– Да.
– И бумаги лежали на вашем столе?
– Насколько мне помнится, они были скатаны тогда в трубку.
– Но можно было узнать, что это корректура?
– Может быть.
– Никто больше не приходил?
– Никто.
– Знал ли кто-нибудь, что эти корректурные листы будут у вас?
– Никто, кроме типографии.
– А Банистер знал?
– Нет, конечно, нет. Никто не знал.
– Где находится Банистер в настоящее время?
– Он, бедняга, был очень болен. Я оставил его в удрученном состоянии на стуле. Я так спешил к вам.
– Вы оставили свою дверь отпертой?
– Сначала я запер бумаги.
– Из всего этого следует, мистер Сомс, что если только студент-индеец не признал свитка за корректурные листы, то кто-нибудь увидел их случайно, не зная раньше, что они находятся в вашей комнате.
– И мне так кажется.
Холмс загадочно улыбнулся.
– Ну, – сказал он, – пойдем к вам… Это случай не из ваших, Ватсон, – психологический, а не физический. Но если желаете, пойдемте с нами. К вашим услугам, мистер Сомс.
Гостиная нашего клиента выходила длинным узким окном с мелким переплетом на заросший мхом двор древнего колледжа. Готическая дверь аркой открывалась на каменную лестницу с истертыми ступеньками. Квартира воспитателя была на нижнем этаже. Над ней помещались три студента, по одному на каждом этаже. Когда мы пришли на место происшествия, наступили уже сумерки. Холмс остановился и серьезно посмотрел на окно. Затем подошел к нему и, приподнявшись на цыпочки, заглянул в комнату.
– Он должен был войти через дверь. Единственное отверстие в окне – форточка, – сказал наш ученый проводник.
– Ох! – воскликнул Холмс и со странной улыбкой взглянул на него. – Что ж, если мы ничего не можем узнать здесь, то лучше войдем в дом.
Профессор открыл наружную дверь и пригласил нас войти в свою квартиру. Мы стояли у входа, пока Холмс осматривал ковер.
– К сожалению, тут, кажется, не видно никаких следов, – сказал он. – Да нельзя было и надеяться найти их в такую сухую погоду. Ваш слуга, по-видимому, совсем пришел в себя. Вы сказали, что оставили его сидящим на стуле. На котором стуле?
– Там, у окна.
– Вижу. Возле того столика. Можете теперь войти. Я закончил с ковром. Займемся сначала столиком. Очень ясно то, что случилось. Человек вошел и брал с письменного стола листы один за другим. Он переносил их на столик у окна, потому что оттуда он мог увидеть вас, когда вы перейдете через двор, и тогда скрыться.
– Дело в том, что он не мог меня видеть, потому что я вошел через боковую дверь.
– А, хорошо! В таком случае намерения его были таковы. Покажите-ка корректурные листы. На них нет никаких знаков от пальцев – нет! Ну-с, так он перенес сначала этот лист и списал его. Сколько потребовалось на это времени при возможных сокращениях? Четверть часа, не меньше. Затем он отбросил его и схватил второй. Он списывал этот второй лист, когда ваше возвращение заставило его совершить очень поспешное отступление, очень поспешное, так как он не успел положить на место бумаги и тем скрыть следы своего пребывания здесь. Вы не слышали никаких поспешных шагов, когда входили в наружную дверь?
– Нет, не припомню, чтобы слышал таковые.
– Ну-с, он так неистово писал, что сломал карандаш, и ему пришлось, как вы замечаете, очинить его. Это интересно, Ватсон. Карандаш был необыкновенный. Это был карандаш большего размера, чем широко употребляемые, и с мягким графитом; дерево его было темно-синего цвета, имя фабриканта было напечатано на нем серебряными буквами, и оставшийся кусочек карандаша был не более полутора дюймов длины. Отыщите такой карандаш, мистер Соме, и вы найдете человека. В помощь вам могу еще добавить, что у этого человека есть большой и очень тупой нож.
Мистер Сомс был несколько ошеломлен этим потоком сведений.
– Я могу принять остальные пункты, – сказал он, – но, право, что касается длины…
Холмс поднял кусочек стружки с буквами NN.
– Видите?
– К сожалению, даже и теперь…
– Ватсон, я всегда был несправедлив к вам. Есть и другие. Что могут означать эти NN? Это в конце слова. Вы знаете, что lohann Faber – марка наиболее распространенная. Разве не ясно, что от карандаша осталось как раз столько, сколько его обыкновенно остается за словом lohann?
Холмс нагнул столик к электрической лампе.
– Я надеялся, – сказал он, – что если бумага, на которой он писал, была тонка, то, может быть, остались какие-нибудь следы на этой гладко отполированной поверхности. Нет, я ничего не вижу. Думаю, что здесь мы ничего больше не узнаем. Обратимся теперь к письменному столу. Этот комочек, вероятно, та черная вязкая масса, о которой вы говорили. Он приблизительно пирамидальной формы и, как я вижу, с углублением. На нем, как вы сказали, заметны следы опилок. Боже мой, это очень интересно. А разрез – он начинается с тонкой царапины и оканчивается настоящей рваной дырой. Я очень вам обязан, мистер Сомс, за то, что вы обратили мое внимание на этот случай. Куда ведет эта дверь?
