– Равно, как и пулемета… – Гурский ушел в комнату и вернулся со складным ножом, рукоятка которого матово поблескивала белой сталью, контрастно оттеняя черные вставки из бугристой резины.
– Ну-ка, дай позырить… – Андрей Иваныч взял в руки нож и прикинул на вес.– Ото! Это ^откуда такой?
– Из Нью-Йорка.
– Зыканский кенжик! А как же…
– Дай-ка. Тут кнопки нет, тут вот как надо, – подцепив большим пальцем некий штырек и чуть взмахнув рукой, Александр выбросил короткое тяжелое лезвие, которое, щелкнув, встало на стопор. – Давай ящик.
– Нет-нет, дай сюда, я сам, – Андрей взял у Гурского нож, взглянул на лезвие и прочел: – «Смит энд Вессон»… Ни-и-и фи-ига себе! А кобуры от «Бернса-Марти-на», к нему, случаем, не прилагается?
– Андрюша, ну… ты ящик вскроешь когда-нибудь?.. Или вместо этого мы с тобой тут дурака валять будем?
– Ага, не терпится? То-то. Мы хотели почтой послать, но… потом, видишь ли, у меня тут, в Питере, дела кой-какие образовались, я и решил сам доставить. – Андрей Иваныч снял с плеча висевший на ремне термос, поставил его на пол, вставил широкое толстое лезвие ножа в щель под крышкой посылочного ящика и, пользуясь им в качестве рычага, стал вынимать из деревянной планки маленькие гвоздики. Затем отложил нож, ухватил край крышки пальцами и дернул:
– Опа!
Адашев-Гурский потянулся к посылке.
– Нет-нет! – запротестовал Андрей. – Уж раз я сам доставил, то уж позволь, тэс-скать, в торжественной обстановке, из моих собственных рук, с наилучшими пожеланиями и прочая, и прочая… короче, с днем рождения!
– Вообще-то, он у меня у меня в январе.
– Пра-а-авильно. А сейчас как раз август. Разве нет?
– Справедливо.
– Ну вот. А ты говоришь… В общем, принимай подарки.
В посылочном ящике оказались: литровая банка варенья, толстые вязаные шерстяные носки, большой старинный штопор с деревянной ручкой, автомобильный буксировочный трос и небольшого формата затрепанная книжка в твердом переплете. Все остальное пространство было плотно заполнено ворохом смятых газет.
Адашев-Гурский взял в руки книжку, раскрыл и взглянул на титульный лист:
А. В. Немилов
Профессор Ленинградского Университета и Сельско-Хозяйственного Института
«Биологическая трагедия женщины»
Очерк физиологии женского организма 3-е вновь просмотренное и дополненное издание
С 11 рисунками
книгоиздательство «Сеятель»
Ленинград 1927
– Саша, – Андрей Иваныч постучал согнутым пальцем по раскрытой книжке, – эта вещь посильнее «Фауста» Гете будет. Я лично, читая, рыдал. Ну, просто рыдал, как дитя. Разве что не в крик.
– Спасибо, Андрюша. Я совершенно искренне тронут. Только вот… зачем мне трос? У меня и автомобиля-то нет.
– А это не ва-а-а-жно… Вон какая веревка, видал? Обязательно пригодится. Никогда ничего не знаешь заранее. Коснись чего – а у тебя хорошей веревки в доме нету. Разве это дело?
– Ну спасибо.
– А носки Мила сама вязала, и варенье – домашнее, не сомневайся.
– Спасибо, тронут. Правда. А ты надолго?
– Да нет. День-два. Мне тут нужно… короче, тебе это неинтересно. Да я уже почти все и сделал.
– А ты когда приехал? – Гурский взял штопор, банку с вареньем и направился на кухню. – Голодный?
