– Нет, я не мог этого сделать, Ватсон, – сказал Холмс, когда мы вошли в свою комнату. – Был бы подписан приказ о его аресте, и ничто на свете не могло бы его спасти. Раза два в своей жизни я чувствовал, что причинил больше зла, открыв преступника, чем он причинил его своим преступлением. Я теперь научился осмотрительности и согласен лучше сыграть штуку с английским законом, чем со своей совестью. Прежде чем действовать, надо еще кое-что узнать.
Вечером к нам пришел Стэнлей Гопкинс. Дела у него шли неладно.
– Я думаю, что вы колдун, мистер Холмс. Право, мне иногда кажется, что вы обладаете сверхъестественными способностями. Каким чудом, например, узнали вы, что украденное серебро находится на дне пруда?
– Я этого не знал.
– Но вы написали мне, чтобы я осмотрел пруд.
– Так вы, значит, нашли серебро?
– Нашел.
– Я очень рад, что помог вам.
– Но вы не помогли мне. Вы еще больше запутали дело. Что это за воры, которые крадут серебро, а затем бросают его в ближайший пруд?
– Это, конечно, несколько эксцентричный поступок. Мне просто пришло в голову, что серебро могло быть взято людьми, которым оно не нужно, которые взяли его только для отвода глаз. А в таком случае естественно было им желать отделаться от него как можно скорее.
– Но почему такая мысль пришла вам в голову?
– Я просто думал, что это возможно. Когда они вышли через французское окно, то увидели как раз перед своим носом пруд с маленькой соблазнительной полыньей. Можно ли было желать лучшего тайника?
– Ах! Тайник – вот это лучше! – воскликнул Стэнлей Гопкинс. – Да-да, теперь я все понимаю! Было еще рано, народ ходил по дорогам, они боялись, что их увидят с серебром, а потому опустили его в пруд, намереваясь вернуться за ним, когда пруд очистится ото льда. Прекрасно, мистер Холмс, это лучше вашего предположения об отводе глаз.
– Совершенно так, вы напали на восхитительную мысль. Я не сомневаюсь в том, что мои идеи были совсем дики, но вы должны согласиться, что серебро, в конце концов, найдено.
– Да, сэр, да. Это все дело ваших рук. Но меня прескверно осадили.
– Осадили?
– Да, мистер Холмс. Шайка Рандлей арестована сегодня утром в Нью-Йорке.
– Боже мой, Гопкинс! Это, конечно, несколько противоречит вашему предположению, что они прошлой ночью совершили убийство в Кенте.
– Это чистый рок, мистер Холмс, настоящий злой рок. А все-таки есть и кроме Рандлей шайка в три человека, или, может быть, образовалась новая шайка, о которой полиция не имеет еще сведений.
– Совершенно верно, это вполне возможно. Как, вы уходите?
– Да, мистер Холмс, я не успокоюсь, пока не доведу этого дела до конца. Вы не можете дать мне какой-нибудь намек?
– Я же дал вам один.
– Какой?
– Да об отводе глаз.
– Но для чего, мистер Холмс, для чего?
– Это, конечно, вопрос. Но я рекомендую вам поразмыслить над ним… Вы не хотите остаться обедать?..
Когда мы пообедали вдвоем, Холмс снова заговорил о деле. Он закурил трубку и протянул свои ноги в туфлях к веселому огню камина. Вдруг он посмотрел на часы.
– Я ожидаю дальнейших сведений, Ватсон.
– Когда?
– Сейчас, через несколько минут. Вы, вероятно, находите, что я сейчас дурно поступил со Стэнлеем Гопкинсом?
– Я полагаюсь на вашу рассудительность.
– Очень трогательный ответ, Ватсон. Смотрите на дело так: то, что мне известно, то неофициальное, а что ему известно – то официальное. Я имею право выводить свои личные заключения, а он не имеет этого права. Он должен все обнаруживать, иначе он будет изменником долгу службы. В сомнительном деле я бы не хотел подставить его в такое тяжелое положение. Итак, я оставляю при себе свои сведения, пока не выясню до конца этого дела.
– Когда же это будет?
– Время настало. Вы сейчас будете зрителем последней сцены замечательной драмы.
Послышался шум на лестнице, затем открылась наша дверь, и в комнату вошел красивый человек, настоящее олицетворение мужества. То был высокий молодой мужчина с золотистыми усами, голубыми глазами, загорелый от тропического солнца и с мягкой походкой, доказывавшей, что эта громадная фигура столь же ловка, как сильна. Он запер за собою дверь, и теперь стоял перед нами со сжатыми кулаками, тяжело дыша от старания подавить овладевшее им волнение.
– Садитесь, капитан Крокер. Вы получили мою телеграмму?
Посетитель опустился в кресло и вопросительно смотрел то на одного из нас, то на другого.
– Я получил вашу телеграмму и пришел в назначенный вами час. Я слышал, что вы были в конторе. От вас нельзя убежать. Я готов выслушать самое худшее. Что вы намерены делать со мною? Арестовать меня? Ну, говорите! Вы не можете, сидя тут, играть со мною как кошка с мышью.
– Дайте ему сигару, Ватсон, – сказал Холмс. – Возьмите-ка ее в рот, капитан Крокер, и не позволяйте своим нервам овладеть вами. Я бы не стал тут сидеть и курить с вами, если бы думал, что вы обыкновенный преступник, вы можете быть вполне уверены в этом. Будьте со мною откровенны, и мы в состоянии будем сделать кое-что хорошее. Будете хитрить со мною, я вас раздавлю.
