– Вот почему я сделал это, – сказал он.
Фотография запечатлела бюст и лицо очень красивой женщины. Холмс наклонился над фотографией.
– Бренда Тридженнис, – сказал он.
– Да, Бренда Тридженнис, – повторил наш гость. – Годы и годы я любил ее. Годы и годы она любила меня. В этом секрет моего корнуэльского затворничества, которому все так удивлялись. Оно обеспечивало мне близость к единственной, кто был мне дорог в этом мире. Я не мог жениться на ней, так как был женат. Но жена давным-давно меня бросила, однако прискорбные английские законы не позволяли мне развестись с ней. Годы и годы Бренда ждала. Годы и годы я ждал. И вот чего мы дождались.
Жуткое рыдание сотрясло его могучую фигуру, и он стиснул горло под двухцветной бородой. Затем с усилием овладел собой и продолжал:
– Священник знал о нас. Мы ему доверились. Он вам скажет, что она была ангелом во плоти. Вот почему он протелеграфировал мне, и я вернулся. Какое значение имели для меня багаж и Африка, когда я узнал, какая судьба постигла мою милую? Вот не достававшее вам звено в моих поступках, мистер Холмс.
– Продолжайте, – сказал мой друг.
Доктор Стерндейл достал из кармана бумажный пакет и положил его на стол. Снаружи была надпись «Radix pedis diaboli»[45] с красной наклейкой «яд» под ней.
Он придвинул пакет ко мне.
– Насколько я понял, вы врач, сэр. Вы когда-нибудь слышали об этом препарате?
– Ноге дьявола? Нет, никогда!
– Это не бросает ни малейшей тени на ваши профессиональные знания, – сказал он, – так как, насколько мне известно, в Европе не найдется его образчиков, кроме единственного в одной из лабораторий Буды. О нем нет упоминаний ни в фармакопее, ни в литературе, касающейся токсикологии. Корень этот имеет форму ноги – получеловеческой, полукозлиной, отсюда и фантастичное название, данное ему миссионером-ботаником. Его используют в обрядах колдуны в некоторых областях Западной Африки, и они держат его в строжайшем секрете. Этот образчик я добыл при исключительных обстоятельствах в Убанги.
При этих словах он раскрыл пакет и показал кучку красновато-бурых хлопьев, напоминавших нюхательный табак.
– Итак, сэр? – сурово спросил Холмс.
– Я намерен, мистер Холмс, рассказать вам все, что произошло на самом деле, поскольку вы уже знаете так много, и совершенно ясно, что в моих интересах, чтобы вы узнали все. Я уже объяснил, в каких отношениях состоял с семьей Тридженнисов. Ради сестры я поддерживал дружбу с братьями. Семейная ссора из-за денег привела к отчуждению этого человека, Мортимера, но все как будто уладилось, и я встречался с ним, как и с остальными. Это был хитрый, коварный, изобретательный интриган, и кое-что настораживало меня против него, но я не находил достаточных оснований, чтобы положить конец знакомству с ним.
Как-то раз, всего недели две назад, он зашел в мой коттедж, и я показал ему некоторые мои африканские раритеты. В том числе этот порошок, упомянув о странных свойствах корня – как он стимулирует центры мозга, контролирующие ощущение страха, и как либо безумие, либо смерть постигает злополучного туземца, которого колдун племени подвергнул испытанию. Вдобавок я сказал ему, насколько европейская наука была бы бессильна обнаружить его следы. Каким образом он украл порошок, сказать точно не могу, так как я ни на минуту не выходил из комнаты, однако, очевидно, он воспользовался моментом, пока я открывал шкафы и рылся в ящиках, и похитил горстку порошка дьяволовой ноги. Я прекрасно помню, как он засыпал меня вопросами о дозе порошка и времени, когда его пары начинают действовать, но мне и в голову не пришло, что у него есть своя причина для таких расспросов.
Я совсем забыл об этом, пока не получил в Плимуте телеграмму священника. Злодей полагал, что я буду уже в море, прежде чем известие успеет достичь меня, и что я на годы вновь исчезну в дебрях Африки. Но я сразу же вернулся. Разумеется, стоило мне узнать подробности, как я уже твердо знал, что был использован мой яд. Я посетил вас на случай, если вы нашли какое-то иное объяснение. Но иного быть не могло. Я не сомневался, что убийцей был Мортимер Тридженнис, что ради денег и, быть может, в убеждении, что он получит единоличное право распоряжаться собственностью семьи, если остальные сойдут с ума, он подверг их действию ноги дьявола, ввергнув в безумие братьев и убив свою сестру Бренду. Единственную, кого я любил в мире, и кто любил меня. Таково было его преступление. Каким должно было стать наказание? Прибегнуть к закону? Какими я располагал доказательствами? Я-то знал факты, но сумею ли я убедить присяжных из сельского захолустья в реальности столь фантастической истории? Может быть – да, может быть – нет. Но я не мог рисковать неудачей. Моя душа молила о мести. Я уже говорил вам, мистер Холмс, что большую часть своей жизни провел за пределами достижения закона, и что стал сам для себя законом. Так было и теперь. Я решил, что он разделит участь, на которую обрек других. Либо это, либо я свершу правосудие над ним собственными руками. Во всей Англии не найдется человека, который так мало ценил бы свою жизнь, как я теперь.
