О конфетах в обёртке, да ещё в серебряной или в золотой, мы даже не слыхали. Оттого-то, видно, мы так плохо понимаем своих детей, которые не доедают конфеты, а то и бросаются ими.
Кино… Едва научившись ходить, современный малыш добредает до телевизора и щёлкает ручкой в поисках нужной ему программы. Я уже в школу ходил, когда впервые увидал кинофильм.
Помню запряжённую быками телегу. Отец, мать, Аннали-ага, его жена собираются ехать на выборы, голосовать.
— Меня возьмите! — клянчу я. — У меня тоже голос есть.
Взрослые смеялись.
— Не тот у тебя голос, Каюм.
— Не возьмёте в телегу, я бегом побегу.
Отец добр, все в праздничном.
— Ладно, — говорит он. — Надень ушанку, сапоги, да пальтишко новое.
Мы приехали к сельсовету.
В огромных казанах прямо возле дома варили шурпу и плов. Дети грызли печенье, бегали друг за другом. Я к детям не пошёл, ни на шаг не отходил от отца. Ему дали какие-то бумаги, и он опустил их в красный ящик. Вот мы и отдали свой голос! — весело сказал мне отец.
Я не понял, но переспрашивать постеснялся. Отец взял меня за руку и провёл в тёмную комнату. По белой стене бегали люди, разевали рты, шевелили губами, но так ни одного слова и не сказали.
— Папа, что они нам кричали? — спросил я отца о людях, бегавших по стене.
— Сынок, это — кино. Картина немая. Говорят уже и звуковое кино есть. Когда до нас доберётся, посмотрим и послушаем.
Вскоре и в нашем доме появилось чудо. Мой старший брат купил «чёртово колесо». Для нас, маленьких, да и для взрослых, машины были как живые редкостные существа. Им смотрели вослед. Даже аксакалы почтительно останавливались, когда машины катили мимо.
Первые дни брат никого к велосипеду не допускал, всё не мог наездиться, потом принялся катать нас. Велосипед у него был лучшей марки, с фарой.
До сих пор помню: ветер, пахнущий дымком саксаула, мы мчимся в кромешной тьме, дрожащий луч фары выхватывает у ночи кусочек дороги, дорога белая от света, со сверкающими белыми пылинками в воздухе, с мошкарой, летящей на свет. И вдруг высокий, чуть дребезжащий голос бахши, — певца, сказителя преданий старины.
Мы ехали к дому Ханджа-аги. При жёлтом свете керосиновой лампы на топчане тесно сидели люди.
Вместо блюда с пловом или таза с шурпой посредине топчана, на дастархане, стояла машина-бахши — так у нас в ауле называли тогда патефон.
Меняя пластинку, Ханджа-ага, как конферансье, объявлял, кто и что сыграет и споёт, крутил ручку, опускал на диск мембрану и замирал, подперев голову руками.
— Вот настоящее чудо! — говорили люди друг другу. — Никогда на свете такого не было, и какое же счастье, что мы дожили до этих удивительных дней.
У моего отца были широкие плечи, круглое лицо, рыжеватая борода. С виду он был медлительный, степенный, свою ловкость и быстроту отец на людях не показывал. Это — для степи, для охоты и для работы. Мой отец пас коров.
В детстве я видел отца редко. Мне снились сладкие утренние сны, когда он уходил со стадом, и мне снились вечерние скорые сны, когда отец возвращался домой.
Отца я по-настоящему узнал, когда пошёл в школу. Он учил всех своих детей, хотя сам был неграмотным. Единственно, что он умел, — вывести латинскими буквами своё имя: Тангрыкули. После этого писания язык у него всегда был синий. Отец писал химическим карандашом и, прежде чем вывести букву, прикасался карандашом к кончику языка.
Я знал: когда отец, покашливая, расхаживает вокруг дома или, сидя, снимает косматую шапку, тельпек, и поглаживает наголо выбритую голову — верный знак: у отца хорошее настроение. Можно смело подойти и выложить любую просьбу. А вот если отец смотрит мимо человека, часто потирает руки, значит, расстроен или гневается. В такие минуты лучше на глаза ему не попадаться.
«Чёртовы колёса», мотоциклы, легковики, грузовики, тракторы-силачи… Мы всё меньше мечтали о прекрасных скакунах и больше о машинах.
Втроём — Язли, я и мой младший брат — построили арбу на четырёх колёсах. У неё даже руль был. Мы закатывали наше чудо на высокий холм и катили «на базар». Ничего лучше базара нам и в голову не приходило. На базарах мы видели много людей, на базарах нам покупали сладости и обновы.
Ребята завидовали нашей арбе, мы давали им покататься, никому не отказывали. Но однажды к холму приплёлся маленький Чары, ему было лет пять всего, и мы его звали Чарышка. Он тоже стал проситься в арбу, а я его не пустил. Катание было совсем не безобидным, можно было перевернуться, сломать руку, ногу.
— Тебе нельзя, — сказал я. — Сначала подрасти.
Вечером к нам в дом явился отец Чарышки.
— Твой Каюм обижает маленьких, — сказал он моему отцу. — Он побил Чары. Мальчишка до сих пор плачет.
Я попытался рассказать правду, но отец не стал меня слушать. Он высек меня на глазах отца Чарышки, чтоб тот не сомневался: виноватый понёс наказание.
