— Я родилась в роднике. Видели родники в лесных оврагах?
Мне приходилось видеть родники в лесных оврагах. Но я помедлил с ответом, я ещё сомневался, капля ли это говорит: может, кто разыгрывает меня. Капля поняла моё молчание по-своему и стала рассказывать, какой он, родник, как бьётся на его дне водяная струйка — чистая, холодная. А струйка — это толпа капель. Капли дружные: куда одна покатится, туда и все бегут.
Рассказывая, капля звенела, сверкала. Мои сомнения рассеялись, и я задал ещё вопрос:
— А куда вы, капли, бежите?
— В море! — ответила капля. — Всем нам, как только мы появимся на свет, почему-то хочется держать на себе огромные корабли; конечно, одной капле это не под силу, но когда нас много, мы легко подымаем и корабль.
— Ну и как там, в море?
— Я знаю это только с чужих слов, — ответила капля. — Вряд ли будет интересно, если рассказывать с чужих слов. А сама я море видела с такой высоты, что оно казалось болотцем.
— Вот как! — удивился я. — Расскажи, как ты забралась на такую высоту?
— Так уж получилось. К тому времени я уже повидала кое-что. Вместе с другими каплями давно рассталась с родником. Мы текли в зелёных берегах. Нас было так много, что мы назывались рекой.
Однажды на берег пришёл человек. Он спустился к самой воде и ведром зачерпнул меня и моих соседок. Многие капли рассердились и выплеснулись из ведра. Я, верно, тоже выплеснулась бы. Но я была на самом дне и поэтому ничего не могла сделать. Скоро я оказалась в радиаторе грузовика. Человек был шофёром, он подъехал на автомобиле к реке, чтобы долить воды.
— Сидеть в радиаторе — это не то, что журчать по камешкам, — посочувствовал я капле.
— Как вам сказать? — ответила капля. — Конечно, пришлось попотеть. Но, знаете, это была настоящая работа. Нас было не так уж много, а мы не дали перегреться мотору. Мы сами почти кипели, но забирали жар у мотора и мчались в радиатор. Там, на ветру, остывали немного и снова бежали в мотор. Когда грузовик ехал в гору, я так нагрелась, что превратилась в пар. Тут сквозь крышку радиатора я вылетела на воздух…
Капля умолкла, но через минуту продолжала:
— Я стала лёгкой-лёгкой, легче пушинки. Я стала невидимой. Это было так странно, непривычно, что, пока я приходила в себя, грузовик далеко уехал. Солнце пекло. Ветра не было. И я летела прямо вверх. Мне было и страшно и радостно. Я очень пожалела, пролетая мимо ястреба, парившего в небе, что он не видит меня. Кто же заметит каплю, превратившуюся в пар? Однако я не долго была такой. Стало вдруг так холодно, что я превратилась в ледышку.
«Немало пришлось пережить этой крохе!» — подумал я, глядя на каплю. Капля будто угадала, о чём я думаю, и продолжала:
— Нет, это нисколько не огорчило меня: ради того, чтобы лететь над землёй, можно пережить и не такое! Как красива земля, знают только воздушные путешественники. Но вот что самое важное… — тут капля так засияла, засверкала, такие яркие огоньки вспыхнули на ней, что я понял: сейчас будет сказано действительно что-то очень важное. — Самое важное, — торжественно продолжала капля, — что земля становится дороже, чем выше поднимаешься над ней, чем дальше от неё будешь. Я видела солнце и звёзды не такими, как видят их все, я видела волшебной красоты утренние и вечерние зори. Но когда я вспомнила ветлу, которая росла над нашим родником, её тонкие ветки, её узкие листья, её морщинистую кору, мне захотелось заплакать. И хотя я была ледышкой, где-то во мне нашлись горячие слёзы. И я заплакала.
— Что же было дальше? — спросил я каплю дрогнувшим голосом. Голос дрогнул у меня потому, что я вспомнил, как сам летел в самолёте и подумал тогда, что нет ничего страшнее на свете, чем кружить всю жизнь высоко над землёй, видеть её, но не иметь возможности опуститься на поляну, заросшую белым клевером.
— Что было дальше? — переспросила капля. — От горячих слёз я растаяла и снова стала каплей. Тут я увидела рядом другие капли: оказывается, не одна я была в небе. Стал дуть ветер. Он закружил нас, и мы, сталкиваясь друг с другом, обнимались от радости. И мы не заметили, что начали падать на землю.
Я посмотрел вокруг и увидел множество капель на листьях, на травах, на заборе… На тропинке капель не было, но были их следы — крохотные тёмные кружочки. Эти капли уже просочились в землю, чтобы где-то в темноте собраться вместе, снова родиться в роднике и начать свой бег к морю.
Тогда я посмотрел на каплю, которая была в складке плаща. Капли не было.
Пока я смотрел по сторонам, солнышко нагрело её. Она опять отправилась в путешествие над землёй. Мне было досадно, что я не попрощался с каплей, не пожелал ей счастливого пути и благополучного возвращения. Верно, капле было страшно снова расставаться с землёй. Но тут сверху я услышал вдруг голосок. Он звенел, он радовался:
— Счастливо оставаться! Я снова лечу. Лечу…
Складной ножичек
Петя с отцом путешествовали по Волге. Перед тем как отправиться в путешествие, отец купил себе ружьё, а Пете — складной ножичек. Ездили отец с сыном вдоль берегов. Как увидят хороший лес, вытащат лодку на песок и идут в самую чащу. Из ружья они ни в кого не стреляли, а только собирали грибы да ягоды. И случилось как-то, что Петя свой ножичек потерял. Совсем далеко уплыли путешественники, а Петя всё вспоминал ножичек, представлял, как лежит он в траве, где никто его не увидит.