– Утром я приехал, – Андрей пошел вслед за ним. – Тебе позвонил, не застал, посылку на вокзале оставил, в камере хранения, и делами занялся. Потом гулял. Да! Презабавнейшую сцену довелось мне наблюдать. Прогуливаюсь я возле Спаса на Крови, из термоса понемножку отхлебываю, а там, чуть в сторонке, стоит автобус, громадный такой, и из него япошки выходят, туристы. Все с головы до ног фотоаппаратами да камерами всякими обвешанные. Ну вот… и останавливается вдруг рядышком микроавтобус. Опускается у него спереди, ну, у переднего сиденья, справа от водителя, стекло на окне и высовывается оттуда, натурально по пояс, актер этот… который в телепередаче «Городок» выступает. Там еще один длинный такой, с усами, а это другой… как его?
– Стоянов.
– Да! Вот! Стоянов, именно. Высовывается из окна артист Стоянов в гриме Владимира Ильича. И громко так говорит: – Господа японцы, минуточку внимания!
– Те башки свои нерусские повернули и на него пялятся.
– Гутен морген! – он им говорит. – Май нейм из Ленин! Узнаете? – а сам пальцем себя в грудь тычет и улыбается. Они в ответ кивают, тоже улыбаются и объективы свои на него наводят.
– А теперь внимание! Этеншен! Готовы? А ю реди?
– Ее! Ее! – японцы ему. – Реди! О'кей!
– Ага. Вери гут. – Он неспешно засучивает правый рукав, сгибает руку в локте и другой рукой – опа!
– Во вам Курилы! – И укатил. Я радовался чуть не в крик.
– Да, – кивнул Гурский, – у нас это бывает. Так ты голодный?
Зазвонил телефон. Гурский прошел в комнату и снял трубку.
– Алло.
– Сашка? – услышал он голос Волкова.
– Нет, извините, пожалуйста, это воры. А хозяина дома нету. Ему что-нибудь передать? Вы говорите, не стесняйтесь, мы ему записку оставим.
– Умничаешь все… Слушай, приезжай сюда, а?
– А ты где?
– В кабаке. «На здоровье» называется.
– Лечишься?
– Да подлечился уже. Слегка. Но не до конца. Твою рожу увижу, может, стошнит. Глядишь и полегчает. Приезжай, а?
– Ой, Петя… – вздохнул Гурский. – Как-то не входило в мои сегодняшние планы нажираться. У меня завтра дела. А что случилось? Что-то голос у тебя нехороший.
– Да пошло оно все в жопу. А нажираться мы не будем. Зачем нам нажираться? Так… посидим культурненько.
– Ага. Конечно.
– Так ты подъедешь?
– А где это?
– Сейчас, у официанта спрошу.
– Так ты дай ему трубку, я сам выясню.
– Слушаешь? Большой, тринадцать. Это на Петроградской, недалеко от Тучкова моста.
– Ладно, найду.
– Давай быстрей, а? Не затягивай.
– Хорошо, – Александр повесил трубку.
– А чем Петр нынче занимается? – Андрей Иваныч усаживался вместе с Гур-ским в такси. – Я его лет десять назад, наверное, в последний раз видел. Он в милиции где-то вроде служил, да?
– В убойном отделе. Но он ушел оттуда, несколько лет уже как. В какой-то частной структуре сейчас. Охрана, еще там что-то… я толком и не знаю. Короче, разъезжает на джипе с БОЛЬШОЙ под мышкой и морды разные бьет время от времени.
– Зачем?
– Нервы… – пожал плечами Гурский. Выехав по Малому проспекту Васильевского острова на набережную, такси повернуло направо, постояло на светофоре и, перемахнув через Тучков мост, остановилось на перекрестке.
– Там дальше, на Большом, одностороннее, – повернулся к Александру водитель. – Можно по Пушкарской, а потом назад, но это крюк…
– Я знаю, – Гурский вынул из кармана бумажник. – Мы пройдемся, тут рядом.
– Там вот, по правой стороне, пожарная часть, а потом…
– Да найдем, найдем, спасибо, – Гурский протянул деньги.
– Счастливо.
