галеон неприятеля к абордажу принудить
однако, едва мы оставили гавань,
канальи открыли шквальный огонь,
и разрывом снаряда нам сразу
снесло капитанский мостик,
а лично меня, капитана отнюдь
не третьего ранга,
а если без лишней скромности,
то к тому моменту
давно уже никакого не капитана,
а самого настоящего адмирала,
меня подкинуло в птичью высь
и всего при этом
не то чтобы расчленило:
меня разъяло на мелкие дребезги, на микробы,
точней, не всего, а по большей части,
всего за вычетом головы:
та,
я видел это каким-то сторонним зрением,
та,
дико моргая и морщась, верно от боли,
та покатилась по полубаку
и выпала, бедолага, за борт:
ну не конфуз ли
и снова мне то видение:
будто вдова моя, моя муха-мухер,
крылья в мерзкую крапину,
всё на стеклах того ли отдела пособий
то сарабанду, то тарантеллу танцует,
а что ж арифметик,
а арифметику хоть бы что,
ибо что ему, в сущности, если начистоту:
счеты – в руки,
и вот уже это не счеты, а род маракас,
и асса, слышится, асса, ай-да-нэ-нэ,
потому что, как точно
подмечено где-то у лаперуза,
морские цыганы, которых
иные народы в запальчивости
зовут флибустьерами и арифметиками фортуны,
народ плясовой, да ласковый, да сердечный,
и бубны сердца их суть, чистые бубны,
когда не червы
это подмечено у него в записках на запасном
фор-бом-брамселе,
что стоят на столе арифметика
обок с гроссбухом
и руководством как стать
настоящим учетчиком,
где говорится, что стать настоящим
учетчиком может лишь тот,
кто, учитывая существа и вещи,
их тщательно перечисляет
пауза
голосами людей, тонко чувствующих
красоту момента:
смотрите,
конец цитаты совпал с окончанием темноты,
забрезжило,
быстро светает,
и параллельно становится ясно, что об искусстве
и об изящном вообще
уж сказано совершенно довольно,
во всяком случае тут, в нашем гулком
многоголосом саду,
в этом изысканно обветшалом газибо
позвольте ж откланяться,
как восклицают за одером, чешч,
погодите, вы разве и к нам
захаживали, пан матафий,
бродил, ваша милость, бродил, заодно
и мову освоил,
звучите просто перфектно, усердие, полагаю,
имеете, увлечены,
хоть, казалось бы, что вам,
вольному левантийцу,
в абракадабре нашей славянской,
а как же, сударь,
желаешь скитаться по-человечески,
чтобы заботу и уваженье
тебе оказывали, знай языки:
безъязыкому в горнице не постелят
признаться, немного завидую:
вы ведь изгнанник без всяких границ,
а мне
столько лет уж в отечество путь заказан,
и, знаете, словно бы затуманивается оно
все больше,
нет четкого разумения, что там теперь да как,
не тревожьтесь, за одером как за одером,
пан огиньский,
сиречь в аккурат как за бугом:
нивы, с вашего позволенья, печальные,
шляхи пыльные,
но зато какая пылкая шляхта,
да и мещанство, в сущности, лихорадит:
у всех воспаление польскости,
посполитость речи,
причем все куда-то спешат, поминутно
встречаются, расстаются
и только и слышишь повсюду:
чешч, чешч
а вот где-нибудь за печорой,
где сплошь да рядом спешить как-то некуда,
выражаются много длиннее, почтительней:
честь, знаете ли, имею,
за рубиконом же, в области поголовной
халатности,
вам на прощание если что и уронят, то лишь
развязное чао,
и баста, и будьте себе довольны
итак, до свиданья,
всего вам самого удивительного,
возникайте в любое удобное, побормочем,
учтите только, что договор от одиннадцатого
одиннадцатого тысяча сто
одиннадцатого,
заключенный меж трубадурами
и вертоградами в лице голосов их,
все еще действует,
все еще говорит к нам своим куртуазным
верлибром
он говорит и касается всех нас,
которые суть голоса вышеназванных тех и этих
и легиона иных,
одержимых и призванных, очарованных
и окрыленных,
а также и муз их, и музык, и музыкальных
их инструментов,
и прочих,
коих не хватит вечности перечислить,
существ и вещей
он касается нас, говоря об изящном,
касается и в конце последней, тысяча сто
одиннадцатой песни своей,
шопотом напоминает:
ну, значит, договорились:
отныне от утренних сумерек и до первых звезд
об изящном – ни звука.
. . . . . . . . . . . . . . .
Филорнит
Arrepentios,
советовала невзрачная в чем-то тусклом,
плиссе ли, гофре,
вроде какого-то, что ли, пеплума,
в комнатах появляясь
сутулилась, веяла тленом,
а что касается глаз,
то они были очи,
и были они ненастны, скорбели,
посверкивала в них укоризна
но дальше, дальше,
не стóит,
напоминая чувствительный инструмент
из отряда струнных,
расстраиваться и замирать в минорных нюансах,
хотя бы уже потому,
что такие нюансы давно заезжены
и прожужжали уши,
а главное – не сулят утешенья