– Так что же вы предполагаете?
– Пили только из двух рюмок, а в третью были слиты остатки их, чтобы произвести впечатление, будто бы трое людей находились в комнате. Таким образом, весь осадок должен был очутиться в третьей рюмке… Не правда ли?.. Да, я убежден, что это так. Но если я правильно объяснил это незначительное явление, то дело переходит из обыкновенного в крайне замечательное, потому что это означает только одно, а именно, что леди Бракенстоль и ее горничная умышленно солгали нам, что нельзя верить ни одному слову их рассказа, что у них есть важная причина скрывать истинного преступника, и что мы должны сами, без их помощи, восстановить истинную картину этого дела. Эта миссия и лежит теперь перед нами. А вот, Ватсон, и чизльхерстский поезд.
Обитатели Аббэй-Грэнжа были очень удивлены нашим возвращением, но Шерлок Холмс, узнав, что Гопкинс уехал с докладом в полицейское управление, завладел столовой, запер изнутри дверь и отдался в течение двух часов тем точным и старательным расследованиям, которые составляли прочный фундамент для возведения блистательных зданий его выводов. Сидя в углу, как студент, заинтересованный демонстрациями профессора, я следил за каждым шагом этого замечательного исследования. Окно, портьера, ковер, кресло, шнур – все было поочередно тщательно рассмотрено. Тело несчастного баронета унесли, но во всем остальном комната была в том виде, в каком мы ее застали утром. Затем, к моему удивлению, Холмс вскарабкался на каминную доску. Высоко над его головой висел обрывок красного шнура в несколько дюймов, который был привязан к проволоке. Он долго смотрел на него вверх, затем, пробуя подойти ближе к нему, положил колено на деревянную планку в стене. Он протянул руку и всего на несколько дюймов не доставал до конца обрывка шнура, но, казалось не столько это, сколько сама планка привлекла его внимание. Наконец он спрыгнул с довольным восклицанием.
– Все в порядке, Ватсон, – сказал он. – Дело наше закончено, и оно будет самое замечательное во всей вашей коллекции. Но, Боже мой, до чего я был тупоумен и чуть не сделал крупнейшего в своей жизни промаха! Теперь я думаю, что с прибавкой нескольких недостающих звеньев цепь моих умозаключений будет полная,
– Вы нашли людей, которых искали?
– Человека, Ватсон, одного человека. Только одного, но страшного. Сильного, как лев. Доказательство – нанесенный им удар, от которого согнулась кочерга. Ростом в шесть футов три дюйма, подвижный как белка и ловко владеющий пальцами. Наконец, замечательно сообразительный, так как весь слышанный нами рассказ – его сочинение. Да, Ватсон, здесь поработала очень замечательная личность. Однако, он оставил на этом шнуре след, который, без малейшего сомнения, приведет нас к нему.
– В чем же заключается след?
– Если бы вы, Ватсон, дернули шнур от звонка, в каком месте ожидали бы вы, что он оборвется? Несомненно, в том месте, где он привязан к проволоке. Почему бы ему было оборваться на три дюйма от нее, как это случилось с данным шнуром?
– Потому что он в этом месте потерт.
– Совершенно верно. Конец, который мы в состоянии расследовать, потерт. Преступник был настолько хитер, что сделал это с помощью своего ножа. Вы не можете этого заметить отсюда, но, если бы вы забрались на каминную доску, то увидели бы, что шнур чисто отрезан, без всяких признаков, что он был где-либо потерт. Можно восстановить то, что произошло. Человеку нужна была веревка. Он не рискнул оборвать шнур из боязни произвести звонком тревогу. Что же он сделал? Он вспрыгнул на каминную доску, не мог достать до самого верха, положил колено на планку (вы увидите отпечаток на пыльной планке) и отрезал ножом шнур. Я не достал дюйма на три до конца обрывка, из чего заключаю, что он на три, по крайней мере, дюйма выше меня. Взгляните на это пятно на дубовом кресле! Что это такое?
– Кровь.
– Несомненно, это кровь. Это одно уже лишает всякого правдоподобия рассказ миледи. Если бы она сидела в кресле в то время, когда совершалось убийство, то откуда явилось это пятно? Нет-нет, ее посадили в кресло после смерти мужа. Я держу пари, что на черном платье окажется соответствующее пятно. Мы еще не достигли Ватерлоо, Ватсон, но это наше Маренго, потому что дело началось с поражения и оканчивается победой. Теперь мне хотелось бы побеседовать с кормилицей Терезой. Надо нам быть пока осторожными, если мы хотим добыть необходимые нам сведения.
Интересная была особа эта суровая австралийская кормилица. Угрюмая, подозрительная, нелюбезная, она не скоро оттаяла от любезного обращения Холмса и его открытой веры всему, что она говорила. Но, в конце концов, и она стала любезнее. Она не пыталась скрывать своей ненависти к покойному господину.