– Чего вы от меня хотите?
– Правдивого отчета обо всем, что случилось прошлой ночью в Аббэй-Грэнже. Правдивого отчета, понимаете, без всяких добавлений и без всякой утайки. Мне так много уже известно, что, если вы хоть на один дюйм отклонитесь от прямого пути, то я свистну в окно в этот полицейский свисток, и тогда дело навсегда выскользнет из моих рук.
Моряк подумал немного. Затем он ударил себя по ноге своей большой загорелой рукой.
– Пойду на риск! – воскликнул он. – Я верю, что вы человек, способный сдержать свое слово, притом белый человек, и я расскажу вам все. Но сначала я вот что скажу. Поскольку дело касается меня, то я ни о чем не сожалею и ничего не боюсь. Я бы повторил все снова и гордился делом своих рук. Да будет проклята эта скотина: если бы у него было столько жизней, сколько у кошки, то и тогда они все были бы в моих руках! Но дело в леди, в Мэри… Мэри Фрезер (никогда не назову я ее тем проклятым именем). Когда я подумаю, что навлек на нее неприятность, я, который готов отдать свою жизнь, чтобы вызвать улыбку на ее дорогом лице, то это превращает мою душу в ад. А между тем… Как мог я иначе поступить? Я расскажу вам все, господа, а затем спрошу вас, как мужчина у мужчин, мог ли я поступить иначе.
Я должен вернуться немножко назад. Вам, по-видимому, все известно, а потому вы, вероятно, знаете, что когда я встретился с нею, она была пассажиркой, а я старшим офицером на «Гибралтарском Утесе». С первого же дня, когда я увидел ее, она стала для меня единственною женщиной в мире. В течение этого плавания я с каждым днем все более и более любил ее, и с тех пор я много раз во мраке ночной вахты становился на колени и целовал палубу этого парохода, потому что знал, что ее милая ножка ступала по ней. Она никогда не была моей невестой. Она вполне честно обращалась со мною. Я не имею права жаловаться. Вся любовь была только с моей стороны. От нее же я видел только товарищеское отношение и дружбу. Когда мы расстались, она была свободна, я же никогда больше не буду свободен.
Когда я в следующий раз вернулся из плавания, то услышал о ее замужестве. Что ж, почему бы ей было не выйти замуж за того, кто ей нравится? Титул и деньги – кому они лучше пристали, как не ей? Она рождена для всего прекрасного и изящного. Я не горевал о ее замужестве. Я не такая эгоистичная собака. Я рад был, что она нашла свое счастье и не связала своей судьбы с моряком без гроша. Вот как я любил Мэри Фрезер.
Ну-с, так я никогда не думал, что снова увижу ее. Но в последнее плавание я получил повышение и, так как новый пароход не был еще спущен на воду, то мне пришлось прождать месяца два со своим экипажем в Сайденгаме. Однажды, гуляя, я встретил Терезу Райт, ее старую горничную. Она рассказала мне о ней, о нем, обо всем. Говорю вам, господа, что это чуть не свело меня с ума. Как смела эта пьяная собака поднять руку на ту, башмаки которой он не достоин был лизать! Я опять встретил Терезу. Затем я встретил саму Мэри, и снова встретил ее. А потом она не хотела больше встречаться со мною. Но на днях я получил уведомление, что через неделю должен отправиться в плавание, и решил, что увижусь с нею в последний раз перед уходом в море. Тереза всегда была мне другом, она любила Мэри и ненавидела мерзавца почти так же сильно, как и я. От нее я узнал обычаи дома. Мэри имела обыкновение сидеть за книгой в своем маленьком будуаре внизу. Я пробрался ночью туда и постучался в окно. Она не хотела впускать меня, но я знал, что она в глубине своего сердца любит меня и не может оставить меня стоять на дворе в морозную ночь. Она шепнула мне, чтобы я обошел кругом и подошел к большому окну фасада. Я нашел его открытым и вошел в столовую. Снова услышал я из ее уст такие вещи, от которых кровь закипела у меня в жилах, и снова я проклял животное, которое грубо обращалось с любимой мною женщиной. Ну-с, господа, я стоял с нею у окна, даже не прикоснувшись к ней, беру небо в свидетели. Вдруг он, точно сумасшедший, ворвался в комнату, обругал ее самыми грязными словами, какими только может мужчина обругать женщину, и ударил ее по лицу палкой, которую держал в руке. Я схватил кочергу, и между нами завязался честный бой. Взгляните на мою руку, куда попал его первый удар. Тогда настал мой черед, и я с ним разделался как с гнилой тыквой. Вы думаете, что я раскаиваюсь? О, нет! Тут был вопрос жизни – не его или моей, но гораздо больше: ее жизни или его, ибо как мог я оставить ее во власти этого сумасшедшего?.. Вот каким образом я убил его. Поступил ли я дурно? Ну-с, господа, скажите, как поступили бы вы на моем месте?
Она закричала, когда он ударил ее, и на этот крик прибежала вниз старая Тереза. На буфете стояла бутылка вина; я откупорил ее и влил несколько капель в рот Мэри, так как она была полумертвая от потрясения. Затем я сам выпил немного. Тереза была холодна как лед, и план был составлен ею и мною. Мы должны были устроить так, чтобы казалось, будто убийство совершено ночными ворами. Тереза повторяла сочиненную нами историю своей госпоже, а я вскарабкался наверх и отрезал шнур от звонка. Затем я привязал ее к стулу и растрепал конец шнура, чтобы он казался естественно оборванным, иначе стали бы удивляться, каким образом вор