Отец Чары успокоился и, уходя, пообещал мне:
— Ещё раз нахулиганишь, я тебя цыплёнку с седлом отдам.
Мне шёл восьмой год. Я не боялся темноты и страшных сказок, но в тот день меня научили бояться лживых людей.
Боль от отцовских ударов забылась быстро, но мне и теперь горько вспоминать Чарышку.
И вот что удивительно: у этого плохого урока было столь же нехорошее продолжение.
Возле скотного двора был ровный пустырь. На пустыре этом, возвращаясь из школы, ребята играли в лапту. Мячик у нас был тряпичный, летал он плохо, но все любили эту быструю игру. Меня принимали поиграть редко: маленького легко осалить.
Однажды кто-то из ребят привёз из города жёлтый каучуковый мячик. Стукни тем мячом по земле — подскочит выше верблюда. Меня и в этот раз не взяли, играть. Я стоял в стороне и завидовал старшим ребятам. Вдруг, после сильного удара, мяч упал к моим ногам. Он отскочил от земли, и я его поймал. Ворсистый, разделённый на четыре части, яркими красными полосками, тугой — не сжать — лежал этот чудо-мячик в моих ладонях, и я не мог наглядеться на него.
— Давай сюда! — крикнули мне ребята.
— Если не возьмёте играть, не отдам, — ответил я.
— Ноги вырастут длинные, тогда примем, — ответили ребята.
Я размахнулся и бросил мячик через загородку на скотный двор.
Ко мне подбежал хозяин мяча и дал мне хорошую затрещину.
Я вспомнил Чарышку и пустился со всех ног домой.
— Папа! — залился я слезами. — Меня бьёт здоровенный мальчишка! Идём, задай ему!
Я думал, отец так и кинется отомстить за слёзы своего сына, но отец сидел себе, пил чай и как будто не слышал меня.
— Папа! — заорал я. — Меня избили!
— Не хочешь быть битым, играй со сверстниками, к большим не лезь, — сказал отец и совсем отвернулся от меня.
Постоял я, постоял и пошёл.
Однажды пригнал отец стадо. Мать, как всегда, поставила перед ним чай, положила лепёшку, а он выпил пиалу залпом и глядит на всех нас, лицо усталое-усталое.
— Сынок, — сказал он старшему брату, — комолая корова у меня в зарослях осталась. В трясине завязла. Я два часа бился — не вытащил. Пошли, поможешь.
Но только они собрались уходить, в дом явился гость, почтенный седобородый яшули.
Отцу пришлось провести яшули в красный угол, сесть с ним на ковёр и угощать чаем. Старик повёл степенный разговор вежливости.
— Мы, благодарные Аллаху, довольные его щедростью. Дай бог, чтобы было здоровье. Пусть Аллах хранит нас от дурного глаза, злых языков и от недобрых духов и джинов. В последнее время многих людей преследует нечистая сила.
— Это кого же она преследует? — встрял в разговор старший брат: нужно было спасать корову, а за нашим гостем, хоть он и яшули, давно уже утвердилась слава пустомели.
Яшули пожевал губами, посморкался, отпил глоток чая, положил под язык жевательного табаку и только тогда ответил:
— Сын почтенного Чары-ага, проходя ночью мимо чёртова амбара, где стоит эта чёртова огнедышащая арба, увидал верблюда без шеи. Джигит испугался — а кто бы не испугался — и заболел.
— Я мимо амбара и поутру хожу, и ночью, но верблюд без шеи мне что-то не попадался, — сказал отец.
Он тоже начинал испытывать нетерпение, но не мог нарушить правил гостеприимства, а яшули только-только вскочил на своего любимого конька.
— Тангрыкули-ага, — сказал он, поглаживая бороду, — тебе верблюд мог и не встретиться. Джины являются не каждому. Вот я их в молодости частенько встречал. Я видел джина в образе женщины, которая расчёсывала белые волосы. Этого джина я видел в зарослях возле Амударьи. Видел я джина-волка…
— Но, может, это был настоящий волк! — воскликнул я. — Нам в школе говорили — джины это бабушкины сказки!
— Сынок, не встревай в разговоры старших! — строго одёрнул меня отец.
— Твой отец, верблюжонок, совершенно прав, — начал поучение яшули, — не поверить словам яшули может только дрянной неотёсанный грубиян, не знающий правил вежливости. Если ты такой смелый, поди ночью к чёртову амбару, но я знаю, ты побоишься Ты ещё мал быть смелым. Что ты видел, кроме горячего чурека?
Яшули хотел сказать обидное, он хотел сказать, что я совсем маленький, живу на женской половине, потому что дело женщин, и только женщин, печь и доставать из тамдыра чуреки.
— А нечистая сила оттого расплодилась, что люди копают нечистую реку.
— Это вы о канале так говорите? — возмутился мой старший брат.
— Реки создал бог! — грозно нахмурился яшули. — Не дело людей вмешиваться в дела Аллаха.
Только после всех этих россказней и нотаций яшули наконец заговорил о деле. Он просил взять в стадо полдюжины своих коров. Богатенький был старичок, боялся он новой жизни.
Отец с братом ушли спасать корову, а к нам опять пожаловал гость, но этот гость был желанный — бабушка Тоты.
Бабушка как только села на ковер, сразу же достала веретено, кудельку и начала прясть шерсть.