– Да, сэр, это правда, что он бросил в меня графином. Он при мне ужасным словом выругал мою госпожу, и я ему сказала, что он не осмелился бы так говорить, если бы ее брат был тут. Тогда он и бросил в меня графин. Да пусть бы он хоть дюжину их бросил в меня, лишь бы оставил в покое мою красивую пташку. Он вечно жестоко обращался с ней, а она была слишком горда, чтобы жаловаться. Она даже мне не говорит всего, что он делал с нею. Она не рассказывала мне о пятнах на ее руке, которые вы заметили сегодня утром, но я прекрасно знаю, что это следы от уколов длинной шпилькой для шляпки. Хитрый черт, – да простит мне небо, что я так говорю о нем теперь, когда он умер, – но он был чертом, если таковой ходил когда-нибудь по земле. Он был медовый, когда мы впервые встретились с ним полтора года тому назад. Она только что тогда приехала в Лондон. Да, это было первое ее путешествие, она никогда раньше не покидала своего дома. Он прельстил ее своим титулом, своими деньгами и своим фальшивым лондонским обращением. Если она сделала ошибку, то ни одна женщина так дорого не поплатилась за нее… В каком месяце мы встретились с ним? Ведь я вам сказала, что это было вскоре после нашего приезда. Мы приехали в июне, а это было в июле. Они обвенчались в январе прошлого года… Да, она снова спустилась в свой будуар, и я не сомневаюсь, что она согласна будет вас принять, но не требуйте от нее слишком много, потому что она вынесла больше, чем может выдержать человек из плоти и крови.
Леди Бракенстоль лежала на той же кушетке, но вид у нее был более ясный. Горничная вошла вместе с нами и снова принялась делать примочки над бровью своей госпожи.
– Надеюсь, – сказала леди Бракенстоль, – что вы пришли не с тем, чтобы снова допрашивать меня?
– Нет, – ответил Холмс своим самым кротким голосом, – я не намерен причинять вам никакой излишней неприятности, леди Бракенстоль. Все, что я желаю, – это облегчить ваше положение, потому что я убежден в том, что вы много претерпели. Если вы пожелаете отнестись ко мне как к другу и довериться мне, то можете увидеть, что я оправдаю ваше доверие.
– Чего вы требуете от меня?
– Сказать мне правду.
– Мистер Холмс!
– Нет-нет, леди Бракенстоль, это совершенно бесполезно. Вы, может быть, слышали о скромной репутации, которой я пользуюсь. Я ставлю ее всю на карту, говоря, что весь ваш рассказ – чистый вымысел.
И госпожа, и горничная, обе с бледными лицами, уставились на Холмса испуганными глазами.
– Вы наглый человек! – воскликнула Тереза. – Вы хотите сказать, что моя госпожа солгала?
Холмс встал.
– Вы ничего не имеете мне сказать?
– Я все сказала вам.
– Подумайте еще, леди Бракенстоль. Не лучше ли будет для вас быть откровенной?
На одно мгновение ее красивое лицо выразило колебание. Затем, под влиянием какой-то новой сильной мысли, оно снова стало похожим на маску.
– Я сказала вам все, что мне известно.
Холмс взялся за шляпу и пожал плечами.
– Очень жаль, – сказал он и, не прибавив ни слова, вышел из комнаты и из дому.
В парке был пруд, и мой друг направился к нему. Пруд был замерзший, но во льду была проделана небольшая полынья для единственного лебедя. Холмс посмотрел на нее и пошел дальше, к сторожке у ворот. Тут он написал короткую записку Стэнлею Гопкинсу и оставил ее у привратника.
– Может быть, я верно угадал, а может быть и нет, но мы обязаны сделать что-нибудь для нашего приятеля Гопкинса, хотя бы для того, чтобы оправдать свое второе посещение, – сказал Холмс. – Я не намерен быть с ним вполне откровенным. Полагаю, что следующей ареной для наших операций должна стать пароходная контора линии Аделаида – Саутгэмптон, которая, насколько мне помнится, находится в конце улицы Пэлл-Мэлл. Есть другая линия, соединяющая Южную Австралию с Англией, но мы обратимся сначала к главной компании.
Карточка Холмса, посланная директору, обеспечила нам немедленный прием, и Холмс очень скоро получил все нужные сведения. В июне 1895 года только один пароход компании прибыл в английский порт. Это был «Гибралтарский Утес», самый крупный и лучший из ее пароходов. Справка в списке пассажиров показала, что на нем прибыла мисс Фрезер из Аделаиды со своей горничной. Пароход этот находится в настоящее время на пути в Австралию, где-то на юг от Суэцкого канала. Служащие на нем те же, что в 1895 году, за исключением только одного. Старший офицер, мистер Джек Крокер, был произведен в капитаны и принимает теперь новый пароход компании «Басс-Рок», отправляющийся через два дня в Саутгэмптон. Он живет в Сандегаме, но, вероятно, приедет сегодня за инструкциями, и мы можем, если желаем, подождать его.
Нет, Холмс не имел желания его видеть, но хотел бы узнать больше о его репутации и характере.
Репутация его была великолепная. Ни один офицер во флоте не мог быть приравнен к нему. Что же касается характера, то он был благонадежен при исполнении своих обязанностей, но когда сойдет со своего судна, то бывает безумно отчаянным малым, горячим, раздражительным, но он честен и добр. Вот суть сведений, с которыми Холмс покинул контору Аделаида-Саутгэмптонской компании. Оттуда он поехал в Скотланд-Ярд, но вместо того, чтобы войти туда, продолжал сидеть в кебе, глубоко погрузившись в размышления. В конце концов, он отправился на Черинг-Кросский телеграф, послал телеграмму, и наконец-то мы вернулись на Бейкер-стрит.