Не могло быть сомнения в том, что мы достигли цели своего путешествия. Помпей бегал кругом и визжал у ворот, у которых все еще были видны следы колес кареты. Тропинка вела к уединенному коттеджу. Холмс привязал собаку к изгороди, и мы быстро двинулись по тропинке. Друг мой постучался в маленькую деревянную дверь и снова постучался, не получая ответа. А между тем, коттедж не был пуст, так как до нашего слуха донеслись тихие звуки – какой-то гул горя и отчаяния, невыразимо печальный. Холмс был в нерешительности и оглянулся на дорогу, по которой мы только что пришли. По ней ехала карета, и нельзя было не узнать серых лошадей.
– Боже мой! Доктор возвращается! – воскликнул Холмс. – Это решает дело. Мы обязаны узнать до его появления, что все это значит.
Он открыл дверь, и мы вошли в переднюю. Звуки донеслись до нас яснее и превратились в долгий глубокий вопль отчаяния. Он раздавался наверху. Холмс бросился по лестнице, и я последовал за ним. Он толкнул полуоткрытую дверь, и мы оба остановились как вкопанные, потрясенные представившимся нам зрелищем.
Женщина, молодая и прекрасная, лежала мертвая на постели. Ее спокойное бледное лицо с тусклыми широко открытыми глазами, обрамленное золотистыми волосами, было обращено вверх. У ног ее, не то сидя, не то стоя на коленях, молодой человек погрузил лицо в покрывало постели, и фигура его сотрясалась от рыданий. Он так ушел в свое ужасное горе, что не поднимал головы, пока Холмс не дотронулся до его плеча.
– Вы мистер Годфрей Стаунтон?
– Да-да… Но вы опоздали. Она умерла.
Молодой человек был так ошеломлен, что не мог понять, что мы не доктора, присланные к нему на помощь. Холмс пытался произнести несколько слов утешения и объяснить, какую тревогу произвело среди его друзей его внезапное исчезновение, как на лестнице послышались шаги, и в дверях показалось тяжелое, суровое, вопрошающее лицо доктора Армстронга.
– Итак, господа, вы достигли своей цели, и, конечно, выбрали особенно подходящий момент для своей навязчивости. Я не стану кричать перед лицом смерти, но могу вас уверить, что будь я помоложе, ваше чудовищное поведение не осталось бы безнаказанным.
– Извините меня, доктор Армстронг, – произнес с достоинством мой друг, – но, кажется, между нами возникло маленькое недоразумение. Если бы вы спустились вниз, мы смогли бы объяснить друг другу это печальное дело.
Минуту спустя мрачный доктор и мы сидели в гостиной.
– Ну-с? – произнес он.
– Во-первых, я бы желал, чтобы вы поняли, что я не имею никакого отношения к лорду Маунту-Джемсу, и что моя симпатия в этом деле не на стороне этого вельможи. Когда пропадает человек, моя обязанность установить, где он, а раз я этого достиг, то тут кончаются мои обязанности. И если нет налицо никакого преступления, то я более забочусь о том, чтобы затушить скандал, чем огласить его. Если, как я полагаю, в этом деле не нарушен закон, то вы вполне можете положиться на мою скромность и на содействие, чтобы факты не попали в газеты.
Доктор Армстронг сделал быстрый шаг вперед и пожал Холмсу руку.
– Вы добрый малый, – сказал он. – Я неправильно судил о вас. Благодарю небо, что я вернулся, раскаявшись в том, что оставил бедного Стаунтона одного в таком состоянии, и таким образом познакомился с вами. Так как вы многое знаете, то положение легко объяснить. Год тому назад Годфрей Стаунтон жил некоторое время в Лондоне, и там страстно привязался к дочери своей хозяйки, на которой и женился. Она была так же добра, как хороша собой, и так же умна, как добра. Ни один мужчина не мог бы устыдиться такой жены. Но Годфрей – наследник этого сварливого вельможи, и, конечно, если бы последний узнал о его браке, то лишил бы его наследства. Я хорошо знаю юношу и люблю за многие его прекрасные качества. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы уладить дело. Мы всячески старались скрыть брак от всех, потому что, если только пустить слух, то он быстро распространится. Благодаря этому уединенному коттеджу и своей сдержанности, Годфрею удалось сохранить свою тайну. Ее знали только я и превосходная служанка, которая в настоящую минуту пошла в Термпингтон за помощью. Но бедного юношу постиг страшный удар в образе смертельной болезни его жены. Это была чахотка в злокачественной форме. Бедный мальчик с ума сходил от горя, а между тем он должен был ехать в Лондон на этот матч, потому что не мог отделаться от него без объяснений, которые могли бы открыть его тайну. Я пытался подбодрить его телеграммой, и он ответил мне, умоляя меня сделать все, что в моих силах. Это и была та телеграмма, которую вам каким-то образом удалось увидеть. Я не сообщал ему, как велика была опасность, потому что знал, что он не принесет здесь пользы, но написал правду отцу ее, а он очень нерассудительно передал ее Годфрею. Результатом было то, что он приехал прямо сюда в состоянии, близком к сумасшествию, и оставался в таком положении на коленях у ее ног, пока сегодня утром смерть не прекратила ее страданий. Вот и все, мистер Холмс, и я уверен в том, что могу рассчитывать на вашу скромность и скромность вашего друга.
