри, получил в то утро письмо. Обыкновенно он получал их очень много, так как был популярен и хорошо известен, как добрый человек, и всякий, кто нуждался, обращался к нему. Но в то утро случилось так, что он получил одно только это письмо, а потому я и обратил за него внимание. Оно было из Кумб-Трасей, и адрес был написан женской рукой.
– Ну?
– Я больше не думал об этом письме и никогда бы не вспомнил о нем, если бы не моя жена. Несколько недель тому назад она чистила кабинет сэра Чарльза (его не трогали со дня его смерти) и нашла за каминной решеткой остатки сожженного письма. Бо́льшая часть его превратилась в пепел, но маленькая полоска, конец страницы, еще держалась, и можно было прочесть то, что было написано на ней, хотя буквы были серые на черном фоне. Нам казалось, что это был постскриптум, и он гласил: «Пожалуйста, пожалуйста, прошу вас, как джентльмена, сожгите это письмо и будьте у калитки в десять часов». Под ним стояли буквы «Л. Л.»
– Сохранили вы этот клочок?
– Нет, сэр. Когда мы дотронулись до него, он рассыпался.
– Получал ли сэр Чарльз раньше письма, написанные этим почерком?
– Ах, сэр, я не обращал особенного внимания на его письма. Я и этого бы не заметил, если бы оно не пришло одно.
– И вы не догадываетесь, кто это может быть Л. Л.?
– Нет, сэр. Но я думаю, что если бы мы могли добраться до этой дамы, то больше бы узнали о смерти сэра Чарльза.
– Я не понимаю, Бэрримор, как вы могли скрыть такой важный факт.
– Ах, сэр, это произошло тотчас же после того, как нас постигло наше личное горе. Кроме того, мы оба очень любили сэра Чарльза и были ему благодарны за все, что он для нас сделал. Раскапывание всего этого не могло воскресить нашего бедного господина, и следует быть осторожным, когда в дело замешана дама. Даже лучшие из нас…
– Вы думаете, что это могло бы нанести ущерб его репутации?
– Ах, сэр, я думал, что ничего хорошего не выйдет из этого. Но теперь вы были добры к нам, и я чувствую, что нехорошо было бы не рассказать вам все, что я знаю о деле.
– Прекрасно, Бэрримор, можете идти.
Когда дворецкий вышел, сэр Генри быстро обратился ко мне с вопросом:
– Ну, Ватсон, что вы думаете об этом новом свете?
– От него стало как будто еще темнее.
– И я тоже нахожу. Но если бы нам только удалось напасть на след Л. Л., то все дело разъяснилось бы. Мы знаем, что есть женщина знакомая с событиями, только бы нам найти ее. Как вы думаете, что нам делать?
– Тотчас же сообщить обо всем Холмсу. Это даст ему ключ, которого он искал, и который, я уверен, приведет его сюда.
Я тотчас же отправился в свою комнату и составил донесение Холмсу об утреннем разговоре. Для меня было очевидным, что он очень занят, потому что записки, полученные мною из Бейкер-стрит, были редки, коротки, без всяких комментариев на сообщаемые мною сведения и почти без упоминания о порученной мне миссии. Он без сомнения всецело поглощен занимающим его шантажным делом. Но этот новый фактор, наверное, остановит его внимание и возбудит вновь его интерес. Мне бы хотелось, чтобы он был здесь.
Октября 17-го. Сегодня целый день лил дождь; он шумел в плюще и капал с крыш. Я думал о преступнике на мрачном, холодном, пустынном болоте. Бедный человек! Каковы бы ни были его преступления, он достаточно настрадался, чтобы несколько искупить их. Я также подумал о том другом, – о лице, которое мы видели в кебе, о фигуре, которую я видел на горе при луне. Не находится ли среди этого потока и он – невидимый наблюдатель, человек тьмы? Вечером я надел свой непромокаемый плащ и пошел далеко по бушевавшему болоту, полный мрачных картин, которые мне рисовало воображение, между тем, как дождь хлестал мне в лицо и ветер дул в уши. Да поможет Господь тем, кто бродит теперь по большой трясине, так как и твердая земля становится топью. Я попал на черную вершину, на которой заметил в ту ночь одинокого человека, и оттуда стал всматриваться в мрачное пространство, расстилавшееся подо мною. Потоки дождя омывали бурые холмы, и тяжелые свинцовые тучи низко нависли над болотом и тянулись в виде серых гирлянд по их склонам. Далеко налево, между двух холмов, наполовину скрытые туманом, поднимались над деревьями две тоненькие башенки Баскервиль-холла. Они были единственными видимыми для меня признаками человеческой жизни, помимо доисторических хижин, густо разбросанных по склонам холмов. Нигде не было видно и признаков того человека, которого я видел на этом самом месте за две ночи перед тем.
Когда я возвращался домой, меня обогнал доктор Мортимер, ехавший в кабриолете по неровной болотной дорожке, ведущей к отдаленной Фаулмайрской ферме. Доктор был очень внимателен к нам, и не проходило дня, чтобы он не заезжал в холл узнать, как мы поживаем. Он настоял на том, чтобы я сел в его кабриолет, и довез меня до дому. Он был очень огорчен исчезновением своего спаниеля; собачка побежала на болото и не возвращалась оттуда. Я утешал его, как умел, но подумал о пони в Гримпенской трясине и подумал, что он никогда больше не увидит своей собачки.
– Кстати, Мортимер, – сказал я, пока мы тряслись по болотной дорожке, – полагаю, что немного в этой местности людей, которых бы вы не знали.
– Вряд ли найдется хоть один такой человек.
– Так не можете ли вы мне назвать женщину, имя и фамилия которой начинаются на Л.?
Он подумал и сказал:
– Нет. Тут есть несколько цыган и рабочих, имен которых я вам не могу назвать, но между фермерами и интеллигентными людьми нет ни одного, имя и фамилия которого начинались бы на Л. Впрочем, подождите, – прибавил он, помолчав, – есть Лаура Ляйонс, но она живет в Кумб-Трасей.
– Кто она такая? – спросил я.
– Дочь Франкланда.
– Что? Старого маньяка Франкланда?
– Именно. Она вышла замуж за художника Ляйонса, который приезжал рисовать эскизы на болоте. Он оказался негодяем и бросил ее. Впрочем, говорят, что следует винить обе стороны. Отец отказался от нее, потому что она вышла замуж без его согласия, а может быть, и по другим причинам. Бедной женщине плохо пришлось между старым и молодым грешниками.
– Чем она живет?
– Я думаю, что старик дает ей на пропитание, но не более, так как его дела очень плохи. Но, чего бы она ни заслужила, все таки нельзя было допустить, чтобы она плохо кончила из-за отсутствия помощи. Ее история стала тут известной, и несколько человек приняли в ней участие, желая дать ей возможность честно зарабатывать свой хлеб. То были Стэплтон и сэр Чарльз, да и я внес свою лепту, чтобы приобрести ей пишущую машинку и пристроить к делу.