– Могучий должен быть этот старший Рандль, – заметил Холмс.
– Да, – подтвердил Гопкинс. – У меня есть некоторые сведения о молодце, он – хладнокровный и жестокий негодяй.
– Вам не представится затруднения поймать его?
– Ни малейшего. Мы уже раньше искали его и получили сведения, что он будто бы уехал в Америку. Теперь же, когда нам известно, что шайка здесь, то не вижу, каким образом она может ускользнуть от нас. Мы уже сообщили во все порты, и до сегодняшнего вечера будет предложено вознаграждение за их поимку. Что смущает меня – это то, что они могли совершить такой сумасшедший поступок, зная, что дама может сообщить их приметы, и что мы не преминем узнать их по ее описанию.
– Совершенно верно. Можно было бы ожидать, что они заставят также и леди Бракенстоль замолчать навеки.
– Они, может быть, не видели, – подал я мысль, – что она пришла в себя.
– Весьма вероятно. Если она казалась им в обмороке, то им незачем было лишать ее жизни… А как насчет этого бедняги, Гопкинс? Я, кажется, слышал о нем кое-какие странные истории.
– В трезвом виде он был добрый человек, но чистый дьявол в пьяном или, вернее, в полупьяном виде, так как он редко доходил до конца. В таких случаях казалось, что черт поселялся в нем, и он был способен на все. Я узнал, что он, невзирая на свое богатство и титул, два раза чуть не попался в наши руки. С большим трудом замят был скандал, возбужденный тем, что он смочил собаку керосином и поджег ее, и дело еще тем было сквернее, что эта собака принадлежала миледи. Затем он бросил графин в горничную – Терезу Райт, тут также вышли неприятности. В сущности, между нами будет сказано, в доме будет приятнее без него. Что вы теперь рассматриваете?
Холмс стоял на коленях и очень внимательно рассматривал узлы красного шнура, которым была связана миледи. Затем он тщательно исследовал потертый конец шнура, оборвавшийся, когда ночной вор потянул за него.
– Когда этот шнурок был сорван, звонок должен был громко раздаться в кухне, – заметил Холмс.
– Никто не мог услышать его. Кухня находится в самом заднем конце дома.
– Каким образом вор мог знать, что никто не услышит звонка? Как отважился он так легкомысленно дернуть за шнурок звонка?
– Вот-вот, мистер Холмс. Вы ставите именно тот вопрос, который я несколько раз задавал себе. Не может быть никакого сомнения в том, что вору был хорошо известен дом и его обычаи. Он, должно быть, прекрасно знал, что вся прислуга спит, несмотря на такой сравнительно ранний час, и что никто не мог услышать звонка в кухне. Следовательно, он должен был находиться в сговоре с одним из слуг. Это очевидно. Но тут восемь слуг, и все они добропорядочные.
– Если все одинаково хороши, – сказал Холмс, – то можно подозревать горничную, в голову которой хозяин бросил графин. Но это значило бы допустить измену госпоже, которой эта женщина, по-видимому, предана. Ну, да это второстепенный пункт, и, когда захватите Рандля, то вам нетрудно будет найти его соучастника. Рассказ миледи, по-видимому, вполне подтверждается (если он нуждается в подтверждении) каждой подробностью, которые мы видим теперь.
Холмс подошел к французскому окну и открыл его настежь.
– Тут нет никаких следов, но почва тверда как железо и нельзя было их ожидать. Я вижу, что эти свечи на камине горели.
– Да, при их свете и со свечкой миледи воры разыскивали добычу.
– Что они взяли?
– Взяли-то они немного, всего с полдюжины серебряных вещей из буфета. Леди Бракенстоль полагает, что они сами были так смущены смертью сэра Эстаса, что не ограбили дом, как, наверное, намеревались сделать.
– Это, несомненно, так. А между тем, оказывается, что они пили вино.
– Чтобы укрепить свои нервы.
– Именно. Полагаю, что эти три стакана на буфете не трогали?
– Нет. И бутылка стоит так, как они оставили ее.
– Посмотрим. Эге! Это что такое?
Три рюмки стояли вместе, и все были запачканы вином, в одной же из них был осадок винной гущи. Рядом стояла бутылка на две трети полная и тут же лежала длинная, пропитанная вином пробка. Ее вид и пыль на бутылке доказывали, что убийцы наслаждались не простым вином.
Манеры Холмса изменились. Исчезло равнодушное выражение, и снова засветился в его острых глубоко посаженных глазах живой луч интереса. Он взял пробку и внимательно рассматривал ее.
– Чем вытащили они ее? – спросил он.
Гопкинс указал на полуоткрытый ящик. В нем лежало немного столового белья и большой пробочник.
– Говорила ли леди Бракенстоль, что воры воспользовались этим пробочником?
– Нет, вы помните, что она была без чувств в тот момент, когда они откупоривали бутылку.
– Совершенно верно. Само собою разумеется, что этот пробочник не был в употреблении. Бутылка была откупорена карманным пробочником, находившимся, вероятно, в ноже длиною не больше полутора дюймов. Если вы взглянете на верхнюю часть пробки, то заметите, что пробочник втыкался три раза, прежде чем была извлечена пробка. Она не просверлена насквозь. Этот длинный пробочник просверлил бы ее всю и сразу вытащил бы ее. Когда вы поймаете вора, то найдете у него один из таких многопредметных ножей.