Холмс схватил руку доктора и горячо пожал ее.
– Пойдемте, Ватсон, – сказал он, и мы вышли из этого дома скорби на дорогу, освещенную бледным светом зимнего дня.
Красный шнурок
В холодное морозное утро зимы 1897 года я проснулся оттого, что меня кто-то тряс за плечо. То был Холмс. Свечка в его руке освещала его взволнованное лицо, и я с одного взгляда увидел: что-то неладно.
– Вставайте, вставайте, Ватсон! – воскликнул он. – Игра началась. Ни слова! Живо одевайтесь и едем!
Через десять минут мы оба сидели в кебе, который гремел по безмолвным улицам по направлению к Чэринг-Кросской станции. Забрезжил бледный зимний рассвет, и мы смутно различали случайную фигуру раннего работника, проходившего мимо нас, как неясное пятно в опаловом лондонском тумане. Холмс сидел молча, закутавшись в свою большую шубу, и я был рад последовать его примеру, потому что воздух был крайне холодный, и мы выехали натощак. Только выпив горячего чая на станции и усевшись в кентский поезд, мы настолько оттаяли, что Холмс мог говорить, а я слушать. Он вынул из кармана записку:
«Аббэй-Грэнж, Марташ, Кент. 3 ч. 30 м. утра.
Дорогой мистер Холмс, я был бы очень рад, если бы вы оказали мне свою немедленную помощь в том, что обещает быть крайне замечательным делом. Это нечто вполне по вашей части. За исключением освобождения дамы, я позабочусь, чтобы все осталось точно в таком виде, в каком я застал дело, но прошу не терять ни одной секунды, так как трудно оставить там сэра Эстаса. Преданный вам Гопкинс».
– Гопкинс семь раз призывал меня, и каждый раз приглашение его вполне оправдывалось, – сказал Холмс. – Полагаю, что все его дела попали в нашу коллекцию, и я должен согласиться, Ватсон, что вы обладаете известным даром выбора, который искупает многое, что не нравится мне в ваших повествованиях. Ваша несчастная привычка смотреть на все с точки зрения повести, а не как на научное упражнение, погубила то, что могло бы быть поучительной и даже классической серией наглядных опытов. Вы только слегка касаетесь крайне тонкой и деликатной работы и останавливаетесь на сенсационных деталях, которые могут волновать читателя, но никак не быть для него поучительными.
– Почему же вы сами не пишете? – спросил я с некоторой горечью.
– Напишу, милый Ватсон, напишу. В настоящее время я, как вам известно, изрядно занят, но я намерен посвятить закат своей жизни составлению руководства, в котором сосредоточится, в одном томе, все искусство сыскного труда… Нам предстоит расследовать, по-видимому, убийство.
– Так вы думаете, что этот сэр Эстас умер?
– Полагаю, что да. Письмо Гопкинса свидетельствует о значительном возбуждении, а он не принадлежит к людям, поддающимся эмоциям. Да, я думаю, что произошло насилие, и что тело оставлено до нашего освидетельствования. Из-за простого самоубийства он не послал бы за мною. Что же касается освобождения дамы, то, по-видимому, ее заперли в ее комнате во время трагедии. Мы переносимся в высший свет, Ватсон: толстая бумага, монограмма Э. Б., герб, живописный адрес. Я думаю, что Гопкинс не посрамит своей репутации, и что нас ожидает интересное утро. Преступление было совершено до полуночи.
– Откуда вы это знаете?
– По расписанию поездов и расчету времени. Обратились к местной полиции, ей надо было снестись со Скотланд-Ярдом, Гопкинс должен был поехать туда и, в свою очередь, послать за мною. На все это потребовалась добрая часть ночи. Ну, вот мы и приехали на Чизльхерстскую станцию, и скоро выяснятся все наши сомнения.
Сделав мили две по узким деревенским тропинкам, мы добрались до ворот парка, которые открыл нам старый привратник с искаженным лицом, носившим отпечаток большого волнения. Аллея шла по величественному парку между двумя рядами старых вязов и оканчивалась у низкого обширного дома с колоннами у фасада в стиле Палладио. Центральная часть дома, вся покрытая плющом, была, очевидно, очень древняя, но большие окна доказывали, что были произведены новейшие переделки, а одно крыло дома казалось совершенно новым.
На пороге нас встретила юная фигура и бодрое оживленное лицо инспектора Стэнлея Гопкинса.
– Я очень рад, что вы приехали, мистер Холмс. И вам также, доктор Ватсон, я очень рад! Но, право, если бы мне пришлось начинать сначала, то я не стал бы вас беспокоить, потому что с тех пор, как дама пришла в себя, она дала такие ясные показания по этому делу, что нам немного остается работы. Помните Левптамскую тайну?
– Как, трое Рандлей?
– Именно: отец и два сына. Это дело их рук. Я в этом не сомневаюсь. Они две недели тому назад поработали в Сайденгаме, их видели, и мы имеем описание их наружности. Несколько смело – отважиться на второе дело столь быстро и столь близко, но совершили его они, в этом не может быть сомнения. И на этот раз дело пахнет виселицей.