– В мою спальню.
– Входили вы в нее после происшествия?
– Нет, я прямо пошел к вам.
– Мне хотелось бы заглянуть в нее… Что за прелестная старая комната. Будьте добры подождать минутку, пока я осмотрю пол. Нет, я ничего не вижу. А что это за занавес? Вы вешаете позади него платье. Если бы кто-нибудь был вынужден спрятаться в этой комнате, то ему пришлось бы это сделать именно за занавесью, так как кровать слишком низка, платяной шкаф слишком мелок. Никого там нет, полагаю.
Когда Холмс отдергивал занавес, я видел по его несколько напряженному и бдительному лицу, что он был готов встретить всякую неожиданность. За занавесью ничего не оказалось, кроме трех-четырех пар платья, висевших на крючках вешалки. Холмс отвернулся и вдруг нагнулся к полу.
– Эге! Это что такое?! – воскликнул он.
То была пирамидка черного вязкого вещества, совершенно такая, какую мы видели на столе кабинета. Холмс держал ее на ладони под ярким светом электрической лампы.
– Ваш посетитель, мистер Сомс, оставил следы не только в кабинете, но и в спальне.
– Что ему тут было нужно?
– Мне кажется, что это довольно ясно. Вы вернулись с неожиданной для него стороны, и, таким образом, он не мог получить никакого предостережения, пока вы не очутились у самой двери. Что ему оставалось делать? Он наскоро подобрал все, что могло его выдать, и бросился в вашу спальню, чтобы спрятаться.
– Боже мой, мистер Холмс, неужели вы хотите сказать, что все время, пока я говорил с Банистером в кабинете, человек находился в заточении в спальне?
– Так я понимаю то, что произошло.
– Но есть другое объяснение, мистер Холмс. Не знаю, заметили ли вы окно спальни?
– Свинцовый мелкий переплет, три отдельные окна, из которых одно достаточно большое, чтобы через него пролез человек, открывается на петлях.
– Совершенно верно. И оно выходит на угол двора так, что часть его не видна. Человек мог войти в это окно, проходя через спальню, оставить следы и, в конце концов, увидев, что дверь открыта, убежать через нее.
Холмс нетерпеливо закачал головой.
– Будем практичны в наших рассуждениях, – сказал он. – Я понял из ваших слов, что по этой лестнице, мимо вашей двери, ходят три студента.
– Да.
– И они все трое допущены к экзамену?
– Да.
– Имеете ли вы повод подозревать какого-нибудь из них больше остальных?
Сомс колебался.
– Это очень щекотливый вопрос, – сказал он. – Неприятно бросать подозрения, когда нет доказательств.
– Послушаем ваши подозрения. Я поищу доказательств.
– Так я сообщу вам в нескольких словах сведения о характере трех молодых людей, живущих в этих комнатах. Нижнюю из них занимает Гильхрист, красивый атлет; он играет в регбийской партии и в партии крикета колледжа, получил приз за перескакивание через плетни и за прыжок в длину. Он мужественный молодец. Отец его был известный сэр Джобес Гильхрист, разорившийся на скачках. Мой ученик остался беден, но прилежен и усиленно работает. Из него выйдет прок. На втором этаже живет Дуалат Рас – индеец. Он тихий неразговорчивый малый, как большинство индейцев. Он идет хорошо, хотя греческий язык – его слабый предмет, прилежен и методичен. Комната верхнего этажа принадлежит Майльсу Макларисту. Это блистательный малый, когда он желает работать – один из самых светлых умов в университете, но он своевольный, чуть не был исключен с первого курса из-за карточного скандала. Он ленился весь последний семестр и должен со страхом ожидать экзамена.
– Так, значит, вы подозреваете именно его?
– Я не рискую идти так далеко. Но из трех он, может быть, был более способен сделать это.
– Так. Теперь, мистер Сомс, посмотрим на вашего слугу Банистера.
Это был маленький, лет пятидесяти человек, белолицый, гладко выбритый и седой. Он до сих пор еще не оправился от внезапной бури, внесенной в тихую рутину его жизни. Его полное лицо подергивалось от нервности, и пальцы не могли оставаться в покое.
– Мы расследуем это несчастное дело, Банистер, – сообщил ему хозяин.
– Да, сэр.
– Я понял, – сказал Холмс, – что вы оставили свой ключ в дверях?
– Да, сэр.
– Не может ли казаться очень странным, что вы это сделали в тот самый день, когда экзаменационная бумага была в комнате?
– Чистое несчастье, сэр. Но мне случалось и раньше оставлять ключ.
– Когда вы вошли в комнату?
– Около половины пятого – время, когда мистер Соме пьет чай.
– Как долго вы оставались в комнате?
– Когда я увидел, что мистера Сомса нет дома, то я тотчас же ушел.
– Пересматривали ли вы эти бумаги на столе?
– Нет, сэр, конечно, нет. У меня был в руках поднос с чайным прибором. Я подумал, что скоро вернусь за ключом, а потом забыл.
– Имеет ли наружная дверь наружный замок?
– Нет, сэр.
– Значит, она была все время заперта?
– Да, сэр.
– И если кто-нибудь находился в комнате, то он мог выйти?