– Превосходно! – воскликнул Гопкинс.
– Но, признаюсь, что эти рюмки приводят меня в недоумение. Леди Бракенстоль действительно видела, как трое мужчин пили, не правда ли?
– Да, это она ясно помнит.
– Ну, так нечего больше говорить об этом. Однако же согласитесь, Гопкинс, что эти три рюмки очень замечательны. Что, вы ничего не видите замечательного?.. Ладно-ладно, пусть будет так. Может быть, когда обладаешь специальными знаниями и специальными дарованиями, как я, то склонен отыскивать сложное объяснение, когда под рукою находится более простое. Конечно, обстоятельства с рюмками, должно быть, чисто случайные, и для вас дело, по-видимому, совершенно ясно. Дайте мне знать, когда Рандль будет арестован, а также, если произойдет что-нибудь новое. Надеюсь, что я скоро буду в состоянии поздравить вас с успешным окончанием дела… Пойдем, Ватсон, мне думается, что дома мы можем лучше использовать свое время.
На обратном пути я заметил по лицу Холмса, что он недоумевал над чем-то. Время от времени он делал над собою усилие, чтобы сбросить впечатление, затем его снова одолевали сомнения, и его нахмуренные брови и рассеянный взор доказывали, что он мысленно возвращался в большую столовую Аббэй-Грэнжа, в которой совершилась полуночная трагедия. Наконец в тот момент, когда наш поезд медленно отходил от одной из станций предместья, он, послушный внезапному импульсу, соскочил на платформу и потащил меня за собою.
– Простите меня, дорогой друг, – сказал он, когда мы, стоя на платформе, наблюдали за последними вагонами нашего поезда, исчезавшего за поворотом дороги. – Простите меня, что я делаю вас жертвою того, что может показаться простым капризом. Но, честное слово, Ватсон, я просто не могу оставить дело в таком положении. Все мои инстинкты восстают против этого. Тут все ложно… Все ложно… Я готов поклясться, что все ложно… Рассказ миледи был полный, подтверждение горничной было достаточное, подробности довольно точны. Что могу я поставить против этого? Три рюмки – не больше того. Но если бы я не принял все, как дело решенное, если бы исследовал каждую подробность с тщательностью, которую я бы приложил, если бы мы подошли к делу со свежей головою, и мой ум не был бы затемнен преподнесенной нам готовой историей!.. Тогда разве я не нашел бы чего-нибудь более определенного для своих умозаключений?.. Конечно, нашел бы. Сядем на эту скамейку, Ватсон, до прихода поезда на Чизльхерст, и позвольте мне изложить перед вами мои сомнения. Умоляю вас выбросить из своей головы убеждение, что все сказанное горничной и ее госпожой должно быть обязательно верным. Очаровательная личность миледи не должна затемнять нашего рассудка. Несомненно, в их рассказе есть детали, которые, если мы спокойно взглянем на них, возбудят наши подозрения. Эти ночные воры совершили две недели тому назад в Сайденгаме крупную кражу. В газетах было помещено сообщение об этом и некоторые сведения об их наружности, и, естественно, все это мог вспомнить всякий, кто пожелал бы сочинить историю, в которой должны были бы играть роль воображаемые воры. Само собой разумеется, что мошенники, совершившие какое-нибудь удачное воровство, обычно не пускаются на новое рискованное предприятие. Кроме того, ночным ворам не свойственно действовать в такой ранний час. Им не свойственно ударить даму, чтобы помешать ей кричать, так как это самый верный способ заставить ее кричать. Им не свойственно совершать убийство, когда их достаточно для того, чтобы одолеть одного человека. Им не свойственно удовольствоваться ограниченным грабежом, когда для них доступно гораздо большее. И, наконец, я бы сказал, что таким людям совсем не свойственно оставлять наполовину недопитую бутылку. Какое впечатление производят на вас, Ватсон, все эти несообразности?
– Конечно, это производит странное впечатление. Но каждое из этих действий в отдельности возможно. Самым странным кажется мне то, что дама была привязана к креслу.
– Ну, это, Ватсон, не так поражает меня. Очевидно, что они должны были или убить ее, или же поставить в невозможность тотчас же сообщить другим об их бегстве. Но, во всяком случае, я доказал вам, не правда ли, что в рассказе дамы есть известный элемент невероятности. И тут-то, в заключение, является инцидент с рюмками.
– В чем же дело?
– Можете ли вы взглянуть на них своим умственным взором?
– Я вижу их совершенно ясно.
– Нам сказали, что трое пили из них. Кажется ли это вам вероятным?
– Почему же нет? Вино было во всех рюмках.
– Верно, но в одной только рюмке был осадок. Вы должны были заметить этот факт. Что говорит он вашему уму?
– Налитая последняя рюмка, вероятнее всего, должна иметь осадок.
– Вовсе нет. Бутылка была полна осадка, и невероятно, чтобы две рюмки были чисты, а третья содержала его так много. Тут возможны два объяснения, и только два. Одно заключается в том, что после того, как была налита вторая рюмка, бутылку сильно встряхнули и таким образом в третью рюмку попал осадок. Это не кажется правдоподобным. Нет-нет, уверен, что я прав.