Но Петя напрасно думал, что никто не видит ножичка. На рассвете, когда все, кроме солнышка спят, да и солнышко-то из-за края земли ещё не поднялось, почему-то вдруг проснулась тоненькая осинка. Оглянулась она на спящие сосны, на куст можжевельника, похожий на огромного зелёного ежа, и хотела снова задремать. Да заметила прямо под собой ножичек; его острое, блестящее лезвие было открыто. Страшно стало осинке: таким острым лезвием с одного раза можно перерезать её ствол. Задрожала она от страха, затрепетали листья на ней.
Первым услышал осинку клён. Не понял он спросонок, о чём шепчет она, тряхнул сердито своими похожими на большие звёзды листьями, заругался, что спать не дают. А когда разобрался, в чём дело, зашумел так, что разбудил вековую сосну на опушке. Та качнула тяжёлыми ветками, и пошёл разговор по всему лесу. Только в самой дремучей чаще молчали деревья: там стоял дуб — самый старый и самый мудрый во всём лесу. Его нельзя было будить. Но тут над землёй солнышко поднялось, и дуб сам проснулся. Услышал он, как все вокруг говорят, что ножик хотел осинку под самый корень срезать, и приказал, чтобы виновного к нему немедленно на суд доставили.
Ножичек, конечно, не хотел срезать осинку. Да так бывает не только у деревьев, но и у людей, если сами своими глазами не видели, обязательно придумают то, чего не было.
Деревья ходить не могут: у них корни в земле. Чтобы исполнить приказание дуба, стали они из ветки в ветку передавать ножичек. Делали это деревья, которым не то что складной ножичек, топор не страшен.
Скоро очутился ножичек под дубом, лежит не шевелится.
— А ну-ка отвечай! — загремел дуб. — Зачем ты хотел осинку загубить? Что и кому она плохого сделала?
Думал ножичек сказать, что он без хозяина ничего не мог бы срезать, даже если бы захотел, но промолчал. Показалось ножику нечестным сваливать вину на другого, тем более что Петя и от пыли его чистил и точил на камне.
— Ах вот как, ты не хочешь отвечать? — рассердился дуб. — Бросьте его, деревья, в болото! Пусть его ржавчина съест.
И опять из ветки в ветку стали деревья передавать ножичек, тащить его к болоту. Так бы и погиб складной ножичек, да хорошо, на пути семья подберёзовиков встретилась.
— Стойте! — закричали они. — Этот ножичек хороший. Он деревьев не губил, он грибы под самый корешок резал, по всем правилам. Если бы не он, то нас на свете не было бы. Мы это точно знаем. Мы сами на том месте выросли, где старый гриб не сорван был, а срезан.
Остановились деревья, стали совета у дуба спрашивать. Тут дуб подобрел и сказал, чтобы отнесли складной ножичек на лесную дорогу, по которой грибники ходят. Может, кто найдёт его там.
На городском пруду
Всю зиму кряква и селезень прожили в тёплом доме. А когда наступила весна, их вместе с другими утками посадили в большую клетку, погрузили в автомобиль и повезли на городские пруды. Крякву с селезнем выпустили в небольшой, круглый, как карманное зеркальце, прудик. В самой середине его на крепких столбах был устроен дощатый помост, окрашенный зелёной краской. На помосте лежала охапка сухой травы и кучка тонких прутьев.
— Красота! — крякнула кряква и взобралась на помост. — Ты посмотри, селезень, нам даже не придётся хлопотать о строительном материале для гнезда — здесь всё есть.
— Благодать! Блаженство! — булькнул селезень, полоскавший клюв в свежей воде.
Он ловко, как вёслами, заработал лапами и помчался прямо к кормушке: с берега сторож парка сыпал туда пареные зёрна пшеницы.
Поздней ночью весь город уснул. Не спали только электрические фонари — они светили; не спали кряква с селезнем — они вслух мечтали.
— Вот так и будем жить, — говорила кряква. — Никто нас не обидит здесь. Озорных мальчишек прогонит милиционер. Кошка к нам не подберётся. Ведь правда не подберётся?
— Не подберётся. Где ей подобраться, — соглашался селезень. — Кошки не умеют плавать. И вообще они боятся воды.
Так говорили они до рассвета. На рассвете селезень принялся строить гнездо. Прутья он перемешал с травой, и гнездо было готово. Тогда кряква снесла в новом доме первое яйцо.
Она несла яйца всю неделю — в день по яйцу. И когда снесла семь штук, стала насиживать их.
Деревья были зелёные, на клумбах по краям пруда распустились большие яркие цветы, когда из яйца вылупился первый утёнок. Кряква была без ума от радости. Селезень тоже. В восторге он сунул голову в воду, выставил из воды хвост с завитым пером и очень долго так плавал.
За первым яичком треснуло второе, и ещё один утёнок запищал в гнезде. К вечеру вывелся последний, седьмой птенец. Кряква тут же решила устроить детям первое купание. Она важно прошла к краю мостика и стала глядеть, как утята, словно коричневые комочки ваты, легко опускаются на воду.