– И вам того же. – Андрей, выйдя из автомобиля, кивнул водителю.
Адашев-Гурский захлопнул дверь машины и направился к подземному переходу.
Был мягкий августовский вечер.
– А вот ты, Александр, живешь в этом городе, – сказал Андрей Иваныч, не спеша идя по тротуару и разглядывая дома,– и ведь даже и не подозреваешь небось что это я его построил.
– Ты?
– Ну здрас-сте, а кто?!. Кто, по-твоему, способен нагромоздить столько красоты, Пушкин?
– Ленин.
– Ну уж нет. Ленин придумал мыло и спички.
– И построил Мавзолей.
– И построил Мавзолей, правильно.
Они вошли в ресторан.
Гурский поздоровался с встречающим гостей у входа метрдотелем и оглядел зал. За одним из столов, не сняв кожаной куртки, одиноко сидел Петр Волков. Увидев Александра, он приподнял руку.
– Ну привет,– Адашев-Гурский подошел к столу, отодвинул стул и, усаживаясь, кивнул на своего спутника. – Узнаешь?
– А ка-ак же… узнаю брата Колю. – Петр привстал из-за стола. – Андрей Иваныч собственной персоной! Поорем?
– Обязательно, – Андрей протянул ему руку. – Но не сразу. Сначала выпьем.
– Это у тебя кто? – Гурский чуть переставил на скатерти практически пустой пузатый графин с остатками водки и указал пальцем на стоящую перед Волковым тарелку.
– Кролик. А что?
– Да нет, просто… как-то он, наверное, пахнуть должен, 'уж даже и не знаю как… – Гурский чуть поморщился.
– Да брось ты, ничем он не пахнет. И порция аж вон какая… час уже, наверное, ем, никак съесть не могу. Очень рекомендую.
– Рекомендуешь что – доесть за тобой?
– Да иди ты… –отмахнулся Волков.– Закажи, он вкусный.
– Не может он быть вкусным, Петя. Ты же сам сказал, что он ничем не пахнет. А пища – это еще и аромат. Какой же вкус без аромата?
– Ерунда. Важна суть – нажористость. А всякие там ароматы…
– Ты бы смог трахнуть пусть даже и самую очаровательную барышню, если б от нее воняло?
– Я же тебе говорю, ничем этот кролик не пахнет. И потом, – Петр пожал плечами, – жратва это одно дело, баба – другое. Совершенно разные вещи…
– Нет, – Адашев-Гурский покачал головой и переставил водочный графин на место, отгородившись им от тарелки с недоеденным кроликом. – Вовсе даже и не разные. И то, и другое, Петя, это такие фишки, которые входят в твою жизнь. И у каждой фишки свой запах: зло смердит, добро благоухает. Для того нам чутье и дадено, чтобы отличали одно от другого.
– Друга от врага? – заинтересовался, присаживаясь за стол, Андрей Иваныч. – Кролик нам враг?
– Враг, – кивнул Гурский.
– А водка?
– Друг.
– Любопытно, любопытно… а вот, например, уха из селедочных щек?
– Понюхать сперва надо.
– Ага-а-а… – Андрей взял со стола сложенную салфетку, развернул ее и заправил за ворот рубашки. – Значит, так, любезнейший, – повернулся он к подошедшему официанту и взял из его рук меню, – прежде всего, разумеется, водки…
Официант склонился над блокнотом.
Какое-то количество времени спустя – когда уже много чего было съедено и еще больше выпито; когда цыганское трио спело у стола наших друзей «Невечернюю» и обе ручки солистки были обцелованы Андрей Иванычем; когда Петр все-таки втолковал молоденькому официанту, что русский купец Василий Александрович Кокорев был великим патриотом и именно поэтому пил шампанское непременно разбавленным огуречным рассолом и добился, чтобы ему подали на стол в графине именно этот напиток; когда Адашев-Гурский, зарулив по дороге из туалета на кухню, выкурил там сигарету и