Ну, я рассказал вам все. Остальное вы установили сами. Я, как вы и сказали, после бессонной ночи ушел из дома очень рано. Я предвидел, что разбудить его будет непросто, а потому взял горсть камешков из кучи, которую вы упомянули, и швырял их в его окно. Он спустился и впустил меня через стеклянную дверь гостиной. Я обличил его в преступлении. Я сказал ему, что пришел и как судья, и как палач. При виде моего револьвера негодяй рухнул в кресло, парализованный страхом. Я зажег лампу, поместил порошок над ней и стоял за окном, готовый привести в исполнение мою угрозу застрелить его, если он попытается выбежать из комнаты. Через пять минут он умер. Бог мой! Как он умирал! Но мое сердце не дрогнуло, ведь испытывал он не больше того, что чувствовала ни в чем не повинная моя любовь. Вот моя история, мистер Холмс. Может быть, если вы когда-нибудь любили женщину, вы поступили бы так же. В любом случае я в ваших руках. Вы можете принять меры, какие сочтете нужными. Как я уже говорил, на свете нет человека, который боялся бы смерти меньше, чем я.
Холмс некоторое время сидел в молчании.
– Каковы ваши планы? – спросил он затем.
– Я думал уехать навсегда в Центральную Африку. Моя работа там и наполовину не завершена.
– Ну, так поезжайте и завершите вторую половину, – сказал Холмс. – Я, во всяком случае, не намерен воспрепятствовать вам.
Доктор Стерндейл встал во весь свой гигантский рост, с чувством поклонился и вышел из беседки. Холмс закурил трубку и протянул мне кисет.
– Кое-какие неядовитые пары будут приятной переменой, – сказал он. – Полагаю, вы согласитесь, Ватсон, что это не тот случай, который требует нашего вмешательства. Расследование мы вели независимо и поступать можем независимо. Вы ведь не донесете на него?
– Разумеется, нет, – ответил я.
– Я никогда не любил, Ватсон. Но, если бы случилось так, и мою любимую женщину постигнул такой конец, я мог бы поступить точно так же, как наш не признающий законов охотник на львов… Толчком для моего расследования, разумеется, послужили камешки на подоконнике. В саду священника ничего похожего не было. И такие же я обнаружил, только, когда мое внимание было привлечено к коттеджу доктора Стерндейла. Лампа, горящая при ярком дневном свете, и остатки порошка на слюде экрана оказались звеньями достаточно очевидной цепи. А теперь, мой дорогой Ватсон, полагаю, мы можем выбросить это дело из головы и с чистой совестью вернуться к изучению халдейских корней, которые, несомненно, могут быть прослежены в великом кельтском языке.
Новое дело Шерлока Холмса
Было девять часов вечера 2 августа – самого грозного и страшного из всех августов в истории мира[46]. Казалось, Божье проклятие тяготело над грешной землей: какая-то жуткая тишина стояла в безветренном и душном воздухе, какое-то смутное ожидание. Солнце давно уже зашло, но кровавая полоса, как открытая свежая рана, тянулась над западной стороной горизонта. На небе ярко сияли звезды; внизу мерцали огоньки судов, стоявших в бухте. Два прославленных немца стояли у каменного парапета террасы, нависшей над бухтой, прилегавшей к длинному, низкому, с тяжелой крышей дому, и смотрели вниз на море. Пригнувшись друг к другу, так что головы их почти соприкасались, они вели тихую беседу. Снизу два горевших во тьме кончика их сигар можно было принять за горящие во мраке глаза притаившегося врага или хищного зверя.
Один из них был фон Борк – человек, которому не было равного среди верноподданных кайзера. Недаром его прикомандировали к германскому посольству в Англии, самому важному из всех. С тех пор, как он жил в Лондоне, его таланты с каждым днем все больше восхищали и дивили тех немногих, кто знал о нем всю правду и имел возможность оценить его. Один из этих немногих был его теперешний собеседник, барон фон Герлинг, старший секретарь посольства, чей огромный, в сто лошадиных сил автомобиль системы Бенца ждал за оградой сада, чтобы доставить своего хозяина обратно в Лондон.
– Ну-с, теперь дело пошло быстро, и все разыгрывается, как по нотам, – говорил секретарь. – Насколько я могу судить, не пройдет и недели, как вы уж будете в Берлине. И там, мой дорогой фон Борг, вас ждет такой прием, какого вы даже не ожидаете. Я случайно знаю, как смотрят в высших сферах на вашу деятельность здесь.
Секретарь был высокий, плотный мужчина, широкоплечий и увесистый, с медлительной и веской речью – его главным козырем в политической карьере.
Фон Борк засмеялся, как бы оправдываясь.
– Их не трудно дурачить, этих англичан. Простой народ, податливый – надо бы лучше, да нельзя.
– Ну, насчет этого не знаю, – задумчиво возразил секретарь. – Они умеют иной раз поразить вас неожиданностью, и с этим надобно считаться. И простодушны они только с виду, а иностранцы легко ловятся на эту удочку. На первый взгляд, они страшно уступчивы. А вдруг, глядишь, наткнулся на предел, которого уже не переступишь. У них, например, свои правила приличия, которые прямо-таки необходимо соблюдать.